КУЛЕШ И ПОГАЧА
Уважаемый канал «Пока горит солнце» напомнил о кулеше.
Кулеш – известная в русской (кулеш, кулиш), белорусской (кулеш), украинской (кулiш), польской (kulesz, kulesza) похлёбка из пшеничной крупы (проса) с добавлением сала.
Само слово действительно восходит к венгерскому köles [кёлеш] 'просо'.
Интересно, что в венгерской кухне блюда с пшеном, в свою очередь, содержат слова, пришедшие из славянских языков:
köleskása [кёлешкашо] 'пшенная каша', где kása 'каша' < славянское каша;
kölespogácsa [кёлешпогачо] 'пшенная лепёшка', где pogácsa 'особый вид выпечки (круглая булочка или лепёшка)' < южнославянское, ср. болгарское, сербохорватское, македонское, словенское погача 'особая пресная лепёшка'.
При этом, источник слова в южнославянских языках – латинское focācia 'очажная (испеченная в золе очага)', ставшее источником итальянского focaccia (фокачча) 'особая пшеничнная лепёшка'.
Иллюстрация: венгерская погача. Источник иллюстрации: Википедия.
Уважаемый канал «Пока горит солнце» напомнил о кулеше.
Кулеш – известная в русской (кулеш, кулиш), белорусской (кулеш), украинской (кулiш), польской (kulesz, kulesza) похлёбка из пшеничной крупы (проса) с добавлением сала.
Само слово действительно восходит к венгерскому köles [кёлеш] 'просо'.
Интересно, что в венгерской кухне блюда с пшеном, в свою очередь, содержат слова, пришедшие из славянских языков:
köleskása [кёлешкашо] 'пшенная каша', где kása 'каша' < славянское каша;
kölespogácsa [кёлешпогачо] 'пшенная лепёшка', где pogácsa 'особый вид выпечки (круглая булочка или лепёшка)' < южнославянское, ср. болгарское, сербохорватское, македонское, словенское погача 'особая пресная лепёшка'.
При этом, источник слова в южнославянских языках – латинское focācia 'очажная (испеченная в золе очага)', ставшее источником итальянского focaccia (фокачча) 'особая пшеничнная лепёшка'.
Иллюстрация: венгерская погача. Источник иллюстрации: Википедия.
ВЕПССКАЯ ДУША
Уважаемый канал «Минутка этнографии» напомнил о русских народных представлениях о душе:
- душой наделялся человек и лошадь. Остальным животным существам в душе было отказано (у них вместо души – пар);
- мужская душа больше и лучше женской.
Похожие представления на этот счет были и в вепсской народной среде:
- у животных вместо души пар, но лошадь, как и человек, имеет душу («Бог вдохнул в нее душу»);
- а вот женщинам в наличии души вообще отказывали :
«Прежде говорили: у женщины нет души. Была бы у женщины душа, то и на неё давали бы землю (надел)» – «Ende muga sanuiba: ak om hengetoi, uuniiž hengʻ akou, ka i hänele man andeižiba» (СВЯ).
Уважаемый канал «Минутка этнографии» напомнил о русских народных представлениях о душе:
- душой наделялся человек и лошадь. Остальным животным существам в душе было отказано (у них вместо души – пар);
- мужская душа больше и лучше женской.
Похожие представления на этот счет были и в вепсской народной среде:
- у животных вместо души пар, но лошадь, как и человек, имеет душу («Бог вдохнул в нее душу»);
- а вот женщинам в наличии души вообще отказывали :
«Прежде говорили: у женщины нет души. Была бы у женщины душа, то и на неё давали бы землю (надел)» – «Ende muga sanuiba: ak om hengetoi, uuniiž hengʻ akou, ka i hänele man andeižiba» (СВЯ).
А ВАС, ЩЁГОЛЕВ, Я ПОПРОШУ ОСТАТЬСЯ
Вопросы субстрата (то есть языковых явлений, сохраняющих следы предыдущего языка, существовавшего на данной территории) показательны именно при контактировании неродственных или состоящих в дальнем родстве языков. Например, при контактах немецкого и славянских языков в Германии.
Немецкое название певчей птицы – щегла (Stieglitz) имеет славянские истоки: верхнелужицкое štiglica, старочешское stehlec. Они, как и русское щегол, восходят к праславянскому *ščigъlъ.
Деревня Stegelitz (изначально славянская) расположена в немецкой Саксонии-Анхальт, деревня Stieglitz – в австрийской Штирии, где заметно словенское присутствие.
Известна немецкая дворянская и еврейская фамилия Штиглиц. Фон Штиглицы возводили свой род к некому Штиглицу из чешской деревни Ченков.
Эту известную дворянскую фамилию, по-видимому, и взял Юлиан Семёнов в качестве прототипа для фамилии Штирлиц (Stierlitz).
Трудно сказать, знал ли он о истоках последней. Однако наличие фамилий славянского происхождения среди немцев (в том числе дворян) достаточно известный факт для интересующихся историей Германии.
Получается, что в Штирлице, как и в штиглице, за их, казалось бы, истинной немецкой оболочкой скрывается славянская сущность.
Вопросы субстрата (то есть языковых явлений, сохраняющих следы предыдущего языка, существовавшего на данной территории) показательны именно при контактировании неродственных или состоящих в дальнем родстве языков. Например, при контактах немецкого и славянских языков в Германии.
Немецкое название певчей птицы – щегла (Stieglitz) имеет славянские истоки: верхнелужицкое štiglica, старочешское stehlec. Они, как и русское щегол, восходят к праславянскому *ščigъlъ.
Деревня Stegelitz (изначально славянская) расположена в немецкой Саксонии-Анхальт, деревня Stieglitz – в австрийской Штирии, где заметно словенское присутствие.
Известна немецкая дворянская и еврейская фамилия Штиглиц. Фон Штиглицы возводили свой род к некому Штиглицу из чешской деревни Ченков.
Эту известную дворянскую фамилию, по-видимому, и взял Юлиан Семёнов в качестве прототипа для фамилии Штирлиц (Stierlitz).
Трудно сказать, знал ли он о истоках последней. Однако наличие фамилий славянского происхождения среди немцев (в том числе дворян) достаточно известный факт для интересующихся историей Германии.
Получается, что в Штирлице, как и в штиглице, за их, казалось бы, истинной немецкой оболочкой скрывается славянская сущность.
«ПОП ИЗ КАРХЕЛЫ»: БЫТ СЕЛЬСКОГО СВЯЩЕННИКА В ВЕПССКОМ КРАЕ
Интересное описание быта священника из Присвирья (восток Ленинградской области) оставил Элиас Лённрот, который был здесь в 1842 году
«В Кархела [по-русски – Каргиничи] была церковь и свой священник, который охотно согласился учить меня вепсскому, поэтому я решил пожить здесь некоторое время. У него были изба и горница, которую занимали два землемера. Однако поп сказал, что через два дня они уедут и я смогу поселиться в горнице. За три часа обучения в день, еду и постой в течение месяца я договорился заплатить пятьдесят рублей ассигнациями, за эти же деньги поп обещал подвезти меня на своих лошадях обратно до Лодейного Поля. Все это меня вполне устраивало, пока я не заметил, что сам поп слабовато знает вепсский язык и его уроки скорее запутают меня, нежели внесут ясность. Поэтому я отказался учиться у него и нанял другого учителя – одну слепую старуху, служившую нянькой у пономаря. Поскольку она из-за своей службы не могла приходить в дом попа, пришлось мне ходить к пономарю учиться у нее. Сам пономарь и его жена работали вне дома, так что я мог целыми днями спокойно беседовать со старухой. Она присматривала за двумя детьми пономаря, но иногда к ней приводили детей из других домов, хозяева которых отправлялись на работу в лес. Конечно, их крик досаждал бы нам, если бы старуха не приучила детей к такому послушанию, что стоило ей лишь крикнуть: «Мовчи!», и сразу же все переставали плакать и затихали. Думается, мало в наше время учителей, которые могли бы так насмешить учеников, как смешило меня поведение старухи, пестующей детей. Но и в этой школе, как когда-то в начальной, я не смел смеяться вслух. [...]
В похвалу старухе следует сказать, что она за несколько дней стала разбираться в грамматике больше, чем вышеупомянутый священник. Изучая существительные, мне никогда не приходилось спрашивать генитив, потому что следом за именительным она сразу же называла какой-нибудь другой падеж или множественное число именительного падежа. [...] Когда же мы заговорили о глаголах, она быстро научилась называть инфинитив и первое лицо единственного числа настоящего времени. [...] Не следует, однако, думать, что она не допускала ошибок и всегда находила правильное объяснение. [...]
Первую неделю я провел в маленькой избе попа Кархелы, где кроме меня жили он сам, его жена и четырехлетний внук, служанка, некий приказчик, маленькая красная собачонка и черная кошка с котятами. Наконец землемеры закончили свою работу, но, как это у нас бывает, возник спор из-за границы между деревнями, и в связи с этим пришлось обратиться даже в сенат, а работа тем временем стояла. После ухода землемеров я поселился в горнице, где так и жил один, что было удобно во всех отношениях, – в дороге, когда все время находишься среди людей, редко выпадает такая возможность. Лишь последний день пришлось провести с попом и его семейством, собакой и кошками, потому что избу, в которой они жили, начали разбирать и перестраивать. В горнице в юмалачога, как у них называется красный угол, было несколько не очень искусно сделанных боженек, а над дверью гарцевал на коне Али-Паша. [...]
Попу было пятьдесят шесть лет, по характеру он — серьезный и спокойный. Его повседневная одежда была ничуть не лучше крестьянской, и он ничем не отличался от мужиков, кроме как длинной косой, висевшей на спине. Вместе с женой и служанкой он занимался всякой крестьянской работой, поэтому днем редко бывал дома; во время моего пребывания здесь к концу подходила заготовка сена, затем последовали жатва, молотьба гороха и сбор ягод. Находясь дома, поп выполнял всякую работу: топил баню, ходил за водой, чистил ягоды и пр. Неудивительно поэтому, что из-за такой занятости он не мог много времени уделять чтению. И все же он прилично читал по-русски и по-церковнославянски, кажется, умел и писать. Однажды, увидев меня за книгами, он вошел в комнату, но разглядев, что они написаны не по-русски, очень удивился тому, что есть книги, напечатанные и на других языках.
Интересное описание быта священника из Присвирья (восток Ленинградской области) оставил Элиас Лённрот, который был здесь в 1842 году
«В Кархела [по-русски – Каргиничи] была церковь и свой священник, который охотно согласился учить меня вепсскому, поэтому я решил пожить здесь некоторое время. У него были изба и горница, которую занимали два землемера. Однако поп сказал, что через два дня они уедут и я смогу поселиться в горнице. За три часа обучения в день, еду и постой в течение месяца я договорился заплатить пятьдесят рублей ассигнациями, за эти же деньги поп обещал подвезти меня на своих лошадях обратно до Лодейного Поля. Все это меня вполне устраивало, пока я не заметил, что сам поп слабовато знает вепсский язык и его уроки скорее запутают меня, нежели внесут ясность. Поэтому я отказался учиться у него и нанял другого учителя – одну слепую старуху, служившую нянькой у пономаря. Поскольку она из-за своей службы не могла приходить в дом попа, пришлось мне ходить к пономарю учиться у нее. Сам пономарь и его жена работали вне дома, так что я мог целыми днями спокойно беседовать со старухой. Она присматривала за двумя детьми пономаря, но иногда к ней приводили детей из других домов, хозяева которых отправлялись на работу в лес. Конечно, их крик досаждал бы нам, если бы старуха не приучила детей к такому послушанию, что стоило ей лишь крикнуть: «Мовчи!», и сразу же все переставали плакать и затихали. Думается, мало в наше время учителей, которые могли бы так насмешить учеников, как смешило меня поведение старухи, пестующей детей. Но и в этой школе, как когда-то в начальной, я не смел смеяться вслух. [...]
В похвалу старухе следует сказать, что она за несколько дней стала разбираться в грамматике больше, чем вышеупомянутый священник. Изучая существительные, мне никогда не приходилось спрашивать генитив, потому что следом за именительным она сразу же называла какой-нибудь другой падеж или множественное число именительного падежа. [...] Когда же мы заговорили о глаголах, она быстро научилась называть инфинитив и первое лицо единственного числа настоящего времени. [...] Не следует, однако, думать, что она не допускала ошибок и всегда находила правильное объяснение. [...]
Первую неделю я провел в маленькой избе попа Кархелы, где кроме меня жили он сам, его жена и четырехлетний внук, служанка, некий приказчик, маленькая красная собачонка и черная кошка с котятами. Наконец землемеры закончили свою работу, но, как это у нас бывает, возник спор из-за границы между деревнями, и в связи с этим пришлось обратиться даже в сенат, а работа тем временем стояла. После ухода землемеров я поселился в горнице, где так и жил один, что было удобно во всех отношениях, – в дороге, когда все время находишься среди людей, редко выпадает такая возможность. Лишь последний день пришлось провести с попом и его семейством, собакой и кошками, потому что избу, в которой они жили, начали разбирать и перестраивать. В горнице в юмалачога, как у них называется красный угол, было несколько не очень искусно сделанных боженек, а над дверью гарцевал на коне Али-Паша. [...]
Попу было пятьдесят шесть лет, по характеру он — серьезный и спокойный. Его повседневная одежда была ничуть не лучше крестьянской, и он ничем не отличался от мужиков, кроме как длинной косой, висевшей на спине. Вместе с женой и служанкой он занимался всякой крестьянской работой, поэтому днем редко бывал дома; во время моего пребывания здесь к концу подходила заготовка сена, затем последовали жатва, молотьба гороха и сбор ягод. Находясь дома, поп выполнял всякую работу: топил баню, ходил за водой, чистил ягоды и пр. Неудивительно поэтому, что из-за такой занятости он не мог много времени уделять чтению. И все же он прилично читал по-русски и по-церковнославянски, кажется, умел и писать. Однажды, увидев меня за книгами, он вошел в комнату, но разглядев, что они написаны не по-русски, очень удивился тому, что есть книги, напечатанные и на других языках.
Наставники примерно такого же уровня образования были когда-то и у нас в стране, а возможно, есть и поныне. Так, Кастрен рассказывал, что, путешествуя по Финляндии, он повстречался с попом, который удивился, когда речь зашла о финской грамматике и письменности, почему буква «х» не годится для финского алфавита, и спрашивал, в чем же она провинилась, что ее так не любят. У меня был с собой Новый завет на русском языке, и поп усердно читал его, сказав, что во всем их приходе нет других священных книг, кроме евангелия на церковнославянском языке, который он, видимо, не совсем хорошо понимал.
Попадья, кажется, была несколько моложе своего мужа, вместе с другими она занималась обычным крестьянским трудом: ходила за ягодами, ставила сети и т. д. Если они работали далеко от дома, я должен был присматривать за домом, но с условием, чтобы я мог ходить к пономарю, брать уроки у своего учителя, единственное, чтобы уходя не забыл закрыть двери на замок. В такие дни перед уходом попадья всегда оставляла мне еду, сухие продукты – в шкафу, горячее – в печи. К угощениям относился также кофе в большом кофейнике, который она утром варила и ставила в печь. Хозяйки, искушенные в кофеварении, догадаются и без дальнейших объяснений, каким на вкус был этот перестоявшийся кофе, поэтому я не особо расстроился, когда мне однажды утром хозяйка сообщила, что кофе кончился и не будет до тех пор, пока кто-нибудь не съездит в город. Однако перед уходом на работу она с радостным видом сообщила мне, что кофейник с таким же крепким кофе на прежнем месте. На мой вопрос, где она успела раздобыть кофе, госпожа ответила, что она умеет варить кофе не только из кофейных зерен. Ознакомившись с ним поближе, я разгадал этот способ: она поджарила вместо кофейных ячменные зернышки и сварила их. Уж коли госпожа вместо кофе использовала ячмень, мне следовало также подыскать замену табаку, потому что, к моей большой печали, запасы его таяли на глазах. Я нашел выход в том, что собрал картофельных листьев, высушил и перемешал с табаком, в надежде, что этой смеси мне хватит до тех пор, пока кто-нибудь не поедет в Лодейное Поле и не привезет мне настоящего табака.»
Цитируется по: Путешествия Элиаса Лёнрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 годов. Петрозаводск: Карелия, 1985. С. 302–305
Попадья, кажется, была несколько моложе своего мужа, вместе с другими она занималась обычным крестьянским трудом: ходила за ягодами, ставила сети и т. д. Если они работали далеко от дома, я должен был присматривать за домом, но с условием, чтобы я мог ходить к пономарю, брать уроки у своего учителя, единственное, чтобы уходя не забыл закрыть двери на замок. В такие дни перед уходом попадья всегда оставляла мне еду, сухие продукты – в шкафу, горячее – в печи. К угощениям относился также кофе в большом кофейнике, который она утром варила и ставила в печь. Хозяйки, искушенные в кофеварении, догадаются и без дальнейших объяснений, каким на вкус был этот перестоявшийся кофе, поэтому я не особо расстроился, когда мне однажды утром хозяйка сообщила, что кофе кончился и не будет до тех пор, пока кто-нибудь не съездит в город. Однако перед уходом на работу она с радостным видом сообщила мне, что кофейник с таким же крепким кофе на прежнем месте. На мой вопрос, где она успела раздобыть кофе, госпожа ответила, что она умеет варить кофе не только из кофейных зерен. Ознакомившись с ним поближе, я разгадал этот способ: она поджарила вместо кофейных ячменные зернышки и сварила их. Уж коли госпожа вместо кофе использовала ячмень, мне следовало также подыскать замену табаку, потому что, к моей большой печали, запасы его таяли на глазах. Я нашел выход в том, что собрал картофельных листьев, высушил и перемешал с табаком, в надежде, что этой смеси мне хватит до тех пор, пока кто-нибудь не поедет в Лодейное Поле и не привезет мне настоящего табака.»
Цитируется по: Путешествия Элиаса Лёнрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 годов. Петрозаводск: Карелия, 1985. С. 302–305
ПОНИМАЮТ, НО В ДРУГОМ СМЫСЛЕ
В начале XIX века ученик Новгородской духовной семинарии В. Сердцов представил перевод Евангелия на карельский язык Новгородскому и Санкт-Петербургскому митрополиту.
Для того, чтобы узнать, «довольны ли будут олонецкие корелы» переводу, Петрозаводское духовное управление разослало его по епархии.
Только для шести приходов Петрозаводского и Олонецкого уездов текст перевода был признан пригодным.
При этом было заявлено, что на территории Петрозаводского уезда проживают такие карелы (речь шла о вепсах), у которых «язык корельский есть вовсе испорченный и неправильный, а иные хоть и понимают, но в другом смысле».
В 1841 г. Элиас Лённрот также отмечал, что «если человек говорит непонятно, его [карелы] называют вепсом».
Не был признан полезным перевод и для Повенецкого уезда, поскольку большую часть уезда составляют «так называемые лопляне» и «и есть их язык также неправильный и испорченный».
Источник: М.В. Пулькин. Православные приходы вепсского Прионежья в середине XIX века // Современная наука о вепсах: достижения и перспективы (памяти Н.И. Богданова). Петрозаводск, 2006. C. 221–223.
В начале XIX века ученик Новгородской духовной семинарии В. Сердцов представил перевод Евангелия на карельский язык Новгородскому и Санкт-Петербургскому митрополиту.
Для того, чтобы узнать, «довольны ли будут олонецкие корелы» переводу, Петрозаводское духовное управление разослало его по епархии.
Только для шести приходов Петрозаводского и Олонецкого уездов текст перевода был признан пригодным.
При этом было заявлено, что на территории Петрозаводского уезда проживают такие карелы (речь шла о вепсах), у которых «язык корельский есть вовсе испорченный и неправильный, а иные хоть и понимают, но в другом смысле».
В 1841 г. Элиас Лённрот также отмечал, что «если человек говорит непонятно, его [карелы] называют вепсом».
Не был признан полезным перевод и для Повенецкого уезда, поскольку большую часть уезда составляют «так называемые лопляне» и «и есть их язык также неправильный и испорченный».
Источник: М.В. Пулькин. Православные приходы вепсского Прионежья в середине XIX века // Современная наука о вепсах: достижения и перспективы (памяти Н.И. Богданова). Петрозаводск, 2006. C. 221–223.
О ВЛИЯНИИ КАРЕЛЬСКОГО ЯЗЫКА НА ЯЗЫК РУССКИЙ В ПРЕДЕЛАХ ОЛОНЕЦКОЙ ГУБЕРНИИ
Источник: Николай Лесков. Живая старина. 1892 год. Вып. 4. С. 97–103.
В Олонецкой губернии, точнее в западной и северо-западной её части, происходит соприкосновение двух разнородных элементов – русского и корельского. Оба эти народа находятся в самом близком друг к другу отношении. Живут нередко в одних селах (напр. в с. Ялгубе, Петрозаводского уезда, половину народонаселения составляют русские, а другую кореляки), роднятся посредством браков, угощаются, не говоря уже об обычных международных отношениях.
Результатом такого близкого общения является то обстоятельство, что как русские, так и кореляки многое перенимают и заимствуют друг от друга, начиная от языка и обычаев и кончая покроем одежды.
Влияние языка корельского на русский главным и почти исключительным образом сказывается в том, что русские Олонецкой губернии употребляют в своей речи множество слов корельского корня. Каким образом и почему русские заимствовали те или другие слова (соответствующие которым есть и в русском языке) из корельского языка — решить я не берусь. Я отмечаю только тот факт, что речь русского олончанина пересыпается массой корельских слов. Не говоря уже о деревенских жителях, даже и петрозаводские мещане, народ, по всей вероятности, пришлый, говорящий с некоторым оттенком на а, вместо о, и большая часть чиновничества, которое не упускает никогда случая посмеяться над своеобразным говором кореляка, и те употребляют в своей речи множество корельских слов, не подозревая, что они происходят от корельских корней.
Мне самому приходилось слышать из уст чиновников такие фразы: я целую комшу набрал ягод... А вехотка* твоя хороша. Мы ходили в ламбу удить рыбу. Сегодня я не кехтаю пристать за переписку бумаг... и т. д.
Природного олончанина не поражает такая пестрота речи; его ухо с младенчества привыкло слушать эту смесь языков, но совсем другое впечатление она производит на приезжего, не олончанина; он часто становится в тупик, приходит в недоразумение, не понимая многих слов своих собеседников, и в конце концов, уезжая из Олонецкой губернии, приходит к тому заключению, что у русских олончан в речи очень много и много корельского.
—
* В случае с вехоткой направление заимствования обратное (из русского – в карельский)
Источник: Николай Лесков. Живая старина. 1892 год. Вып. 4. С. 97–103.
В Олонецкой губернии, точнее в западной и северо-западной её части, происходит соприкосновение двух разнородных элементов – русского и корельского. Оба эти народа находятся в самом близком друг к другу отношении. Живут нередко в одних селах (напр. в с. Ялгубе, Петрозаводского уезда, половину народонаселения составляют русские, а другую кореляки), роднятся посредством браков, угощаются, не говоря уже об обычных международных отношениях.
Результатом такого близкого общения является то обстоятельство, что как русские, так и кореляки многое перенимают и заимствуют друг от друга, начиная от языка и обычаев и кончая покроем одежды.
Влияние языка корельского на русский главным и почти исключительным образом сказывается в том, что русские Олонецкой губернии употребляют в своей речи множество слов корельского корня. Каким образом и почему русские заимствовали те или другие слова (соответствующие которым есть и в русском языке) из корельского языка — решить я не берусь. Я отмечаю только тот факт, что речь русского олончанина пересыпается массой корельских слов. Не говоря уже о деревенских жителях, даже и петрозаводские мещане, народ, по всей вероятности, пришлый, говорящий с некоторым оттенком на а, вместо о, и большая часть чиновничества, которое не упускает никогда случая посмеяться над своеобразным говором кореляка, и те употребляют в своей речи множество корельских слов, не подозревая, что они происходят от корельских корней.
Мне самому приходилось слышать из уст чиновников такие фразы: я целую комшу набрал ягод... А вехотка* твоя хороша. Мы ходили в ламбу удить рыбу. Сегодня я не кехтаю пристать за переписку бумаг... и т. д.
Природного олончанина не поражает такая пестрота речи; его ухо с младенчества привыкло слушать эту смесь языков, но совсем другое впечатление она производит на приезжего, не олончанина; он часто становится в тупик, приходит в недоразумение, не понимая многих слов своих собеседников, и в конце концов, уезжая из Олонецкой губернии, приходит к тому заключению, что у русских олончан в речи очень много и много корельского.
—
* В случае с вехоткой направление заимствования обратное (из русского – в карельский)
НЕОСТЫВШИЕ ЯЗЫКОВЫЕ КОНТАКТЫ ОБОНЕЖЬЯ
Лексический пласт прибалтийско-финского происхождения в русских говорах Обонежья и прилегающих районах насчитывает более 1 000 слов. Именно на говоры Обонежья приходится наибольший удельный вес неисконной лексики среди остальных русских говоров Северо-Запада [А.С. Мызников].
Член-корреспондент РАН А.С. Мызников также отмечает, что «по-видимому, в русских говорах Обонежья слова прибалтийско-финского происхождения представляют субстрат, т.е. основной их корпус вошел в говоры в результате перехода носителей прибалтийско-финских языков на русскую речь».
Кроме документальных доказательств смены языка в некоторых районах Обонежья, о субстрате, по данным А.С. Мызникова, говорят:
1. Наличие большого числа ономатопоэтических экспрессивных глаголов с большим числом синонимов, что является лексической избыточностью (например, андомские глаголы áрандать, бóрандать,
бýзяндать имеют значение 'ворчать').
2. Наличие неисконных наименований частей тела:
кóбры 'руки'
úгенет 'десна'
лéгушка 'подбородок'
хóйка 'талия'
лáндых 'бедро'
шимаки 'волосы'
(андомское кáбры 'руки', шúмы 'растрёпанные волосы').
Согласно данным известного отечественного лингвиста А.С. Герда, «русские в Заонежье, Пудожье, Вытегре – представляют результат скрещивания двух этнолингвистических групп: восточнославянской (новгородской) и прибалтийско-финской (вепсской), постепенной перешедших в течение веков на русскую речь».
Об относительно недавнем обрусении значительной части вепсского населения южного Обонежья свидетельствует данные лингвиста И.Э. Рут, согласно которой жители Вытегорского района «хорошо ощущают наличие вепсского по происхождению пласта лексики в своем говоре и постоянно подчеркивают это в беседах. Данный факт – явное свидетельство «неостывшего контакта народов».
О том, что жители Вытегорского района ощущают пласт неисконной лексики в местном русском говоре свидетельствует также уроженец Андомы-горы Ф. Паршуков, который в своем рукописном очерке «Испытание», вспоминая работу в народном суде в 1920-е годы, писал, что «слова из местного говора неграмотных или малограмотных людей – потомков древнейших племён: веси, чуди, карел, финн, новгородцев, уральцев – эта смесь говора, исторически сложившегося из разных языков племен, была понятна аудитории…».
Кроме того, подтверждается это и нашими полевыми данными. Например, в 2002 году двое жителей дер. Макачёво на вопрос о наличии карельских слов в местном говоре сообщили, что такие слова имеются и назвали для примера следующие слова: кóйбы 'ноги' и вéньгать 'плакать', указав, что их в своей речи используют переселенцы из дер. Ухтозеро.
Остается отметить, что слова эти действительно имеют прибалтийско-финское происхождение.
Источники:
Герд А.С. Русские говоры в бассейне реки Оять // Очерки по лексике севернорусских говоров. Вологда, 1975. С. 188–194.
Мызников C.A. Об ареальных аспектах изучения лексики прибалтийско-финского происхождения в русских говорах Обонежья // Рябининские чтения '95 (Материалы международной научной конференции «Рябининские чтения-1995»): Сборник научных докладов. Петрозаводк, 1997. http://kizhi.karelia.ru/library/ryabinin-1995/145.html
Мызников С.А. Русские говоры Обонежья: ареально-этимологическое исследование лексики прибалтийско-финского происхождения. СПб.: Наука, 2003. https://www.booksite.ru/fulltext/myznikov/index.htm
Рут М.Э. Вепсские географические термины в русской апеллятивной лексике и топонимике Вытегорского района Вологодской области // Ономастика Европейского Севера СССР. Мурманск, 1982. С. 21-23.
Соболев А.И. Лексика прибалтийско-финского происхождения в русских андомских говорах // Вытегра: Краеведческий альманах. Вып. 4. Вологда: ВГПУ, 2010. С. 253-296. https://www.booksite.ru/fulltext/sobolev/ (№ 9).
Лексический пласт прибалтийско-финского происхождения в русских говорах Обонежья и прилегающих районах насчитывает более 1 000 слов. Именно на говоры Обонежья приходится наибольший удельный вес неисконной лексики среди остальных русских говоров Северо-Запада [А.С. Мызников].
Член-корреспондент РАН А.С. Мызников также отмечает, что «по-видимому, в русских говорах Обонежья слова прибалтийско-финского происхождения представляют субстрат, т.е. основной их корпус вошел в говоры в результате перехода носителей прибалтийско-финских языков на русскую речь».
Кроме документальных доказательств смены языка в некоторых районах Обонежья, о субстрате, по данным А.С. Мызникова, говорят:
1. Наличие большого числа ономатопоэтических экспрессивных глаголов с большим числом синонимов, что является лексической избыточностью (например, андомские глаголы áрандать, бóрандать,
бýзяндать имеют значение 'ворчать').
2. Наличие неисконных наименований частей тела:
кóбры 'руки'
úгенет 'десна'
лéгушка 'подбородок'
хóйка 'талия'
лáндых 'бедро'
шимаки 'волосы'
(андомское кáбры 'руки', шúмы 'растрёпанные волосы').
Согласно данным известного отечественного лингвиста А.С. Герда, «русские в Заонежье, Пудожье, Вытегре – представляют результат скрещивания двух этнолингвистических групп: восточнославянской (новгородской) и прибалтийско-финской (вепсской), постепенной перешедших в течение веков на русскую речь».
Об относительно недавнем обрусении значительной части вепсского населения южного Обонежья свидетельствует данные лингвиста И.Э. Рут, согласно которой жители Вытегорского района «хорошо ощущают наличие вепсского по происхождению пласта лексики в своем говоре и постоянно подчеркивают это в беседах. Данный факт – явное свидетельство «неостывшего контакта народов».
О том, что жители Вытегорского района ощущают пласт неисконной лексики в местном русском говоре свидетельствует также уроженец Андомы-горы Ф. Паршуков, который в своем рукописном очерке «Испытание», вспоминая работу в народном суде в 1920-е годы, писал, что «слова из местного говора неграмотных или малограмотных людей – потомков древнейших племён: веси, чуди, карел, финн, новгородцев, уральцев – эта смесь говора, исторически сложившегося из разных языков племен, была понятна аудитории…».
Кроме того, подтверждается это и нашими полевыми данными. Например, в 2002 году двое жителей дер. Макачёво на вопрос о наличии карельских слов в местном говоре сообщили, что такие слова имеются и назвали для примера следующие слова: кóйбы 'ноги' и вéньгать 'плакать', указав, что их в своей речи используют переселенцы из дер. Ухтозеро.
Остается отметить, что слова эти действительно имеют прибалтийско-финское происхождение.
Источники:
Герд А.С. Русские говоры в бассейне реки Оять // Очерки по лексике севернорусских говоров. Вологда, 1975. С. 188–194.
Мызников C.A. Об ареальных аспектах изучения лексики прибалтийско-финского происхождения в русских говорах Обонежья // Рябининские чтения '95 (Материалы международной научной конференции «Рябининские чтения-1995»): Сборник научных докладов. Петрозаводк, 1997. http://kizhi.karelia.ru/library/ryabinin-1995/145.html
Мызников С.А. Русские говоры Обонежья: ареально-этимологическое исследование лексики прибалтийско-финского происхождения. СПб.: Наука, 2003. https://www.booksite.ru/fulltext/myznikov/index.htm
Рут М.Э. Вепсские географические термины в русской апеллятивной лексике и топонимике Вытегорского района Вологодской области // Ономастика Европейского Севера СССР. Мурманск, 1982. С. 21-23.
Соболев А.И. Лексика прибалтийско-финского происхождения в русских андомских говорах // Вытегра: Краеведческий альманах. Вып. 4. Вологда: ВГПУ, 2010. С. 253-296. https://www.booksite.ru/fulltext/sobolev/ (№ 9).
ÁНДОМА В 1928 ГОДУ
Вид на Áндомский Погост – в то время районный центр Ленинградской области. Ныне село в Вытегóрском районе Вологодской области.
Фото из архива Евгения Дьячкова.
Даже на одной фото мы видим контакт восточнославянского и вепсского:
древнерусские топонимы Погост и Наволок соседствуют с деревней Мáковской (не от мака, а от отчества жившего здесь в XVI веке Орефы Мáкоева, восходящего к Makoi – вепсскому и карельскому варианту имени Макар).
А напротив церкви, где в XVI веке стоял двор священника по прозвищу Русин («двор Русиновъской, а в нем живут таможники») – деревня Пяревщина, названная по вепсскому прозвищу Päre(g) 'короткая, толстая щепка'.
Вид на Áндомский Погост – в то время районный центр Ленинградской области. Ныне село в Вытегóрском районе Вологодской области.
Фото из архива Евгения Дьячкова.
Даже на одной фото мы видим контакт восточнославянского и вепсского:
древнерусские топонимы Погост и Наволок соседствуют с деревней Мáковской (не от мака, а от отчества жившего здесь в XVI веке Орефы Мáкоева, восходящего к Makoi – вепсскому и карельскому варианту имени Макар).
А напротив церкви, где в XVI веке стоял двор священника по прозвищу Русин («двор Русиновъской, а в нем живут таможники») – деревня Пяревщина, названная по вепсскому прозвищу Päre(g) 'короткая, толстая щепка'.
Правление колхоза «Красное Знамя» Вытегорского с/с (1954 г.). Из фондов Вытегорского краеведческого музея.
Источник иллюстрации – goskatalog.ru
Источник иллюстрации – goskatalog.ru
РУСКЕД МЯГИ, МАЙРУЧЕЙ И ДРУГИЕ ВЫТЕГОРСКИЕ КОЛХОЗЫ
Укрупнение колхозов происходило с начала 1950-х годов, а до этого коллективные хозяйства создавались в каждой деревне или группе небольших деревень. Многие из названий старых колхозов не спускались сверху, а были творчеством местного населения.
Так, в Шимозерском сельсовете Оштинского района (вошедшем впоследствии в состав Вытегорского района Вологодской области) были колхозы со следующими названиями:
«Вепс»
«Кивинемь» (Kivinem’ – Каменный Наволок – по названию деревни)
«Рускед Мяги» (Ruskedmägi – Красная Гора)
«Рускед Сирп» (Ruskedsirp – Красный Серп)
«Сурь-те» (Sur’te – Великий Путь).
Народный географический термин сельга (карельское sel’gä, вепсское sel’g ‘гора’) отразился в названиях двух колхозов Андомского района:
«Красная Сельга» (Замошский сельсовет – по названию д. Сельга)
«Новая Сельга» (Низовский с/с – по названию д. Новая Сельга).
Два следующих колхоза Вытегорского и Ковжинского районов обязаны своими названиям протекающим у деревни малым ручьям. Названия последних представляют собой вепсско-русские полукальки:
«Майручей» (Кондушский с/с). Здесь название удачно увязалось с 1 мая – Днём Труда. Однако, ручей упоминается еще в писцовых книгах XVI века. В его основе – вепсское maŕj- [марьй] ‘ягодный’ (с учётом формы Мажемручей < maŕjžom 'ягодник').
«Красный Маткручей» (Бадожский с/с), здесь вепсское matk – ‘волок’. Действительно, в Бадожской волости располагались волоки из бассейна Волги в бассейн Балтийского моря, а теперь проходит Волго-Балтийский водный путь.
От названий сёл и деревень происходят названия следующих колхозов Андомского и Вытегорского районов:
«Андомогорец» (Андомогорский с/с)
«Гуляевец» (Низовский с/с) – по д. Гуляево (название деревни образовано от древнерусского прозвища Гуляй)
«Загородец» (Титовский с/с) – д. Загородская
«Лахновец» (Титовский с/с) – д. Лахново (название деревни происходит от вепсского прозвища Lahn – Лещ)
«Лебедь» (Андоморецкий с/с) – д. Лебяжье Озеро
«Медведь» (Ладвозерский с/с) – д. Медведево
«Павликовец» (Ладвозерский с/с) – д. Павликово
«Титовец» (Титовский с/с) – д. Титово
«Ундозерец» (Ундозерский с/с).
Таким образом, на территории современного Вытегорского района Вологодской области существовали колхозы, названия которых имели яркую региональную специфику.
Так, аналогами нередких в СССР названий «Красная Гора» здесь выступали «Рускед Мяги» и «Красная Сельга».
Часть названий колхозов образована от микротопонимов – названий небольших ручьев, имеющих вепсские основы.
Названия колхозов, образованные от названий населенных пунктов, содержит как древнерусские (Гуляй), так и вепсские прозвища (Лахн).
При этом в колхозах «Медведь» и «Павликовец», связанных с названиями деревень Медведево и Павликово, самыми частыми фамилиями колхозников были соответственно Медведев и Павликов.
Укрупнение колхозов происходило с начала 1950-х годов, а до этого коллективные хозяйства создавались в каждой деревне или группе небольших деревень. Многие из названий старых колхозов не спускались сверху, а были творчеством местного населения.
Так, в Шимозерском сельсовете Оштинского района (вошедшем впоследствии в состав Вытегорского района Вологодской области) были колхозы со следующими названиями:
«Вепс»
«Кивинемь» (Kivinem’ – Каменный Наволок – по названию деревни)
«Рускед Мяги» (Ruskedmägi – Красная Гора)
«Рускед Сирп» (Ruskedsirp – Красный Серп)
«Сурь-те» (Sur’te – Великий Путь).
Народный географический термин сельга (карельское sel’gä, вепсское sel’g ‘гора’) отразился в названиях двух колхозов Андомского района:
«Красная Сельга» (Замошский сельсовет – по названию д. Сельга)
«Новая Сельга» (Низовский с/с – по названию д. Новая Сельга).
Два следующих колхоза Вытегорского и Ковжинского районов обязаны своими названиям протекающим у деревни малым ручьям. Названия последних представляют собой вепсско-русские полукальки:
«Майручей» (Кондушский с/с). Здесь название удачно увязалось с 1 мая – Днём Труда. Однако, ручей упоминается еще в писцовых книгах XVI века. В его основе – вепсское maŕj- [марьй] ‘ягодный’ (с учётом формы Мажемручей < maŕjžom 'ягодник').
«Красный Маткручей» (Бадожский с/с), здесь вепсское matk – ‘волок’. Действительно, в Бадожской волости располагались волоки из бассейна Волги в бассейн Балтийского моря, а теперь проходит Волго-Балтийский водный путь.
От названий сёл и деревень происходят названия следующих колхозов Андомского и Вытегорского районов:
«Андомогорец» (Андомогорский с/с)
«Гуляевец» (Низовский с/с) – по д. Гуляево (название деревни образовано от древнерусского прозвища Гуляй)
«Загородец» (Титовский с/с) – д. Загородская
«Лахновец» (Титовский с/с) – д. Лахново (название деревни происходит от вепсского прозвища Lahn – Лещ)
«Лебедь» (Андоморецкий с/с) – д. Лебяжье Озеро
«Медведь» (Ладвозерский с/с) – д. Медведево
«Павликовец» (Ладвозерский с/с) – д. Павликово
«Титовец» (Титовский с/с) – д. Титово
«Ундозерец» (Ундозерский с/с).
Таким образом, на территории современного Вытегорского района Вологодской области существовали колхозы, названия которых имели яркую региональную специфику.
Так, аналогами нередких в СССР названий «Красная Гора» здесь выступали «Рускед Мяги» и «Красная Сельга».
Часть названий колхозов образована от микротопонимов – названий небольших ручьев, имеющих вепсские основы.
Названия колхозов, образованные от названий населенных пунктов, содержит как древнерусские (Гуляй), так и вепсские прозвища (Лахн).
При этом в колхозах «Медведь» и «Павликовец», связанных с названиями деревень Медведево и Павликово, самыми частыми фамилиями колхозников были соответственно Медведев и Павликов.
ВЕПССКАЯ ПРАВДА
В это же время (в 1930-е годы) в соседнем Винницком районе Ленинградской области
(сейчас – часть Подпорожского района), который имел статус вепсского национального, выходит газета «Вепсская Правда».
Среди упомянутых в ней колхозов попадаются такие как «Рускед ёгеранд» (Rusked Jogirand) – буквально «Красное Поречье».
В это же время (в 1930-е годы) в соседнем Винницком районе Ленинградской области
(сейчас – часть Подпорожского района), который имел статус вепсского национального, выходит газета «Вепсская Правда».
Среди упомянутых в ней колхозов попадаются такие как «Рускед ёгеранд» (Rusked Jogirand) – буквально «Красное Поречье».