Серия комментариев "Мотор развития" - 56 Свое понимание истории догоняющих индустриализаций Российской империи-СССР я впервые изложил в лекции «Три догоняющих индустриализации России» 31 октября 2017 года.
Конспект этой лекции был издан в августе 2018 года. Именно там я впервые ввел представление о двух типах догоняющих индустриализаций: «предпринимательских» и «административных». А также тезис о том, что «третья» догоняющая индустриализация в России — если она вообще состоится — может быть успешной только при реализации предпринимательской модели.
Первый тираж разошелся за три месяца.
В 2021 году цифровая версия текста была размещена в моем интернет-магазине. Ссылка на ознакомительный фрагмент здесь: https://shchedrovitskiy.com/tri-industrializacii-rossii/
На слайде: трое моих друзей и коллег, которые в разные годы помогали мне разобраться с отдельными аспектами истории догоняющих индустриализаций Российской Империи и СССР. Двое из них за прошедшие семь лет уже ушли от нас.

Серия комментариев "Мотор развития" - 57 7 ноября 2018 года я дал Дану Медовникову и Александру Механику первое развернутое интервью для журнала Стимул о некоторых результатах моих исследований истории и логики промышленных революций. Текст, на мой взгляд получился хороший:))
Название интервью дает редакция журнала, но оно точно отражает глубинный смысл нашего разговора.
Текст интервью «Предприниматель, взятый в критической массе» читайте здесь: https://shchedrovitskiy.com/predprinimatel-vzjatyj-v.../
Одна из иллюстраций в публикации 2018 года

Серия комментариев "Мотор развития" - 58 21 января 2020 я прочитал в бизнес-школе «Сколково» лекцию «Предпринимательство в контексте усложнения системы разделения труда». Фактически эта лекция представляет собой сжатое изложение основных тезисов о функциях и устройстве предпринимательской деятельности, развитых мною во второй период. Напомню, что этот период продлился с 2013 до 2020 года.
С видео-записью лекции можно ознакомиться здесь: https://www.youtube.com/watch?v=XWZjL6hrAKA
Кстати, за прошедшие четыре с половиной года этот материал набрал тридцать шесть тысяч просмотров. Много для стандартной лекции:))
Второй период завершается явочным порядком по…. эпидемиологическим причинам. Иногда изменения в смысловой направленности и содержании размышлений происходят под влиянием «естественных», жизненных причин. Оказавшись весной 2020 года вынужденным образом за письменным столом, я начинаю готовить обзор «О природе предпринимательской прибыли», который в другом случае, скорее всего, никогда не был бы написан. Со ссылки на этот обзор я почти два месяца назад начал этот затянувшийся рефлексивный комментарий:))
Как вы обратили внимание, я последовательно рассмотрел четыре этапа моих предшествующих размышлений о функциях и устройстве предпринимательской деятельности, «природе» предпринимательской прибыли и особенностях предпринимательской модели догоняющих индустриализаций. Хотя и в не очень привычном порядке:))
Осталось сказать несколько слов о тех «подвижках», которые начали происходить во второй половине 2023 года — на переходе от четвертого к пятому этапу.
Продолжение следует

Серия комментариев "Мотор развития" - 59 Начало нового этапа в развитии моих представлений о функциях и устройстве предпринимательской деятельности можно датировать сентябрем 2023 года.
В начале октября в рамках методологической школы я, при поддержке Дмитрия Шеймана, прочитал новый курс лекций: «Деньги как инструмент углубления разделения труда».
Ниже вы видите оглавление этих лекций:
ЛЕКЦИЯ 1. ЧЕМ СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД МОЖЕТ ПОМОЧЬ НАМ В РАЗРАБОТКЕ ОНТОЛОГИИ «ДЕНЕГ».
ЛЕКЦИЯ 2. БАЗОВЫЕ ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ГИПОТЕЗЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ И ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ
ЛЕКЦИЯ 3. БАЗОВАЯ ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА В РАМКАХ СМД-ПОДХОДА
ЛЕКЦИЯ 4. АВТОНОМИЗАЦИЯ ЭКОНОМИЧЕСКИХ АГЕНТОВ
ЛЕКЦИЯ 5. КОНКУРЕНЦИЯ ЭКВИВАЛЕНТОВ
ЛЕКЦИЯ 6. ПРОБЛЕМА СХЕМАТИЗАЦИИ ПРОИЗВОДСТВЕННОГО ПРОЦЕССА И ВРЕМЕННÓЙ СТРУКТУРЫ КАПИТАЛА
ЛЕКЦИЯ 7. ПОРЯДКОВО-ВРЕМЕННÁЯ СТРУКТУРА КАПИТАЛА
Материалы школы включают 8,5 часов видео-записей лекций [без ответов на вопросы] и 150 страниц текста. Мелким шрифтом:)) распечатка перед вами на фотографии.
Продолжение следует

P.S. Вчера машинально написал: продолжение следует. И задумался:))
На днях вышла в свет книга Д. А. Ковалевича «Мышление в стиле Билд»: https://www.amazon.com/dp/B0DCN4W5PW/ На обложке есть также подзаголовок: «Четыре диалога о позиции строителя технологических стартапов между серийным предпринимателем и новичками бизнеса, начинающими свой путь в технологическое предпринимательство». А перед основным текстом два введения - самого автора и редактора. Говорят, скоро будет и на русском языке.

Философия России. Серия очерков по фундаментальному труду Г. Г. Шпета «История как проблема логики». Преамбула

«Наша философская литература и возникла прежде всего как философско-историческая, и никогда не переставала интересоваться историей, как проблемой, — об этом говорить много не приходится. Но и наука история у нас стоит особенно высоко. Здесь больше всего проявилась самостоятельность, зрелость и самобытность нашего научного творчества. Как не гордиться именами Соловьева, Ключевского, Антоновича, Владимирского-Буданова и многих, многих других? И замечательно, что это все — школы, т. е. методы, свои методы, и в конечном счете, следовательно, свои философские принципы. Какой интерес среди современных русских историков вызывают методологические и философские вопросы, видно из большого количества соответствующих работ наших историков. Не говоря о многочисленных статьях, назову только такие курсы, как курсы проф. Виппера, проф. Лаппо-Данилевского, проф. Кареева, проф. Хвостова — это из появившихся в печати; иные выходят "на правах рукописи"; иные не появляются в печати, но читаются у нас почти в каждом университете».

Г. Г. Шпет


Мы переходим к серии очерков по фундаментальному труду Г. Г. Шпета (1879–1937) «История как проблема логики», первая часть которого была опубликована в 1916 г., а реконструкция второй (на основании архивных материалов и сохранившегося плана) вышла в свет спустя долгие годы — в 2016 г.

Работа представляет собой переработанную диссертацию Шпета, защищённую им в 1916 г. в Московском университете. В центре исследовательского внимания — философско-методологическое сознание историков и философов истории XVIII в., понимание ими логики исторической дисциплины (что неразрывным образом связано с определенным взглядом на характер исторического процесса).

Работа Шпета совмещает черты семиотического и герменевтического методов. Он интерпретирует, раскрывает содержание позиций рассматриваемых авторов, при этом редко излагая собственную позитивную программу. Тем не менее уже в этом тексте виден особый подход Шпета к истории, который мы уже успели оценить при обращении к работе «Очерк развития русской философии» (1922). На наш взгляд, усвоение взглядов Шпета на историю способствует лучшему пониманию его концепции истории русской философии.

Следующий очерк будет посвящен общему изложению его философии истории. В этом мы обратимся к предисловию специалиста по шпетовскому творчеству, историка русской философии, д.ф.н. Т. Г. Щедриной. Приводим выдержки из текста:

«… эта книга своевременна. Ведь, как писал сам Шпет: «идеи истории в собственном смысле не имеют; они имеют достоинство...». Эти строки можно отнести и к идейному содержанию книги «История как проблема логики». Философские и научные идеи Шпета представляют реальный научный интерес не только для узкого круга специалистов-шпетоведов. Они приобретают актуальность для историков, непосредственно работающих с эмпирической тканью истории, выявляющих новые наиболее эффективные методы исторического исследования; историков философии, интересующихся динамикой самих идей; филологов, стремящихся переосмыслить историческое движение языковых структур и семантических универсалий; психологов, пытающихся актуализировать поворот от «догматической теории деятельности» к проблемному исследованию сознания, личности, души и духа; философов-методологов, ищущих нетривиальные подходы к проблеме социокультурной обусловленности когнитивных процессов. На мой взгляд, такая широта исследовательских возможностей актуализации шпетовского труда напрямую связана с многогранностью его идейных замыслов и научных устремлений.

Актуальность этого произведения Шпета состоит не столько в том, что здесь он ставит проблему герменевтики как особой теории познания исторической действительности, и не только в том, что он задается вопросом о семиотическом характере исторического предмета. Эти вещи, хоть и актуальны сегодня, но во многом пришли к нам, увы, из других источников. Для нас приобретает особую значимость сам путь Шпета, создающего текст, сам способ его изложения, его стиль мышления.

Он оказывается поразительно созвучным динамичности нашего времени, в котором осознание своей современности равносильно осознанию своей историчности.

«История как проблема логики» написана человеком, который осознал свою историчность, почувствовал себя в истории. Это выражается прежде всего в том, что он не ставит точки над «i», или, говоря словами Л. Шестова, «не пишет в этой книге "концов"». Лишь в нескольких местах (в отступлениях, в примечаниях) Шпет как будто «проговаривается», переходит к «положительному» изложению. В основном же он хранит «пифагорейское молчание» в отношении самого себя, своей собственной точки зрения на исторический предмет. <…>

И еще один момент, на который я хочу обратить внимание в предисловии к этой работе Шпета: насколько уважительно его отношение к русской философско-исторической традиции. <…>

Здесь, помимо всего прочего, мы видим и шпетовские критерии наличия интеллектуальной традиции: свои школы, свои методы, рефлексия. И я хочу выразить надежду, что издание данной книги будет способствовать развитию русской философии в том смысле, о котором мечтал Шпет: философии профессиональной, т. е. как знания, как строгой науки».

На фотографии Шпеты в Енисейской ссылке, 1935 г.

Философия России. Густав Густавович Шпет. Конспект 1. Биографический очерк


Густав Густавович Шпет (1879–1937) — выдающийся русский философ, психолог, теоретик искусства и педагог. Мать — Марцелина Осиповна из обедневшей шляхетской польской семьи. Его отец — венгерский офицер австро-венгерской армии, который исчез ещё до рождения сына. Мать будущего философа вышла замуж за дальнего родственника Яна Густава Болеслава Шпета и переехала из родного города на Волыни в Киев, где в 1879 г. и родился Густав Шпет.

В 1898 г. поступил на физико-математический факультет Киевского университета им. Св. Владимира, откуда был исключён в 1899 г. за участие в революционной сходке студентов и распространение социал-демократической литературы. Был восстановлен в 1901 г. на историко-филологическом факультете Киевского университета, где познакомился с крупным отечественным философом и психологом Г. И. Челпановым, участником семинара которого он стал. Именно в это время формируются основания его будущих взглядов — антипсихологизм, объединённый при этом с интересом к логической структуре сознания. Его сочинение, написанное в рамках работы в семинаре, «Ответил ли Кант на вопросы Юма» удостаивается золотой медали и публикуется в университетском сборнике.

В феврале 1905 г. окончил университет, защитив диссертацию «Проблема причинности у Канта и Юма». С декабря 1905 г. преподаёт историю в Киево-Подольской и Фундуклеевской гимназиях. Одной из учениц Шпета в Фундуклеевской женской гимназии была Анна Горенко — в будущем всемирно известная русская поэтесса Анна Ахматова.

По приглашению Челпанова переезжает в 1907 г. в Москву, где быстро устанавливает знакомства среди литературно-философской элиты тех лет, присоединяясь к кружку «Мусагет», возглавляемый А. Белым. В эти годы общается с Л. Шестовым, С. Франком, В. Эрном и т. д. С 1910 г. — приват-доцент кафедры философии Московского университета, где читает курс по философии Д. Юма, а также по истории философии и философской терминологии (с 1915).

В 1910–1911 гг. — командировка в Германию (Берлин, Бонн, Франкфурт, Лейпциг, Геттинген). Встречается с О. Кюльпе и знакомится с его психологической лабораторией. 25 сентября — 2 октября 1912 г. — знакомство с Э. Гуссерлем. В том же году начал посещать теоретический семинар Гуссерля «Логика и введение в наукоучение». 2 июля 1925 г. — посещает лекцию М. Шелера. В 1913–1914 гг. — регулярное посещение Швейцарии и Германии, изучение Бергсона, более тесное общение с Гуссерлем (в частности, обсуждение шпетовской работы «Явление и смысл»). Во время посещения Геттингена окончательно сложился как феноменолог.

В 1916 г. завершает значительную статью «Сознание и его собственник». В этом же году защищает магистерскую диссертацию «История как проблема логики» в Московском университете, становится профессором Высших женских курсов.

Принял революционные события 1917 г. как закономерное событие — итог длительного исторического развития России. Продолжает работать при новой власти, участвует в издании ежегодника «Мысль и слово». В 1918 г. становится профессором Московского университета. В 1920 г. организует при Московском университете первый в России кабинет этнической психологии (его секретарём стал ученик Шпета — Н. И. Жинкин). В 1920 г. Шпета арестовывают по неизвестной причине, но вскоре амнистируют (в честь трёхлетия советской власти). С 1921 г. отстранён от преподавания в университете, но продолжает читать курсы в учреждённом им Институте научной философии.

В 1922 г. единственный из большой группы российских учёных добивается отмены своей высылки из страны. В 1923 г. Институт был реорганизован, а Шпет отстранён от преподавания. 19 мая 1923 г. избран в члены правления Российской академии художественных наук, где возглавлял философское отделение. С 1927 г. — вице-президент Государственной академии художественных наук (бывшая РАХН). В 1930 г. ГАХН ликвидирована.

С 1930 г. работает исключительно над переводами. Получает критику в прессе за «реакционную мистику», якобы присущую его философии. С 1932 г. по 1935 г. работает проректором Академии высшего художественного мастерства, куда был приглашён К. С. Станиславским. Занимается переводами художественной литературы, редакторской деятельностью. Работает над планом издания ПСС Шекспира (впоследствии шпетовский план был отвергнут).

14 марта 1935 г. — обыск и арест. На следующий день отправлен в Лубянскую тюрьму. Вместе с А. Г. Габричевским, Б. И. Ярхо и М. А. Петровским проходил по делу «создания антисоветской группы» из бывших членов ГАХН. В конце мая переведён в Бутырскую тюрьму. 20 июня — приговор. Ссылка в Енисейск на 5 лет. 10 ноября 1935 г. — решение Особого Совещания о замене Енисейска на Томск. Это решение было принято, благодаря помощи родных, хлопотавших о предоставлении Шпету возможности работать в библиотеке.

24 декабря 1935 г. приезжает в Томск. В 1936 г. переводит Беркли, Гёте, Шиллера. 13 апреля 1936 г. заключает договор с Соцэкгизом о переводе «Феноменологии духа» Гегеля, который был завершён середине августа 1937 г. (книга издана в 1959 г. без указания имени переводчика).

27 октября 1937 г. — арест Шпета. 1 ноября — допрос. 7 ноября — завершение дела Шпета, 9 ноября — постановление тройки НКВД о расстреле. 16 ноября 1937 года Шпет был расстрелян.

10 октября 1940 г. отказ НКВД в пересмотре дела 1937 г. Пересмотр дела состоится лишь в декабре 1955 г. В 1956 г. — реабилитация по делу 1937 г. и выдача справки о смерти (где в качестве официальной причины смерти указано воспаление лёгких). 14 ноября 1958 г. — реабилитация по делу 1935 г.

28 августа 1990 г. — новое официальное свидетельство о смерти, в котором причиной смерти указан расстрел. 9–11 апреля 1991 г. I Международная Шпетовская конференция в Томске.

14 апреля 1992 г. — справка о реабилитации за отсутствием состава преступления (прежняя формулировка — «за недоказанностью») по делу 1937 г. (на основании закона «О реабилитации жертв политических репрессий от 18 октября 1991 г.).

Основные сочинения:

Память в экспериментальной психологии // Педагогическая мысль. Киев. 1905. Вып. II. С. 107-215.
Проблема причинности у Юма и Канта, 1907.
Явление и смысл. Феноменология как основная наука и её проблемы. М., 1914.
Философское наследство П. Д. Юркевича: (К сорокалетию со дня его смерти). — М.: Типо-лит. Т-ва И. Н. Кушнерев и Ко, 1915
История как проблема логики: Критические и методологические исследования. Ч. 1: Материалы. М., 1916 (В 2-х частях. М., 2002).
Сознание и его собственник. М., 1916 // Шпет Г.Г. Философские этюды. М., 1934. С. 20-116.
Мудрость или разум? // Там же. С. 222-336.
Скептик и его душа // Там же. С. 117-221.
Герменевтика и её проблемы, 1918 (не была опубликована, первая публикация — 1989).
Философское мировоззрение Герцена. — Петроград: Кн-во «Колос», 1921.
Очерк развития русской философии. Ч. 1. Пг., 1922. // Шпет Г. Г. Сочинения. М., 1989. С. 11-342.
Эстетические фрагменты // Там же. С. 345-472.
Введение в этническую психологию // Там же. С. 475-574.
Театр как искусство // Мастерство театра: Временник Камерного театра. № 1. М.: Изд-во Рус. театр. о-ва, 1922. С. 31–51
Антропологизм Лаврова в свете истории философии. Пг.: Кн-во «Колос», 1922.
Введение в этническую психологию. Вып. 1 / Густав Шпет. М.: Гос. акад. худ. наук, 1927.
Внутренняя форма слова: Этюды и вариации на темы Гумбольдта. М., 1927.

Полную библиографию Шпета см. в «синей книжке»: Густав Густавович Шпет / под ред. Т. Г. Щедриной. М.: Политическая энциклопедия, 2014. 460–507. Литературу о Шпете см.: Там же. С. 508–592.

Философия России. Густав Густавович Шпет. Конспект 2. П. Стайнер и философия истории Г. Шпета


Nihil est in intellectu, quod non fuerit in historia, et omne, quod fuit in histоria, deberet esse in intellectu (В интеллекте нет ничего, чего не было бы в истории, и все, что было в истории, должно было бы находиться в интеллекте).

Г. Г. Шпет, «Мудрость или разум?»


Густав Густавович Шпет (1879–1937) принадлежит к тем крупным мыслителям, которые осуществили в начале двадцатого века революционный перелом в парадигме ряда гуманитарных наук, однако несмотря на это (а может быть и поэтому), у нас всё ещё отсутствует общая картина теоретических исканий Шпета. В своей статье «Tropos logicos: философия истории Густава Шпета» профессор философии Пенсильванского университета (University of Pennsylvania) П. Стайнер сосредотачивает своё внимание на одной из таких теоретических разработок. Исторический факт в своём восприятии радикально отличается от восприятия физической реальности и, соответственно, требует специального умственного акта. По мысли Шпета, уникальным источником исторического знания является интеллигибельная интуиция. Обратимся к фрагментам из статьи:
«Я полагаю, что среди всех созданных Шпетом теорий его философия истории — одна из самых оригинальных. В известном смысле она предвосхитила «лингвистический поворот», произошедший на Западе в области теории истории в последней четверти XIX века и который удобнее всего анализировать по книге Хейдена Уайта «Метаистория». <…>

Следующие принципы роднят мысль Шпета и концепцию Уайта: 1) источником исторического знания являются слова, а не факты; 2) историк не описывает и не объясняет, а интерпретирует; 3) история — это прежде всего историография, т. е. представление прошлого с новой точки зрения; 4) методы истории отнюдь не узкодисциплинарные: их можно применить и к другим наукам. <…>

Коротко и ясно объяснить шпетовское употребление термина «логика» труднее, чем употребление термина «история», хотя это основное понятие его теории, очень часто появляющееся во всех его трудах. Разнообразие предметов, которые он обозначал этим термином, и само развитие воззрений Шпета проясняют, почему он так нестрого им пользовался. Это не столько ошибка, сколько веяние времени. Как свидетельствуют источники, для философов, занимавшихся теорией логики в конце XIX века, «эта дисциплина все еще находилась в процессе становления: надо было определить не только ее рамки, предмет, понятия и методику, но также ее отношение к математике, психологии и теории значения». Так что вместо того, чтобы объяснять этот термин словами самого Шпета, я лишь подчеркну наиболее важные черты его понимания «логики» в сравнении с тем, как логику рассматривает Гуссерль в «Логических исследованиях».

Задавшись целью создать самоочевидную базу для всех наук, Гуссерль намеренно прибег к редукции. В первую очередь он попытался установить универсальный calculus ratiocinator, чистую логику, которая как бы существует до контаминации ее с какими-либо реально существующими языками. Чтобы выполнить это формальное ограничение, логика Гуссерля оперирует исключительно идеальными, категориальными и вневременными лингвистическими формами, способными сохранять свою эйдетическую тождественность при всяком повторяющемся высказывании на любом языке. Во-вторых, такая логика не только очищает язык от всех его эмпирических компонентов, но и ограничивается лишь семантикой и синтаксисом (универсальной грамматикой, которая диктовала бы комбинаторные правила чистых значений), оставляя вне своей сферы сам акт коммуникации. У Гуссерля слова не способны передать логическое значение от одного субъекта к другому. Покинув пределы индивидуального сознания, они как инструмент сообщения сразу превращаются из осмысленных выражений в случайные показатели душевного состояния говорящего или какого-то сегмента действительности.

По ряду причин Шпета не могло удовлетворить это гуссерлевское понятие чистой логики. В реальной жизни эмпирические науки, куда он включил и историю, в конечном итоге всегда оперируют живыми языками. Как архетипы человеческой культуры они никогда не бывают чистыми выражениями разума, а всегда чем-то более запутанным. Шпет писал: «Под структурой слова разумеется не морфологическое, синтаксическое или стилистическое построение вообще, не «плоскостное» его расположение, а напротив, органическое, вглубь: от чувственно воспринимаемого до формально-идеального (эйдетического) предмета, по всем ступеням располагающихся между этими двумя терминами отношений». Ни одну из этих лингвистических черт нельзя изъять из структуры целого, не разрушив самой структуры, как того хотел бы Гуссерль. Другими словами, даже когда мы пользуемся языком для самых формальных целей, его материальная субстанция присутствует хотя бы потенциально как нереализованная схематическая возможность.

На теоретическом уровне взгляды Шпета на язык также диаметрально противоположны взглядам Гуссерля. Рассматривая язык как исчисление, немецкий философ не придавал ему самому никакого самостоятельного значения. Жизненная необходимость заставляет нас прибегать к какому-то одному реально имеющемуся языку, но это не единственный выход, так как истина доступна на всех других языках, поскольку их формы универсальны.

Эмпирический опыт становится осмысленным, считал Шпет, только когда облекается в форму языка. Подчеркивая свою мысль, он заявлял, что «слово есть principium cognoscendi нашего знания». С этой точки зрения логика — это не методика поиска истины, а наука, которая «изучает слово как выражение познания». Эта позиция, как я покажу далее, имеет большое значение для взглядов Шпета на задачу историков. Эмпирический опыт становится осмысленным, считал Шпет, только когда облекается в форму языка. Подчеркивая свою мысль, он заявлял, что «слово есть principium cognoscendi нашего знания». С этой точки зрения логика — это не методика поиска истины, а наука, которая «изучает слово как выражение познания». Эта позиция, как я покажу далее, имеет большое значение для взглядов Шпета на задачу историков. <…>


С самого начала Шпет отказывался рассматривать человеческое сознание с этой солипсической точки зрения. В «Явлении и смысле» он решительно выступил против «абсолютного социального одиночества» и подчеркивал, что «одиночная камера» есть удел не индивида как такового, а только сумасшедшего». В других своих работах он неоднократно повторял, что индивидуальное сознание — не собственность одного человека, а результат социально-коллективного творчества. Кто мы и как мы воспринимаем реальность — это функция языка, который мы разделяем с другими членами того же сообщества. Это, однако, не означает, что мы пассивно принимаем уже готовый познавательный аппарат. Язык у Шпета не статичен, а динамичен, язык — это не ergon, а energeia. И нигде эта трансформирующая природа языка не проявляется так, как в акте коммуникации, в диалогическом процессе вопросов и ответов, с помощью которых мы передаем информацию о мире и создаем цельную его картину. <…>

Слова — это не физические объекты, наблюдаемые снаружи, а знаки, передатчики социального значения, доступные только «интеллигибельной интуиции», о которой мы сказали выше, т. е., как выражался сам Шпет, «пониманию» или «уразумению». <…>

Такое понятие логики должно быть, во-первых, диалектическим, «по определению Сократа в самом подлинном и полном значении», т. е. в смысле «совместного мышления». Во-вторых, оно должно быть герменевтическим, анализирующим знаки в пределах цикла «опыт–выражение–понимание». <…>

<…> Шпет объявил историю основополагающей моделью всего систематического знания. Как писал он сам: «...возникшему в XIX веке и до сих пор еще господствующему убеждению, будто логика эмпирических наук есть логика естествознания, мы должны противопоставить категорическое утверждение, что логика эмпирических наук есть прежде всего логика истории». <…>

Чтобы зафиксировать моменты тождества в непрерывном потоке живого опыта, нужна специальная среда, и этой средой, по его убеждению, является язык. «Для того чтобы остановить на миг переживание перед собою и сделать его предметом наблюдения, нужно уметь сказать: «вот оно», «вот нечто», «вот то, в чем я хочу дать себе отчет» и т. п. Эти первоначальные, неопределенные, чисто перцептивные предложения тотчас влекут за собою целые системы новых предположений... По той же перцептивно-указательной форме: «это есть нечто», «это есть признак того-то», «это есть действие того-то» и т. д., а затем и всю сложную систему предложений абстрактных, конкретных, простых и сложных и т. д., и т. д.».
<…>

Если естествоиспытатель, описывая свои наблюдения, пользуется языком как порождающей моделью со всем множеством несовершенных, скрытых форм, то историк имеет дело уже с самими словами во всей их сложности. Поэтому естественно, что именно герменевтические методы, методы историка могут служить основным образцом искусства интерпретации для всех наук.

Здесь следует учитывать, что говоря об опыте, я невольно переместился с одной позиции на другую внутри шпетовского герменевтического круга. Осознанный опыт — это всего лишь языковая транссубстанциация ощущения, т. е. его понимание. Но мы также не должны забывать, что есть еще и третий термин, завершающий этот круг, выражение. Чтобы его замкнуть, необходимо наше индивидуальное восприятие сообщить другим, перевести его из внутренней речи во внешнюю. В науке эту функцию перевода обычно осуществляет написанный текст. <…>

Для Шпета исторический дискурс на самом деле был бесконечной цепочкой перестановок, замен, переломов. Более того, для него эти семантические сдвиги — не просто поэтические тропы, но различные оппозиции, пронизывающие использование языка, а именно потенциальное и действительное, значение и референт, контекст и реконтекстуализация. Это не значит, что Шпет обходит стороной проблему образного языка. Он занимается ею в работе «Внутренняя форма слова» (с важным подзаголовком «Этюды и вариации на тему Гумбольдта») в ракурсе, очень близком точке зрения Уайта. В 1927 году он утверждает, что между поэтическими образами и научными понятиями нет формальной разницы. ««Воздушный океан» по форме такое же понятие, как и «атмосфера», а «атмосфера» (atmos + sphaira) — это такой же троп, как «воздушный океан»». Что различает эти выражения, так это присущие им способы обозначения. В то время как троп обозначает свой референт только косвенно, т. е. посредством других слов, то понятие, в котором первоначальная образная связь между звуком и значением уже почти стерлась, обозначает его прямо. И все же у Шпета не чувствуется необходимости сделать из формальной тропологии обязательную часть своей историографии. Почему? <…>

Как отметил Ф. Р. Анкерсмит, система тропов Уайта зависит от кантовских трансцендентальных категорий понимания. Он утверждает, что суть тропологии состоит в том, чтобы «развить квазикантианскую критику исторического знания и тесно связать свою собственную философии истории с заметным кульминационным пунктом западной научной мысли... «Метаистория»... собирается обеспечить нас квазикантианским подходом к когнитивным основам, которые поддерживают историческую репрезентацию и значение». Но такой трансцендентализм — отнюдь не простая интеллектуальная игра, поскольку он служит еще и практической цели: «уловить», «делая знакомым», необъяснимое прошлое. Эта функция, присутствующая во всех тропах Уайта, особенно ощущается в метафоре. Как продолжает Анкерсмит, «говоря в общем, метафора удивительно успешно придавала нашим знаниям формы, которые могли служить социальным и политическим целям». С этой точки зрения ограничивающая природа тропологии является не каким-то вторичным следствием, но основной целью, финальной причиной ее существования. Предложенная Уайтом формальная матрица возможностей подчиняет исторический дискурс насущным задачам сегодняшнего дня, превращая воображение в способ целенаправленной манипуляции прошлым, в инструмент, с помощью которого можно направить повествование в нужное русло.

В отличие от Уайта с его неявным, но ощутимым кантианством Шпет — убежденный антикантианец. Нет никого в истории культуры, на кого Шпет нападал бы с большей страстью, чем на Канта. Он говорил, что их априоризм, т. е. наложение a priori трансцендентальных структур на многообразие человеческого существования, является версией эпистемологического детерминизма, который исключает настоящее философское исследование. В кантианском мире «ум не обвивает многообразия предметов и не обнаруживает на них неисчерпаемого запаса своих творческих сил, а своей неспособностью иначе мыслить подчиняет все сущее однообразному регламенту и распорядку». При такой философской ориентации неудивительно, что шпетовская логика истории даже не предлагает готовую таксономию выразительных форм, которыми должен быть вооружен каждый историограф до начала своего исследования. Но следует ли тогда историкам пользоваться предикацией как основой своей интерпретации? <…>

Шпет писал: «Гегель не стал бы отрицать, что язык есть объективизация духа, как Гумбольдт так же признал бы, что искусство, право, государство — тоже объективизация духа. Но Гумбольдт там идет дальше Гегеля и там переместил бы центр гегелевского построения, где в его смысле и более реалистически можно было бы продолжить: сами искусство, право и государство суть язык духа и идеи». Отсюда идет шпетовское отожествление логики истории с историографией: воплощение нематериальной мысли в материальных знаках, созданных языковыми средствами».

Философия России. Густав Густавович Шпет. Конспект 3. «История как проблема логики». Предисловие.

По самому своему заданию научная философия оказывается несостоятельной, — одно из двух: или она бесцельно удваивает научные решения вопросов, или она выходит за границы отдельных наук и берется решать научными средствами вопросы, которые научному решению не подлежат. Фактически она идет этим последним путем. Взяв за образец научного познания какую-нибудь специальную науку, она тотчас выходит за ее границы и в ее терминах пытается разрешить сперва проблемы других наук, а затем и те проблемы, которые эти науки не берутся решать, в силу ли эмпирической ограниченности нашего знания, или в силу принципиальной для них недоступности этих проблем.

Г. Шпет «Мудрость или разум?»

Первая часть фундаментального труда русского философа Густава Густавовича Шпета (1879–1937) «История как проблема логики» впервые была издана в 1916 году и переиздана репринтом в 2002. Актуальность данного произведения состоит не только в том, что в нем автор проблематизирует герменевтику как особую теорию познания исторической действительности и не исчерпывается поставленным в работе вопросом о семиотическом характере исторического предмета. Важным является сам путь Шпета, создающего текст, сам стиль его мышления имеет самостоятельную ценность и оказывается потрясающе созвучен динамичности нашего времени, в котором осознание своей современности равносильно осознанию историчности. Обратимся к фрагментам из статьи:
«Еще на студенческой скамье меня увлекала тема, к выполнению которой я приступаю только теперь. Мы вступали в университет зачарованные радикализмом и простотой того решения исторической проблемы, которое обещал заманчивый тогда исторический материализм. Более углубленное изучение истории, — ознакомление с источниками исторической науки и методами обработки исторического материала, — разбивало много схем, но главное — наглядно обнаруживал бедность и ограниченность, которые вносились в науку их кажущейся «простотой». Оживленные споры, возникавшие тогда под влиянием философской критики материализма и «возрождения» идеализма, скоро увели внимание от эмпирических задач исторической науки к ее принципиальным и методологическим основаниям. Идеями Риккерта и, завязавшейся вокруг его книги, борьбою мнений, казалось, открываются новые пути для философского и методологического уразумения исторической проблемы.

Самостоятельная работа в этом направлении тем более привлекала, что при новой постановке вопроса все широкое поприще исторической проблемы в философии казалось только-только открытым, но совершенно свободным для его обработки. Эпидемия новокантианства распространилась с молниеносной быстротой, — и много ли философски настроенных представителей нашего поколения избежали ее более или менее острой заразы? С вершин кантианства мелким и ничтожным представлялось то, что располагалось по обе стороны этого философского кряжа: догматическая, и, — что еще того хуже, — скептическая докантовская философия; философия эпигонов — послекантовская...

Словом, я приступил к своей работе с уверенностью, что скажу, если не новое слово, то, во всяком случае, — в новой области. Прекрасное требование, предъявляемое к академической работе: отдавать себе отчет в том, что уже сделано по изучаемому вопросу, побудило меня прежде всего обследовать области, расположенные по сю сторону кантианского хребта. К моему удивлению спуск в долину был настолько короче и легче того, что я ожидал, что одно это уже зарождало сомнение в высоте кантианских вершин. То, что я нашел, — каково бы оно ни было по своей принципиальной ценности, — в воспитательно-философском отношении подсказывало определенное повеление: ограничивать притязания на «собственность» и стараться связать себя с философской традицией и ее заветами.

Итак, следовало, не претендуя на философскую оригинальность, в свете прочно установленных традиций и методологических навыков осветить все стороны, в которых выступает перед нами историческая проблема. Я думал, что уже подхожу в своей работе к намеченной мною цели: мне оставалось только, — удовлетворяя уже названному требованию академической работы, которое теперь представлялось только «формализмом», — сделать «историческое введение», как меня постигло новое разочарование. Уже в процессе работы над материалом, который доставляет XIX век, мне казалось удивительным, как история, как эмпирическая и философская проблема, вдруг возникает и расцветает именно в XIX веке... Это противоречило, прежде всего, духу само­го исторического метода, требующего доискиваться первых корней и истоков. Но моя работа не была сама исторической, в систематическом же исследовании это казалось не столь существенным. Важнее, однако, что то же отсутствие начал обнаруживалось для меня и в порядке диалектическом: пучок нитей, откуда-то идущих, не сводящихся к одному началу, просто отрезанных как будто у самого узла. Я все еще находился под гипнозом кантианского заблуждения, я все еще «верил», например, тому же Риккерту, его категорическому заверению: «в докантовской философии прошлого и настоящего для выяснения вопросов логики исторической науки не сделано решительно ничего». Я уже убедился, что это неправда, что касается «философии настоящего», теперь пришлось отправиться по ту сторону кантианства и Канта.

Прежде чем воспользоваться этим материалом для систематических целей, я решаюсь представить его, как instantiae negativae против некоторых утвердившихся в истории философии предрассудков и предвзятых суждений. Такова задача этой первой части моих исследований. Здесь прежде всего возник вопрос о выборе из всего того материала, которым я сам располагал. «Хронологически» этот вопрос я разрешил, ограничив себя только XVIII веком, временем непосредственно предшествовавшим кризису, который пережила философия благодаря реформам Канта. Из предыдущего ясно, почему меня интересует больше всего именно этот момент. Но в особенности подробнее остановиться на нем побуждало меня и то впечатление, которое я вынес о роли Канта для решения логической и философской проблемы истории в свете своего систематического анализа, так как, кажется мне, Кант был помехой, а не подмогой в решении вопросов логики и философии истории.

Труднее было найти руководящую нить для выбора материала, который должен был иллюстрировать положение проблемы в XVIII веке, со стороны его содержания и состава. Чтобы сохранить в нем цельность и не распылить его, пришлось обойти много частностей и останавливаться только на том, без чего получается вовсе неверное изображение духовной работы XVIII века в нашей области. В общем мне здесь нетрудно было бы достигнуть сжатого и цельного изображения, если бы я не убедился, что привычные и авторитетные для нас изображения страдают не только отсутствием полноты, но, — что много хуже, — отсутствием правильной перспективы, и, — что совсем плохо, — искажением некоторых, иногда весьма важных, мотивов целого. При­шлось жертвовать законченностью и симметрией плана, что легко было бы соблюсти, если бы речь шла об области более исследованной. От этого получилось, что на некоторых, — именно, менее известных фактах, — я вынужден был останавливаться более подробно и роль критика менять на роль повествователя; и обратно, более известные факты можно было затрагивать не так подробно, или даже только называть, — уже больше для полноты представления о целом, чем для извлечения новых мотивов и аргументов. В некоторых немногих случаях, — в особенности, что касается французского Просвещения, — я мог опереться на руководства, вроде «Истории философии истории» профессора Флинта, и позволять себе большую роскошь сокращения, подчеркивая только некоторые пункты расхождения во мнениях и оценках, и не повторяя всем известного. В результате привычные нашему уху имена едва называются, или я останавливаюсь на них мимоходом, а «мелкие» и, следовательно, менее знакомые имена надолго требуют к себе внимания. Впрочем, я думаю, что это и соответствует перспективе моей, в конце концов, только частной проблемы.

Эта частная по существу проблема, однако, сохраняет большое общее значение, и притом не только философское. Споры, о которых я упомянул выше, и в период которых началась моя работа, как будто умолкли. Но все говорит за то, что это молчание происходит от усиленной работы над поднявшимися тогда вопросами. Они задевали философию с самых разнообразных сторон, и можно было бы назвать целый ряд уже вышедших философских исследований, которые передумывают и перерешают старые проблемы под влиянием и возбуждением особенностей «новой науки». Не менее глубоко, однако, эти споры задевали и представителей специальных наук, — и не только истории, хотя, разумеется, прежде всего именно истории. Одним уже своим количеством об этом свидетельствует соответствующая литература.

Я хотел бы здесь обратить внимание только на нашу литературу. Наша философская литература и возникла прежде всего как философско-историческая, и никогда не переставала интересоваться историей, как проблемой, — об этом говорить много не приходится. Но и наука история у нас стоит особенно высоко. Здесь больше всего проявилась самостоятельность, зрелость и самобытность нашего научного творчества. Как не гордиться именами Соловьева, Ключевского, Антоновича, Владимирского-Буданова и многих, многих других? И замечательно, что это все — школы, т. е. методы, свои методы, и в конечном счете, следовательно, свои философские принципы. Какой интерес среди современных русских историков вызывают методологические и философские вопросы, видно из большого количества соответствующих работ наших историков. Не говоря уже о многочисленных статьях, назову только такие курсы, как курсы профессора Виппера, профессора Лаппо-Данилевского, профессора Кареева, профессора Хвостова, — это из появившихся в печати; иные выходят «на правах рукописи»; иные не появляются в печати, но читаются у нас почти в каждом университете.

При таком отношении к теоретическим проблемам истории со стороны представителей этой науки, кажется прямо-таки обязанностью и со стороны нашей философии внести свой вклад и свой свет в решение этих трудных и сложных вопросов. Как возбуждающе должны на нас действовать такие статьи, как, например, интересная статья профессора Виппера, «Несколько замечаний о теории исторического познания», где, в сущности, философии задается целая программа для методологических исследований, нужных самой науке. И как поощряюще должны быть приняты нижеследующие слова одного из лучших представителей нашей исторической науки: «Прибавим к этому, что начавшаяся в самое последнее время энергичная работа философско-критического пересмотра основных исторических (социологических) понятий, в значительной мере вызванная недавними и еще до сих пор не замолкнувшими спорами материалистов и идеологов и обещающая очень ценные результаты для общественной философии и науки, да уже и теперь оказывающая свое освежающее и оздоровляющее влияние на научную атмосферу, успела уже поколебать немало общепризнанных воззрений и давно утвердившихся в исторической науке рубрик, схем и классификаций, показав всю их, в лучшем случае, поверхностность и наивную (в философском смысле) субъективность, и поставила ряд вопросов там, где до сих пор царила догматическая уверенность и определенность» (Д. М. Петрушевский). Значение работы задаваемой таким образом логике и методологии понятно само собою. Первым шагом к достижению хотя бы самых скромных целей должно быть тщательное собирание соответствующих материалов.

Я прошу читателя, который хотел бы ознакомиться предварительно, или только, с результатами, к которым я пришел в этой работе, обратить внимание на следующие параграфы: Гл. 1,12; Гл. II, 9; Гл. III, 8; Гл. IV, 9; Гл. V, би 12.

Историко-филологическому Факультету Московского Университета я обязан двойной благодарностью: 1, за исходатайствование мне продолжительной заграничной командировки, доставившей мне столь необходимый для ученой работы досуг, — лучше сказать, σχολή; 2, за щедрую денежную помощь, покрывшую большую часть издержек по напечатанию этой книги.

Особой благодарностью я обязан моему учителю Георгию Ивановичу Челпанову, чей исключительный педагогический дар я испытывал не только в пору своего образования, но и при всякой самостоятельной пробе, когда так неизбежны сомнения, колебания и неуверенность, и когда снисходительность — лучшая помощь и поддержка. Моя книга выходит в год, который отмечает его двадцатипятилетнее служение нашей науке и нашему философскому образованию, — я гордился бы, если бы он захотел признать в моей работе один из плодов своей собственной деятельности».