Евгений Головин обрисовывал иерархию советского общества так:

— ниже всех стоит «шляпня», «инженерьё», советская интеллигенция, у неё нет внутреннего бытия вообще, это бумажное изделие, смертельно мокнущее под дождём, разрываемое любым нервным порывом бытийных ветров;

— чуть выше — злые тролли, к ним относятся домохозяйки из коммуналок, подъездная угрюмая и решительная урла, ловкие поджарые алкаши, собравшиеся озябшим утром у ларька, — эти несут в себе тёмное упругое бытиё, готовое в любой момент рассыпаться звездной, едва собранной против случайного объекта агрессивностью;

— далее идут более утончённые агрессоры — духи, гоблины, профессиональные кляузники, сотрудники спецслужб (представители «Ордена голубых бриллиантов»), бодрые позднесоветские чудовища;

— выше всех — «извращённые ангелы», воспаленно-метафизические души южинского шизоидного подполья с натянутой струной горнего духа, подобного выправке кремлевских курсантов, с безжалостными безднами преступных трансцендентальных подозрений (к этой категории Головин причислял самого себя).

На вопрос «А кто стоит выше «извращёных ангелов?» — Головин отвечал: «Как кто? Люди».

ЧТО Я ХОТЕЛ СКАЗАТЬ

я съел
все сливы
которые были
в холодильнике

ты их
наверное
оставила
на завтрак

прости они были
такие вкусные
такие сладкие
и такие холодные

Уильям Карлос Уильямс
Пер. Андрей Щетников

я не знал что толстой перед смертью сказал

я люблю много я люблю всех

так мог бы ребенок сказать

или собака

захотелось взять его за руку и погладить лоб

хотелось бы и мне в предсмертной горячке сказать что-то детское как стихи велимира хлебникова

не обязательно о любви

иногда мне снятся такие стихи

например

нам не очень везёт

сегодня

здесь

но для одной темноты

сегодня

здесь

из глаз и рук

мы свили уютное гнёздышко

(это похоже на сегодняшний ужин с друзьями)

жалко что после смерти уже не получится оценить собственные предсмертные слова

поэтому

надо написать хотя бы одно хорошее стихотворение

похожее на предсмертные слова толстого

или на стихи буковски про светофор

или хлебникова про волка

или на детские клятвы

клянусь сердцем матери

Леонид Цой

В плену у жизни. Кошмары, вчера было, а кажется, Бог знает когда, время сорвалось… в тёмной комнате на диване один лежу и думаю про какого-нибудь английского писателя, например, про Уэллса, что сидит он на своём месте и творит, а я, русский его товарищ, не творю, а живу в кошмарах и вижу жизнь без человека. Но и то и другое неизбежно ― и человек вне жизни, и жизнь вне человека. Я в плену у жизни и верчусь, как василёк на полевой дороге, приставший к грязному колесу нашей русской телеги.

Михаил Пришвин. Дневники, 1918

Когда сыну было столько, сколько воды в ладони.
Он показал на облака, те двигались, иногда
Плыли, если вспомнить литературу, но никто
Никогда не вспомнит места, где я увиделся с сыном.
И был несчастен, как каждый, знающий, что
Бессмертье идет тем же путем, что снег, ветер.

Аркадий Драгомощенко, 2008

Из записных книжек Эмиля Чорана (+"Признания и проклятия"):

*
Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии. То же самое с философией, да и со всем на свете.

*
От прежней Австрии осталась лишь тень, и все-таки я не перестаю о ней думать. В конце концов, я испытываю привязанность только к тем странам, которые втайне расстались с жизнью. Не зря я родился в Империи, знавшей, что она обречена.

*
Горе писателю, который не культивирует в самом себе манию величия, а спокойно наблюдает за ее угасанием. Вскоре он заметит, что нельзя стать нормальным человеком безнаказанно.

*
В любом, кто хоть в чем-то преуспел, есть нечто от шарлатана.

*
Писание стало для меня пыткой, чем-то недостижимым. Слова кажутся настолько чужими (моей внутренней сути), что меня с ними буквально ничто не связывает. Полный разрыв. Нам нечего сказать друг другу. Если я ими пользуюсь, если употребляю их, то лишь для того, чтобы разоблачать. Да еще чтобы оплакивать пропасть, разверзшуюся между нами.

*
Быть неактуальным. Как камень.

БЕСКОНЕЧНЫЙ ГОД

Какой-то необычный свет,
вернее, фосфора свеченье.
Всё было так давно, что нет
для этих лет обозначенья.

Какой-то бесконечный день,
поход на праздничную ёлку,
и длинный кожаный ремень,
и олимпийскую футболку

ты купишь в дорогом ларьке,
поедешь на родную дачу,
сжимая в маленькой руке
свою немалую удачу.

Уносятся колечки прочь,
колечки свадебного дыма.
Как ты прекрасна в эту ночь,
бесстрашна и неуловима.

И ты прикуриваешь, как
Лаура, — если бы курила
Мадонна. Ты неуловима,
а я законченный дурак.

С бутылью грустного вина,
приближенный к пустому раю,
«Будь только вымыслу верна», —
цитирую и подражаю.

Какой-то бесконечный год
суровый, бесконечный, летний.
Ушёл последний теплоход
легчайший, молодой, последний.

Леонид Шевченко, 27 мая 1997

* * *

Голубиная почта? Это что это? Это, вообще-то, про что?
Уж не про то ли, как голубь однажды нагадил на маминого пальто левый рукав?
Не про то ли, что я навсегда запомнил каждую пуговку и каждую ворсинку на этом терракотового цвета пальто?
И не про то ли, что и после всего я пальто это буду помнить, смертию смерть поправ?

Что ж за такое послание этот поганый голубь по своей по голубиной почте хотел ей, маме, послать?
Про какую такую думал он сообщить ей радость или лиху беду?
Не про ту ли беду неминучую горькую, которой так опасалась мать,
Что у за гаражом курящего Сашки Целикова пойду я на поводу?

Да, мама, да, я и правда пойду на поводу — не стану скрывать —
У тех, кто за гаражом и за сараем, и за тридевять земель, и не расти трава.
Чтобы от непонятной этой жизни время от времени получать
По голубиной почте приветы, падающие на рукава.

Лев Рубинштейн

ЩИ

Купил я капусту и свеклу,
Стою на кухне, варю щи.
Раздался звон, посыпались стекла,
В дом ввалились товарищи.

Притащили девицу пьяную,
Она орет как помешанная.
В кастрюлю я зелень пряную
Бросаю, и ложкой помешиваю.

Джинсы стащили ловко,
Крик ее храпом стал.
Аккуратно шумовкой
Я мутную пену снял.

Сижу и тихо из миски
Ложкой хлебаю щи.
А рядом девицу тискают
Бурно товарищи.

Олег Григорьев

Леонардо Ди Каприо, Уильям Берроуз, Аллен Гинзберг, 1996

ЗАБОЛЕВАНИЕ СИФИЛИСОМ, ОТРЕЗАННАЯ НОГА, ВЫДЕРНУТЫЙ ЗУБ

Почему я так боюсь заболеть сифилисом, или вырвать зуб? Кроме боли и неприятностей, тут есть еще вот что. Во-первых, это вносит в жизнь числовой ряд. Отсюда начинается система отсчета. Она более страшная система отсчета, чем от начала рождения. Там не помнишь, то есть у всех, страшность того никто не ощущает, то все празднуют (день рождения и имянин). Тем же мне и страшно было пребывание в Д. П. 3. И во-вторых, тут еще плохо то, что это было что-то безусловно окончательное и единственное и состоявшееся и настоящее. И это в моем понимании тоже становится числом. Это можно покрыть числом один. А один, по-моему, это целая жизнь одного человека от начала до конца, и нормально это Один должны бы чувствовать только в последний миг. А тут вдруг это входит внутри жизни. Это ни чем не поправимая беда. Выдернутый зуб. Тут совпадение внешнего события с временем. Ты сел в кресло. И вот пока он варит щипцы, и потом достает их, на тебя начинает надвигаться время, время, время, и наступает слово вдруг и наступает наполненное посторонним содержанием событие. И зуб исчез.

Все это меня пугает. Тут входит слово никогда.

Александр Введенский, <1932–1933>

У меня уже нет денег. Фюйть! Но живу в деревне, ресторанов нет, извозчиков нет – и деньги как будто бы не нужны.

Антон Чехов. Из писем А. С. Суворину, 1895

Жиль Делёз — про грань между обаянием и безумием