Создана система дополненной реальности для плотников

Инженеры из Швейцарской высшей технической школы Лозанны (EPFL) представили систему дополненной реальности для столяров и плотников, которая помогает точно резать дерево без линейки и карандаша. Технология называется Augmented Carpentry и ориентирована на тех, кто не может позволить себе промышленные роботизированные станки, но хочет работать с высокой точностью.

Короткое размышление об обуви Папы Франциска

Папа Франциск попросил похоронить его в изношенной обуви. Он не выбирал новых или торжественных. Он молился за тех, кто носил их, за тех, кто шел с ним. И в этом скромном и простом жесте заключено многое, вся его жизнь.

Это обувь, которая побывала в трущобах, лагерях беженцев, больницах и тюрьмах. Та, что испачкалась в грязи Лампедузы, что шла по Святой земле в поисках мира между религиями, что молча ступала по пустой площади Святого Петра.

Эта обувь знает пыль дорог и тяжесть сердца. Она изнашивается от пользы, преданности, спешки встретиться с теми, кто страдает. И нет лучшей награды для пастыря, чем следы его пути.

Франциск не хотел торжественного прощания; он хотел такого, что говорило бы о пути, близости, о живом Евангелии. Подобно Иисусу, он не оставил памятников, он оставил следы. И как Иисус, он хотел, чтобы, глядя на его гроб, видели не силу, а любовь, которая поглощается, которая расходуется, которая отдается. Потому что в этой изношенной обуви лежит душа понтифика, который всегда выбирал простоту, который хотел не тронов, а открытых дверей. Папа Римский, который не избегал пыли дороги, который жил Евангелием без украшений и который теперь отдыхает, как шел: с уставшими ногами… и полным сердцем.

Отец Карлос Кива

⸻

Об авторе:

Карлос Кива (Carlos Civa) — католический священник, известный своими размышлениями и духовными текстами, которые он публикует в социальных сетях, таких как Facebook и Instagram. Его тексты часто посвящены вопросам веры, смирения и служения ближнему.

Детские рисунки пропустили через нейросеть. Милота.

Ненавижу май.
Начиная с Вальпургиевой ночи, когда всякая нечисть не даёт спать, а пьяные ведьмы под угарную Аллегрову гоняются за сорвавшимся с цепи ветром, этот тонущий в цветочной пыльце месяц несёт тяжёлые мысли и делает лишние нервы, оголяя и без того обугленные провода.

Май — это аллергия, сгоревший шашлык и приветы с того света.

Сейчас мне уже легко об этом писать, но вчера меня протащило по всей долине памяти, побило головой и прочими выпирающими частями об острые скалы самоедства и угрызений совести. Уже пять лет я не могу обсудить это со своим братом, последний разговор с которым закончился словами fuck off — а потом, после непродолжительной и неэффективной борьбы американской медицины за его жизнь, мне пришлось развеивать прах Мистера Лайсена в Бостонской бухте.

Особой иронии мизансцене добавляла хореография: друг держал меня за пояс джинсов, чтобы я не составил Жене компанию, а капитан барахтающейся на волнах лодки цокал языком и сочувствовал, глядя на объёмный пакет с пеплом:
— Он был крупным парнем, да, сэр?

Все эти картинки вчера отправили меня в мощный нокаут, восстанавливаться от которого я поехал в кофейню и, воспользовавшись случаем, заглянул в сигарный магазин, чтобы пополнить поредевшие запасы.

Взял со знакомой полки свой привычный набор — и замер.

Прямо передо мной стояла коробка Quai D’Orsay.

Это кубинские сигары, которые, согласно широко известной легенде, были созданы специально по заказу президента Жоржа Помпиду. Он поручил министерству финансов разработку бренда, способного подчеркнуть французскую эстетику и гламур. Куба после сложных переговоров согласилась помочь с табаком и скрутчиками, а также пошла на небывалую сговорчивость в нарушении канона: сигара получила не кубинское, а французское имя.

Менее широко известная легенда состоит в том, что это были любимые сигары Жени, который обожал Париж и всё французское. При этом купить эти сигары за пределами Франции — задачка со звёздочкой.

И вероятность того, что коробка окажется сегодня передо мной, составляла примерно ноль целых, ноль десятых.

Я обратился к знакомому продавцу:
— Как? Откуда?

Флегматичный Костя пожал плечами:
— Случайно привезли. Мы их даже не заказывали.

На душе стало легко — и страшно одновременно.

Брат передал мне привет. Он где-то следит за тем, что с нами происходит. И хочет, чтобы я покурил за его хорошее и вечное здоровье.

Владимир Ильич появился в офисе внезапно. Потрясающей импозантности и подвешенности языка мужчина слегка под 60, с живыми, весёлыми глазами, он разговаривал былинами. Словно айсберг, отколовшийся от континента перестройки, он лично знал Леню Голубкова, всё время звонил Валерке Сюткину, который, конечно же, приедет чисто по дружбе к нам на корпоратив. Нет-нет, Владимир Ильич не был племянником лейтенанта Шмидта. Он действительно был последним — и, очевидно, не самым удачливым — сыном эпохи, когда взятки носили в коробках из-под ксерокса, самолёты с лохматым золотом вылетали на пленэры в Париж, чтобы наделать фото с голым и пьяным в зюзю Ван Даммом.

Хотя Владимир Ильич, по его словам, стоял у истоков фирмы «Сэлдом», ходил в баню с Борькой Березовским и участвовал в разорении колхозов в пользу младо-олигархии, в какой-то момент фортуна от него отвернулась, и к началу нулевых он оказался в положении младшего родственника — тянуть которого не хочется, но выбросить жалко. Поэтому его отправили в цветущий Киев. На руках у Владимира Ильича был сын — его он таскал с собой по ресторанам типа «Партизан» и «Петрович», — поесть борща с жареными карасями и посмотреть, какой папа крутой; журнал «Недвижимость Кипра», который, по его задумке, должен был обеспечить весь зажиточный класс Украины квадратными метрами европейской недвижимости; а также большое желание превратить зияющий котлован на окраине столицы в процветающий жилищный комплекс. Последний вопрос и привёл его к нам.

Подвижное комсомольское сердце Владимира Ильича хотело резвиться. Рекламная кампания жилого комплекса была задумана в стиле советского пинапа и должна была пробуждать тёплые чувства ностальгирующих по пломбиру за 19 копеек, ГОСТу и строительству Байкало-Амурской магистрали.

Владимир Ильич, не теряя обворожительной улыбки и чарующего красноречия, насиловал иллюстраторов, дизайнеров и копирайтеров, строил замки из цитат Ильфа и Петрова, архетипов Воланда и аллюзий на Королеву Бензоколонки. Иногда в его сентенциях чувствовалась отрыжка лимонада «Буратино», перебродивший квас и общая неудовлетворённость колебаниями биржевых курсов. Но, даже несмотря на это, сопротивляться его харизме было решительно невозможно. Все мои попытки остановить поток фантазий разбивались о мощное:

— Саш, когда в следующий раз поедем в Канны, мы обязательно должны зайти с тобой в одно место, где подают лучшие устрицы на всём побережье. Ты же знаешь, как просто в Каннах обжечься на устрицах! И только в ресторане «Пётр Первый» их подают правильно.

К тому моменту в Канны мы ездили каждый июнь, как на дежурство, но мне стоило большого труда вспомнить зажатый между престижным Rendez-vous и китайской забегаловкой ресторан Pierre Premiere, оформленный в стиле имперского жлоб-минимализма: золото, взбитое с вензелями.

Однако все мои детекторы пиздежа были подавлены, и я слушал, слушал, слушал.

Шли месяцы. 35-я версия логотипа в стиле холодильника «Днепр» наконец-то растопила чувства Владимира Ильича; стёртые в клочья художники нарисовали сногсшибательных булгаковских ведьм, которые парили над комфортным и современным небоскрёбом. Пришло время платить по счетам.

И в этот критический момент на еженедельной планёрке ответственный и крайне гоголевский персонаж — Оксана Б. (что полностью соответствовало её жизненному кредо и заводским прошивкам), пребывающая в чине менеджера проекта, лихо сообщила, что рекламная кампания запущена и размещена.

Всё было очень круто — за исключением того, что Владимир Ильич не заплатил ни копейки.

В дверь постучался кризис 2008 года. Гривня ринулась вниз, доллар — вверх. А Владимир Ильич, на честном слове и одном крыле, забыл подмахнуть, перевести, закрыть — и улетел, оставив нам счета за банкет и пожелания любить лётчиков и моряков, а не какое-то залётное чудо-юдо.

Талибы запретили шахматы.
В Афганистане шахматы официально объявлены вне закона. Министерство поощрения добродетели и предотвращения порока заявило, что эта "игра противоречит исламским принципам" и "отвлекает от молитвы".
Иронично, что одна из древнейших стратегических игр, родившаяся на Востоке, теперь запрещена именно там. В шахматах нет ни насилия, ни порнографии, ни пропаганды. Только ум, логика и уважение к противнику. Видимо, это и стало угрозой.
Кстати, офигенное название министерства.

Поленился включить фумигатор на ночь. Следствие – пришлось оставлять над поверхностью один лишь нос. Даже это не спасло и в результате – занюхал комара. Ничего особенного, но заинтересовался, а что собственно представляет собой комар? Итак, ориентировочная питательная ценность одного комара (0,002 грамма):
• Калории: ~0,01 ккал
• Белки: ~0,001 г
• Жиры: ~0,0002 г
• Углеводы: почти ноль
• Микроэлементы: следы железа, хитинизированная оболочка
• Чтобы получить 1 ккал, тебе нужно съесть примерно 100 комаров.
• Чтобы набрать 10 г белка — около 10 000 комаров.
Вспомнилось, что в Африке делают котлеты из комаров. Делюсь рецептом лепешки кунгу.
Это блюдо готовят почти все местные на берегу великих африканских озёр, это более 100 млн. человек. Прокормить такое количество людей непросто, поэтому едят все, что можно есть.
А популяция комаров зашкаливает настолько, что над озерами и над сушей появляются черные тучи из насекомых (см. картинку).
Для местных это счастье – еда летит, нужно только поймать: для этого кастрюля натирается маслом изнутри (чтоб комары прилипали), затем кастрюлей начинают махать во все стороны.
Далее наловленное вываливается и формируется в котлеты. Их фото не выкладываю – выглядит кунгу непривлекательно, но исследователь Африки Дэвид Ливингстон утверждал, что они «на вкус мало чем отличались от икры. Фумигатор буду включать, котлет не хочу.

Открыл для себя, что наряду с ВВП можно оценивать страну по ВНС -
Валовое национальное счастье (Gross National Happiness, GNH).
Идея состоит в том, чтобы помимо бабулесов учитывать уровень счастья и удовлетворённости жизнью граждан.

Термин появился в 1972 году благодаря королю Бутана Джигме Сингье Вангчуку (фамилия явно украинская!), который заявил, что счастье граждан для страны важнее экономического роста.

Для измерения GNH проводится регулярный опрос населения, который охватывает 9 сфер:
• Психологическое благополучие
• Здоровье
• Использование времени
• Образование
• Культурное разнообразие и устойчивость
• Социальная жизнеспособность
• Экологическое разнообразие и устойчивость
• Качество управления
• Уровень жизни

Результаты используются для корректировки политики страны.

Возникает вопрос, каких результатов достиг Бутан?

Итак, Бутан - первая в мире страна с отрицательным уровнем выбросов CO₂, сохранил свыше 70% территории, покрытой лесами. Жители демонстрируют стабильно высокий уровень удовлетворённости жизнью, несмотря на скромные экономические показатели. Бесплатное здравоохранение и образование, низкий уровень коррупции. Любопытный момент: страна остается аграрной, доходы населения низкие.

Вывод: счастье не всегда зависит от денег. Во всяком случае, в Бутане.

В Китае появились магазины, в которых можно расплатиться жестом. Достаточно привязать номер карты.

Сравнение риторики мировых лидеров. Очень интересно.

На старых фото начала XX века улицы полны мужчин. Женщин — заметно меньше. Почему? Дело не только в патриархальных нормах, но и в… отсутствии женских общественных туалетов.
Последствия этой мелочи были огромными:
• Женщины не могли свободно гулять, ездить, работать вне дома — некуда было пойти «по нужде».
• Городское пространство было спроектировано для мужчин: писсуары, кабинки, удобства — всё для них.
• Женщинам приходилось планировать каждый выход, чтобы избежать «неловкой ситуации».
В Британии это явление называли toilet apartheid — туалетный апартеид.
И борьба за женские туалеты стала частью феминистской повестки наравне с правом голоса и доступа к образованию. Свобода начинается с туалета.

Бог не читает фейсбук

— А вы уверены, что отправили это Ему? — спросил я.

— Ну да, конечно, — ответила она, не отрываясь от экрана. — Я отметила Его под постом и поставила хештег #молитва.

Пост с селфи на фоне заката, подпись “всё будет хорошо”, минимум три смайлика — и просьба. Главное — искренне, от души. Как в тиктоке учат. И чтоб репосты. Репосты усиливают сигнал.

— Но ты же понимаешь, — я сказал, — Бог не читает фейсбук.

— А что тогда читает? — Она нахмурилась. — Инсту?

— Он, наверное, вообще не в соцсетях. Он из тех, кто сидит в мессенджерах и отвечает голосовыми. Иногда — вообще молчит.

Она задумалась. Мы сидели на кухне, елся холодный суп. Снаружи шёл дождь — как будто кто-то наверху просто держал кнопку “лить” и залип в сериале. Наверное, у Бога бывают запои.

— Я вот думаю, — продолжила она. — А если Ему читать некогда? Или если у Него другой аккаунт, типа старый, заваленный рассылками и мемами с котиками? Я же не виновата, что Он не видит.

Я пожал плечами.

— Возможно, Он всё видит. Просто лайкает выборочно.

Тут она вдруг заплакала. Без истерики — тихо, спокойно. Как будто не ожидала, что так бывает. А я подумал: Бог, может, и правда не читает фейсбук, но точно где-то сохраняет черновики наших постов. Даже те, что мы не осмелились опубликовать.

Те, что начинаются с “прости”, “помоги”, “я не знаю”.

А потом закончился дождь. И вопрос растворился в озоне и неозвученном ответе. Как это обычно и бывает, если тебя лайкнули сверху, но без коммента.

Золотой ламбрекен

Геннадий дослужился до большого кабинета. Первый день в новой должности ознаменовался освоением пространства, площадь которого была вдвое больше его квартиры. В приданое также входили шестиметровые потолки и тонны утвари, оставшейся от прежних обитателей, пасшихся тут еще с тридцатых годов. Под археологическими слоями пыли наверняка можно было найти артефакты типа папиросной заначки Шербицкого, а может даже золото Полуботка.
В момент утренней неги, когда Геннадий приноравливал свой обретший величие зад под кресло кожи девственного теленка, царственную тишину покоев нарушил робкий стук. За стуком последовал юный адъютант из службы снабжения, который принёс книгу инвентаризации доставшегося нашему герою имущества, с просьбой: подмахнуть. Однако Геннадий был не из тех людей, которые слепо подписывают бумаги, чреватые материальной ответственностью, не ознакомившись с их содержимым. Последующие два часа на новом рабочем месте прошли в формате множественных актов сверки наличествующего и отсутствующего, при этом последнее доминировало. Адъютант краснел и путался, пытаясь объяснить недостачу трех обогревателей, мраморного пресс-папье, китайского сервиза для приема официальных делегаций, тридцати шести метров штор зеленого сукна, а также хрустальной пепельницы с дарственной надписью эрц-герцога несуществующего более немецкого княжества. Геннадий был неумолим, покрывая тетрадь учета каллиграфически безупречным - «отсутствует в наличии».
В воздухе плавал спертый запах неизбежного скандала и зрады. Войдя в раж, Геннадий чеканил: черепаховый журнальный стол - нет, десятый, тринадцатый, с двадцать второго по тридцатый, сорок первый и сорок второй тома Брокгауза и Эфрона первого издания 1890 года - отсутствуют, нож письменный серебряный - отсутствует, два золотых ламбрекена...
На этом пункте Геннадий споткнулся.
Он просто не знал, что такое золотой ламбрекен.
Давая последний шанс прибывающему в коме адъютанту, суровым прокурорским голосом Геннадий спросил: что это?
Смахнув со щеки горячую слезу, адъютант выпрямился и отчеканил: «Да хуй его знает…».

Мой брат обожал Париж. Бывало, накопит выходных — и рванет на длинный уикенд: побегать по Люксембургскому парку, пронестись рысью по бульвару Осман, похрустеть круассанами и, оттопырив мизинец, выпить Кир Руаяль на Монмартре, не забыв при этом накупить подарочных шоколадок на работу, а маме — исключительно вонючих сыров, отдавая предпочтение Реблошону. Обратный путь всегда лёгкий, как пузырики шампанского: семь часов в небе — и здравствуй, Новая Англия.

Так было и в тот раз, когда по чистой случайности на соседнем месте оказался сослуживец. Раз-раз — виски- виски — что нового — и договорились до того, что мужчина под шестьдесят, ещё раз оглядев моего румяного брата мутным глазом, решился на откровенность: даром, что жена, дети, и уже не мальчик, но против природы не попрёшь, да и Женя всегда ему нравился, так что пришло время выйти из клозета, как говорится.

Женя мгновенно протрезвел и максимально мягко, пытаясь не обидеть, начал сбивчиво объяснять товарищу, что он его неправильно понял, что просто человек он тёплый и жизнерадостный, и к LGBTQ относится с большим уважением, но сам необратимо гетеросексуален.

На высоте двенадцати тысяч километров бушевали тихие страсти. Выходец из клозета съёжился, отстранился и, ей-богу, вышел бы и из самолёта, да было некуда. Лететь оставалось ещё несколько часов, лёд топить было решительно нечем, Женя внутренне проклинал себя за болтливость и неумеренность в разговорах с малознакомыми людьми, лихорадочно искал способ разрядить атмосферу, отмотать назад, сделать хоть что-то, чтобы смазать кровавую рану зелёнкой толерантности — и тут самолёт ворвался в зону турбулентности.

Тряхнуло так сильно, что от неожиданности Женя схватил соседа за ногу. Тот вопросительно посмотрел на брата.

— Но ты же этого хотел? — выпалил Женя, надеясь, что шутка всё-таки может спасти мир.

Он ошибался.

Больше эта пара никогда не разговаривала.

Женя уехал из Харькова в Нью-Йорк за американской мечтой, в которую влюбился заочно по киногламуру и косякам иммигрантов, мощным потоком отправлявшихся на нерест по маршруту Лопань-Гудзон. Оказавшись на той стороне, он понял, что не ошибся.

Брат обожал запах метро, рёв города, который никогда не спит, бегущих за жизнью и от жизни людей в бешеном ритме первого мегаполиса планеты. Он брался за самую тяжёлую работу: развозил пиццу, гонял трак на складе, заполнял бесконечные бланки в конторе — всё, лишь бы стать своим в этом новом блистательном свете.

Однажды, возвращаясь с работы домой, он увидел лоток, обильно украшенный фруктами. За ним вальяжно устроился смузи-оператор, готовый предложить апельсиново-клубнично-яблочно-любое блаженство. Но внимание Жени привлекли грозди бананов. Никогда в жизни ему не хотелось их так сильно. Он подошёл к продавцу, протянул доллар и попросил банан.

Мастер над фруктами посмотрел на него и сказал:

— Я не продаю бананы. Я могу смешать тебе банановый смузи, добавить туда киви, ананас — выбирай!

Вымотанный за день, Женя попросил:

— Просто продай мне банан, пожалуйста. Я заплачу как за смузи.

Но мастер над фруктами не согласился:

— Я не продаю бананы, — был его ответ, который сбил Женю с ног.

Америка — страна возможностей и демократии, предпринимательства и свободы — в лице жалкого продавца смузи обрушила на него железный занавес, от которого он только недавно сбежал. Нет, нельзя. Туда не смотреть, не ходить, не думать. Бананов ты не получишь.

Женя развернулся и побрёл вниз. Не хотелось уже ничего. Дышать не хотелось.

Вдруг кто-то схватил его за плечо. Прошедший суровую школу харьковских драк, он резко развернулся, готовясь дать обидчику немедленный отпор, и увидел перед собой продавца смузи. Тот протягивал ему банан. В тесном переходе метро разверзлись небеса, запели ангелы, залетали херувимы.

Женя благодарно протянул мужчине доллар, а тот с улыбкой отвёл его руку и сказал:

— Разве ты не понял? Я не продаю бананы!

В одной средиземноморской стране жила-была девочка Дина. Хорошо, надо сказать, жила. Учиться в университет её отправили в Штаты, да так удачно, что домой, помимо ранних сексуальных опытов, о которых и пойдёт речь, она привезла с собой великолепный бостонский акцент, что вывело её привлекательность и конкурентность на недостижимый для местных простушек уровень.

Быстро нашёлся жених, свадьба была — всем на зависть — в самом модном местном клубе, с фейерверками и голубями. А потом понеслось: работа-дом, бытовуха, ребёнок — сука — уже взрослый, а жить сам и зарабатывать — хренушки; муж — сука — чем-то вечно недоволен, а сказать, чем — хренушки.

И послала их вполне ещё ничего себе девочка Дина нахрен, переехала к маме и зажила свободной пятидесятилетней женщиной в самом расцвете сил и возможностей.

И всё было у неё хорошо: и море по утрам, и бонусы дважды в год. Но тяжело с одним — мужиками. То молодые пытаются выглядеть постарше, то старые — выглядеть помоложе. Не везёт.

Но и на девичьих улицах бывает праздник. Повстречался Дине красавец лет шестидесяти — бодрый и умный, внимательный и успешный. И всё у них хорошо. Были на первом свидании в ресторане — стихи говорил человеческим голосом. Были в кино и упоминал Шванкмайера с Линчем. Ходили в театр — и знал Мейерхольда и прочую культурную сволочь. Не мужик, а загляденье.

Три свидания отщёлкались, как орехи фундук, и вспомнила Дина, как в Бостоне была, и что говорили ей в кампусе: как пройдёт три свидания — надо Это. А Это ей тоже очень хотелось.

Поэтому решила она устроить им четвёртое, особое свидание. Взяла, как женщина современная, инициативу в свои руки — да и пригласила к себе домой, непрозрачно намекнув, что будет Это. Герой-любовник всё понял и без намёков — каблуками щёлкнул, зубами золотыми сверкнул и обещал быть, как штык, ровно в два — во всех смыслах этого вот намерения.

Да и Дина времени не теряла. Натерлась маслами пряными, кремами увлажняющими, сыворотками подтягивающими. Записалась в салон на бразильские процедуры диковинные. Заказала шампанское французское, купила фрукты сезонные. Чудо, а не женщина, Дина.

Легла, значит, и ждёт, думает — как встречать: сидя, стоя, лёжа…

И тут телефон как зазвонит…

Взяла Дина трубку с замиранием. Чует — случилось неладное.

А молодец говорит ей:

— Прости меня, чудо-женщина, можно, говорит, перенесём мы с двух часов на четыре?

Встрепенулось сердце женское — чай, случилось что, ясен сокол?

А он ей и отвечает:

— Хорошо всё, голубушка, просто мама по воскресеньям рёбра жарит бараньи — очень отведать мне их хочется.

Короче, послала и его Дина нахрен. Тут уж или Это, или Мама. Нет, вы не подумайте — маму любить это, конечно, хорошо и даже необходимо, но променять чудо-женщину на какие-то бараньи рёбра — просто моветон.

А может, все мужики просто суки. Но это ещё неточно.

Ведь Дина продолжает искать. И верить. И вы тоже — верьте.