Про Судан не писал давно, больше года, хотя до начала тамошней войны в апреле 2023 (и даже немного погодя) время от времени кидал взгляд на эту многострадальную страну (тэг #Судан), где с 2018 года не утихала народная революция.

Что изменилось за это время? Принципиально - ничего. Война между генералами продолжается, более 150 тысяч погибших, сотни тысяч раненых, десятки миллионов перемещенных лиц и беженцев, разрушенные города, голод, эпидемии, этнические чистки, весь набор социальной, военной и экономической катастрофы налицо. Причем, несчастный Судан вообще никогда не выходит на передовицы международных СМИ, несмотря на то, что, по оценкам ООН, речь идет о наиболее тяжелом гуманитарном кризисе в современном мире: интересы крупных держав здесь представлены мало (за спинами сражающихся стоят в основном региональные игроки “второго эшелона”, навроде Египта, Турции, ОАЭ, Катара, Саудовской Аравии), поэтому суданское побоище происходит где-то на периферии информационного поля. Это не Украина и не Палестина и даже не богатая редкоземельными металлами Демократическая Республика Конго. Так что причин у мирового истеблишмента лить слезы по поводу бед суданского народа как будто бы нет. 

Что касается народной революции, то, - естественно, - разрушительная война промеж двумя “спасителями отечества” почти не оставила места для маневра революционному лагерю. Который, напоминаю, выступил против абсурдного столкновения клик, - Вооруженных Сил и Сил Быстрого Реагирования, - не поделивших сферы экономического и политического влияния, проклял войну как таковую и, по мере сил саботировал (и саботирует поныне) мобилизационные мероприятия. 

Опять же, закономерно что основным политическим выразителем чаяний революционной улицы стала Суданская Компартия, которая раз за разом выпускает призывы против любых попыток т.н. “буржуазной оппозиции” достичь какого-то компромисса с воюющими сторонами, якобы для прекращения войны. Позиция СКП, как и позиция революционного лагеря (который сам по себе не имел и не имеет никакого отношения к коммунизму), осталась неизменной и радикальной: армия должна уйти из политики и экономики, Силы Быстрого Реагирования должны быть распущены, немедленный переход к гражданскому правлению, проведение глубоких общественно-экономических реформ в духе выдвинутой еще в 2021 году Комитетами Сопротивления “Революционной хартии народной власти”.  Назвать эту позицию реалистичной теперь уже не поворачивается язык, но вот как есть, так и есть.

Что касается низовой движухи, то, понятно, что в условиях войны и чудовищной гуманитарной катастрофы особенно многого добиться нельзя, но тем не менее: революция изворачивается даже при таких суровых раскладах.

С практической точки зрения продолжает функционировать “онлайн-сопротивление”, а непосредственно на земле, на базе оставшихся преданным революционным идеям активистов, сложились т.н. “Отделы неотложной помощи” (غرف الطوارئ), волонтерская сетка бывших участников Комитетов сопротивления, которая пытается оказывать различную поддержку согражданам.

В принципе, еще и до войны Комитеты сопротивления брали на себя часть функций по социальному обеспечению, которые само суданское государство с себя пыталось сбросить. Уборка мусора, организация поставок воды и топлива, благоустройство кварталов, вот это все. Особенно во время эпидемии COVID комитеты широко развернулись в области информирования населения и снабжения его масками, дезинфицирующими растворами и товарами первой необходимости. На этом фоне т.н. “буржуазная оппозиция”, стремясь обнулить политический и протестный потенциал комитетов, призвала к преобразованию их в “комитеты социальных услуг”, однако эти предложения вызвали в низах возмущение и никакого реформирования не произошло. Комитеты как и прежде оставались органами, параллельно ведущими как социальную, так и политическую работу с населением.

После начала войны этот опыт низовой солидарности и поддержки очень пригодился суданцам, т.к. международные гуманитарные организации почти не функционируют в охваченной хаосом стране. Постепенно стихийно сложившаяся на основе прежней сети Комитетов структура “Отделов неотложной помощи” стала играть одну из главных ролей в деле спасения гражданского населения от ужасов военного конфликта.

В одном только полуразрушенном Хартуме действует более 160 ОНП, объединяющих свыше 4 тысяч волонтеров; сотни других разбросаны по всей стране, оказывая различную помощь миллионам. 

Эти ОНП занимаются и эвакуацией населения из зон конфликта, и обеспечением граждан водой, продуктами и медикаментами, и предоставлением гражданским больницам топлива и необходимых материалов (в координации с “Суданской Ассоциацией Врачей”), и поддержкой систем водоснабжения и связи (в координации с оставшимися на местах госчиновниками), и работой в пунктах временного размещения для перемещенных лиц, и организацией общественных кухонь (только в Хартуме таких более трехсот), и фиксацией военных преступлений, и организацией своеобразных детских садов, и тысячью других мелких дел. 

Подвергаясь, параллельно, периодическим атакам и преследованием со стороны обоих воюющих лагерей, воспринимающих волонтеров не очень позитивно из-за распространенной шпиономании и известной всем оппозиционности (срыв мобилизационных мероприятий, доведение до мировых СМИ фактов военных преступлений обеих сторон, прошлая борьба за изгнание реакционеров из политики - это всё не забыто). Нередки случаи похищений, арестов и даже убийств активистов ОНП, ну и попадание под авиационные или артиллерийские удары во время выполнения какой-либо социальной миссии - это тоже традиционный риск. Про психологические проблемы, связанные с работой в зоне конфликта и столкновением с экстремальными страданиями населения, говорить не приходится. 

Любопытно вот что. Для всей этой деятельности конечно нужны деньги, большие деньги. И деньги даёт зарубежная диаспора (основной источник), фонды в соцсетях, частные благотворители, мелкие бизнесмены. А вот что касается “международных агентств помощи и развития”, то тут, как пишут, большие проблемы, т.к. эти агентства воспринимают суданскую структуру как очередное НПО и пытаются навязать бюрократическую систему негибкого финансирования, отчетности-подотчетности-одобрения, требуют юридической регистрации, не учитывая низовой характер движения и невозможность долгосрочного планирования в условиях продолжающегося военного конфликта. 

Поэтому дотации со стороны международных центров (типа злополучной USAID) не являются финансовым фундаментом “Отделов неотложной помощи”. Организационная схема большинства из ячеек этой децентрализованной структуры препятствует финансовому взаимодействию с международными институтами, хотя сотрудничество отдельных координационных центров ОНП с международными миссиями, вроде Всемирной продовольственной программы ООН, все-таки имеется. Тем не менее, в обращениях координационных центров и представителей ОНП критика бюрократических механизмов “международных гуманитарных организаций”, имеющих многомиллионные бюджеты и сложную административную систему, встречается чуть реже, чем через раз.

Куда лучше обстоит дело с т.н. “экономикой солидарности”, возникшей стихийно в ходе самой войны, заключающейся в добровольных пожертвованиях (не только деньгами, но и продуктами, услугами и трудом) и взаимном обмене ресурсами. Это на самом деле не уникально в ситуации распада государства, когда люди вынуждены заботиться сами о себе и создавать сообщества “самоспасения”. Уникальность Судана в том, что все эти инструменты сведены в целостную сеть. Потому что для этого еще до войны была создана основа в виде сети Комитетов сопротивления и профессиональных ассоциаций; война лишь ослабила эту структуру, но не уничтожила её. 

И, с точки зрения идеологической, вся эта сеть ОНП, несмотря на полное отсутствие в стране сейчас хоть каких-то политических перспектив, свой первоначальный дух не потеряла и борется за сохранение и максимально возможное расширение т.н. “единого гражданского общества”, за подготовку его “к следующему дню после окончания войны” (которая, кстати, по-прежнему воспринимается не как “гражданская”, а как “контрреволюционная”, о чем активисты ОНП заявляют при каждом удобном случае). 

Можно сказать, что миролюбивые гражданские ОНП - это сегодня единственная сила, пытающаяся удержать многонациональное и мультикультурное единство страны (в том числе и через проведение политических тренингов/лекций/дискуссий там, где это возможно), которую рвут на части вооруженные клики богобоязненных патриотов.

#Судан

А вот тоже, Бангладеш. Про Бангладеш, где в июле-августе 2024 после продолжительных массовых беспорядков произошла политическая революция и многолетний тиранический режим Шейх Хасины был сброшен, я тоже писал (тэг #Бангладеш). Там-то что?

Вопреки предположениям некоторых “катастрофистов”, Бангладеш после революции не провалился в тартарары, хотя присутствует ряд моментов, которые вызывают определенное беспокойство. 

Первый - это перманентное давление соседней Индии, в сферу влияния которой Бангладеш издавна входил. Потеряв “своего человека” в лице Шейх Хасины Индия время от времени накатывает на новое переходное правительство, используя в качестве предлога аргумент о притеснениях исламскими экстремистами индуистского меньшинства. Звучат завуалированные угрозы, индийские медиа раздувают тему “угнетения индуистов мусульманами” (иногда откровенно фальсифицируя инфу, как было недавно, когда фото с последствиями давки на религиозном празднике в индийском Уттар-Прадеше, индийские СМИ выдавали за результаты мусульманского погрома в Бангладеш), граница укрепляется, в авральном порядке приняты поправки к закону о гражданстве (для ускоренного предоставления паспортов “немусульманским беженцам из соседних стран”), а в самой Индии периодически проходят манифестации возбужденных патриотов с сжиганием флагов и призывами к защите “братьев-индуистов”. Короче, известная история.

Второе - это укрепление “умеренных исламистов” из “Джамаат-и-Ислями” и правых из Националистической Партии, крупнейшей оппозиционной партии, которая, после крушения “Авами Лиг” Шейх Хасины, закономерно усилила своё влияние. Риторика этих граждан часто носит конфронтационный характер и направлена на раскол общества: подвергаются осуждению “светские антиисламские силы”, “проиндийские элементы”, “приспешники диктатуры Хасины” и т.д. Это тоже знакомо.

Вообще, все было бы очень похоже на многострадальную постмайданную Украину, если бы не наличие тех самых студентов из “Антидискриминационного Движения”, которые выступали инициаторами и авангардом июльской революции. И которые, - как ни странно, - не разбежались после низвержения Шейх Хасины, а продолжили свою борьбу за “новый Бангладеш”. Который должен сохранять “плюрализм”, - что бы это ни значило, - единство и встать на “путь демократического развития”. На практике это обозначало что студенты противостоят попыткам исламистов и правых националистов разжечь ненависть к кому-либо (национальным или религиозным меньшинствам, светским силам, левым и т.д.) чтоб на этом фоне усилить своё политическое влияние, которое ничем хорошим для страны не закончится.

Противостояние это идет не только на идеологическом фронте, но и непосредственно на улицах и в кампусах, т.к. Бангладеш известен своими традициями жестокого политического насилия. Так, не далее чем неделю назад, 20 февраля, более 50 человек получили ранения в Университете технологий и инженерии Кхулны в ходе массовых столкновений между членами движения “Студенты против дискриминации” и молодежного крыла Националистической Партии. Причиной всему стал митинг демократических студентов против…продолжения традиции т.н. “студенческой политики” (т.е. формирования студенческих союзов по политическому принципу), которая привела к многолетней жестокой и бессмысленной войне между студенческими фракциями, напоминающими скорее вооруженные преступные группировки на службе своих высоких патронов, нежели свободные политические ассоциации. В ответ на это бойцы “Чхатра Дал” (студенческое крыло Националистической Партии), вооруженные мачете, косами и дубинками, атаковали “демократов”, положив начало многочасовым дракам.

Большим подспорьем для демократических студентов является то, что де-факто они пользуются как минимум моральной поддержкой главы временного правительства Мухаммада Юнуса, который тоже большой демократ и радетель за “новый мирный и плюралистический Бангладеш”. Собственно, до недавнего времени двое центральных координаторов антидискриминационного движения, - Нахид Ислам и Насид Махмуд, - являлись членами этого временного правительства.

Понятно, что студенческое демократическое движение должно было обрести некую политическую форму, поэтому еще осенью 2024 под эгидой “Студентов против дискриминации” был создан Национальный Гражданский Комитет; некая популистская платформа, призванная объединить людей с различным политическим прошлым заради борьбы за “новый Бангладеш”.

А 28 февраля 2025 на митинге в Дакке было заявлено о преобразовании НГК в новую Национальную Гражданскую Партию (Джатия Нагорик Парти), которая ставит цель построения “Второй Республики”, “очищенной от следов фашизма”, отвечающей “принципам равенства и инклюзивности” и идущей к “отказу от эксплуатации и угнетения”. Изначально предлагались куда более впечатляющие названия, типа Партии Революционной Народной Борьбы или Национальной Революционной Силы, но остановились все-таки на менее вызывающем имени.

Чтобы подчеркнуть инклюзивность этой новой партии, учредительный митинг открылся декламациями стихов из Корана, Бхагавад Гиты, Трипитаки и Библии, а увенчалось вступление исполнением гимна “Наша золотая Бенгалия”, сочиненного Рабиндранатом Тагором и вызывающим крайнюю неприязнь у радикальных исламистов. И, конечно же, звучали лозунги “Инкилаб зиндабад!” (Да здравствует революция!).

Здесь же был зачитан и манифест новой партии, который, в общем и целом, не выходит за рамки типичного умеренно-левого популизма: борьба за демократию, за преодоление социального неравенства, против авторитаризма и злоупотреблений, простой народ - источник власти, важность сохранения этнического, религиозного и культурного многообразия, равноправие женщин во всех сферах, справедливое перераспределение ресурсов и богатств, контроль над корпорациями, отказ от “проиндийской” или “пропакистанской” ориентации с акцентированием на защите национальных интересов…Все очень изящно и без лишнего радикализма.

Вместе с тем, вряд ли идет речь о создании новой партии власти (в чем связанных с Юнусом студентов обвиняют критики). Скорее, новая студенческая партия, готовая взаимодействовать по вопросам строительства демократии со всем политическим спектром (в том числе, и с отдельными фракциями “умеренных исламистов”), видит себя просто как организованная “группа давления”, предотвращающая “откат к авторитаризму” через концентрацию политической власти в руках какой-либо крупной партии со своими узкими взглядами и интересами. Т.е. ДНП, видимо, стремится взять на себя роль “стража июльской революции”, подчеркивая, что студенты чужды раскалывающей общество “левой” или “правой” идеологии, “религиозному” или “светскому” мировоззрению, и все что их интересует - это демократия, экономическое развитие и разрушение традиционного “политического ландшафта” страны, на котором раз за разом вырастает коррупция, авторитаризм и неравенство.

Курьёз из мира индийского коммунизма.

В прошлом не раз писал про Коммунистическую Партию Индии (марксистскую), крупнейшую из всех ныне существующих неправительственных компартий в мире. А вот опять случай представился.

В южном штате Керала, где у власти находится левая коалиция с преобладанием как раз членов КПИ(м) разгорелось забавное противостояние между коммунистами по поводу употребления алкоголя.

Дело в том, что КПИ(м) выпустила очередной внутренний документ, абсолютно воспрещающий членам партии пить и курить. Секретарь партийной секции штата М.В.Говиндан на недавней пресс-конференции прямо так и сказал: согласно нашей идейной позиции, дескать, товарищи не должны пить и курить. Покажите мне хоть одного нашего пьяного товарища и мы выгоним его из партии.

КПИ(м) такое любит: несмотря на то, что это партия парламентская, чистки против различных “социально вредных” и “классово чуждых” элементов нередки, что выгодно отличает КПИ(м) не только от прости господи КПРФ, но и от иных современных коммунистических партий мира, мало озабоченных качеством своего часто крайне малочисленного состава.

Отчасти такой настрой обоснован идеологическими причинами и опасениями разложения партийных рядов (которые действительно разъедает коррупция, алкоголизм, кумовство, бандитизм и беспринципный карьеризм), отчасти чистки носят пропагандистско-рекламный характер, что в условиях чрезвычайно острой политической конкуренции тоже неплохо: пусть, мол, все видят как мы озабочены партийной репутацией.

Вместе с тем, внутренние инструкции КПИ(м) стали своеобразным ответом на запуск в январе этого года Компартией Индии т.н. “программы исправления”, которая, хотя и называет употребление алкоголя и табака поведением, “не соответствующим благородным идеалам коммунизма”, но прямо этого не запрещает, а лишь советует своим кадрам заниматься возлияниями и воскурениями сугубо в личных четырех стенах и воздерживаться от появления на публике в состоянии нестояния. Воздержание, а не запрет - такова политика партии в отношении поведения собственных кадров.

КПИ и КПИ(м) - это две разные партии, хотя и входящие в одну правящую коалицию штата Керала. КПИ - это соответственно, “историческая” Компартия эпохи Коминтерна, уже давно проповедующая достаточно мягкий подход в борьбе за социализм, а КПИ(м) традиционно это более “радикальная” (конечно в кавычках) партия, отколовшаяся от КПИ в 1964 году на фоне советско-китайского конфликта и, что не менее важно, индо-китайской войны 1962. Парадокс в том, что, несмотря на звание “исторической”, численность КПИ куда меньше, чем численность КПИ(м), - недавно она даже потеряла звание “национальной партии”, - и с годами эта негативная тенденция все более усиливается (впрочем, тот же самый процесс наблюдается и в КПИ(м), но в чуть меньшем масштабе).

И вот, промеж КПИ и КПИ(м) процветает своеобразная конкуренция по различным вопросам, в которых КПИ, такое ощущение, играет роль “доброго полицейского”, а КПИ(м) соответственно, “полицейского злого”. Теперь значит эта традиционное противоборство между “мягкими” и “твердыми” коммунистами проявилось в отношении к употреблению алкоголя и табака. 

И в то время, как КПИ(м) с середины 2010-х последовательно ужесточает кодекс внутреннего поведения для своих кадров, КПИ идет в обратном направлении, смягчая свой былой ригоризм.

В целом же, индийские коммунисты издавна известны как последовательные борцы с алкоголизмом, который разрушает индийское общество не меньше, чем российское. Под эгидой обеих этих крупных компартий еще с 80-х годов действуют беспартийные антиалкогольные сообщества, значительную часть которых составляют женщины - жены, матери и сестры мужчин, подверженных в наибольшей степени влиянию пагубной привычки к выпивке.

А сама КПИ(м) еще в 2016-17 гг. безуспешно пыталась добиться национального ужесточения режима торговли алкоголем (в Индии каждый штат имеет собственные правила на этот счет и акцизы с оборота алкоголя идут как раз в региональные бюджеты).

Правда, до призывов к введению сухого закона дело все-таки не доходило, поскольку еще в 80-90-е годы, в “золотую эпоху” партии, когда КПИ(м) рулила несколькими штатами, проводились специальные исследования на предмет возможного запрета продажи алкоголя и эти исследования показали неэффективность введения сухого закона. Поэтому, в качестве меры борьбы за здоровье населения КПИ(м) проповедует постепенное сокращение потребления алкоголя и этой тактики держится собственно и в Керале, единственном нынче штате, где рулят левые.

К слову, КПИ(м) является не единственной компартией, внутри которой формально действует жесткий запрет на употребление алкоголя. Столь же непримиримую позицию в отношении выпивки держит и шриланкийская “Передовая Социалистическая Партия”, которая, в свою очередь, унаследовала этот “прямолинейный” (ака straight edge) имидж от “Народно-освободительного Фронта” (Джанатха Вимукти Перамуна) эпохи его революционной “молодости” (сейчас, напомню, ставший куда более умеренным ДВП выиграл и парламентские, и президентские выборы).

​​На восьмое марта пост про женщин. 

Писал я про индонезийских, курдских, греческих, немецких женщин, участвовавших в революционной борьбе в 20 веке, а теперь про эфиопских напишу.

Вообще, в пылающей по всем четырем углам революционной Эфиопии 70-80-х практически все левые организации игрались с вопросом женской эмансипации. Правящая Рабочая Партия Эфиопии товарища Менгысту Хайле Мариама имела при себе Революционную Ассоциацию Эфиопских Женщин, целью которой являлась интеграция женщин в политическую жизнь, разрушение феодальных предрассудков, обучение и т.п. цели, характерные для обществ, идущих по пути модернизации, тем более - по пути реального социализма.

С другой стороны, сражавшиеся с диктатурой Менгысту левые партизаны из Народного Фронта Освобождения Тыграя и Народного Фронта Освобождения Эритреи так же прикладывали усилия для освобождения и вовлечения женщин в революционную борьбу. Вот такой парадокс. Причем, неизвестно еще, кто на этом поприще был более активен, т.к., несмотря на провозглашенное равенство полов, в высших структурах правящей Рабочей Партии Эфиопии женщин было очень мало, тогда как в НФОТ и НФОЭ с этим дело обстояло чуть лучше. 

А когда в 1991 году партизаны скинули Менгысту и встал вопрос о демобилизации и реинтеграции всех военных организаций, выяснилось, что в Вооруженных Силах Эфиопии женщин было всего 3-4%, тогда как и в НФОТ и в НФОЭ женщины-бойцы составляли треть от общей численности.

​​Кстати говоря, и НФОТ и НФОЭ в своей работе с населением сталкивались с таким казусом (встречал упоминания об этом в нескольких источниках): учитывая схожесть традиционных мужских и женских длинных причесок, единую униформу и не слишком выразительные вторичные половые признаки, женщины и мужчины со стороны часто были трудно различимы между собой. Поэтому при взаимодействии с местными крестьянками, полагавшими, что они имеют дело с мужчинами (потому что образ женщины с оружием никак не соответствовал полуфеодальному мировоззрению эфиопской глубинки), партизанки вынуждены были расстегивать свои рубашки и показывать крестьянкам грудь для того, чтобы убедить их что они тоже женщины и им можно доверять.

Очень сурово был поставлен вопрос о сексе, особенно в НФОТ. Так как партизаны действовали в полуфеодальном обществе, где женская честь ценилась очень высоко, партизанам-мужчинам было строго запрещено вступать в интимные связи с местными девчонками, а сексуальные преступления карались смертью без обсуждений. Этот подход вызвал рост доверия к партизанам со стороны женщин, все чаще присоединявшихся к отрядам, и для того, чтобы оградить этих женщин от возможных опасностей, а так же предотвратить разложение мужской части на почве любовных интриг, руководство НФОТ запретило и отношения между партизанами и партизанками.

Но и это не было пределом. По мере интенсификации столкновений с правительством, НФОТ мобилизовывал все больше мужчин, которым, - ради сохранения боевого духа, - в конце концов было даже запрещено видеться со своими женами и детьми. В тот же момент количество женщин, желавших присоединиться к вооруженной борьбе превысило возможности НФОТ по их интеграции, и им банально начали отказывать. 

Все это вкупе порождало огромное социально-сексуальное напряжение на освобожденных территориях: мужчины требовали вернуть себе право вступать в брак и видеться с семьёй хотя бы периодически, а женщины негодовали от того, что их и без мужчин оставили, и в партизаны не берут. В итоге, в 1985 году НФОТ стравил это напряжение, сразу разрешив и поддержание брачных уз для уже женатых мужчин, и строительство семейных отношений между мужчинами и женщинами в партизанском войске.

​​Но, на самом деле, не все было так радужно. Несмотря на то, что НФОТ четко проводил политику эмансипации, создавая женские ассоциации и интегрируя женщин в новую народную власть на всех уровнях (начиная с местных советов/baitos, заканчивая армией, милицией и народными судами), женское движение постепенно теряло свою первоначальную независимость. По мере укрепления ходжаистской Марксистско-ленинской Лиги Тыграя (MALELIT) в качестве идеологического ядра НФОТ, движение женщин все больше попадало в зависимость от непосредственных целей вооруженной борьбы. 

Наконец, в 1985 году НФОТ принял резолюцию, осуждающую “буржуазный феминизм” в рядах движения, заявив что только революция способна разрешить женский вопрос и все усилия женского движения должны быть направлены на военную победу, которая и мыслилась как революция.

Естественно, военная победа над обанкротившейся диктатурой Менгысту в 1991 году никакой революцией не обернулась - времена были такие, что даже сам этот Менгысту Хайле Мариам за полгода до своего падения публично отказался от построения социализма. Но НФОТ, вставший во главе победившего мультиэтнического Революционно-демократического фронта эфиопских народов, все-таки попытался вывернуться, объявив свой режим “революционной демократией”, некоей новой формой “пролетарской диктатуры” в новых же условиях крушения реального социализма и соцлагеря вообще.

Об результатах этой “революционной демократии” можно дискутировать, но факт есть факт: еще до того, как в середине 2000-х НФОТ превратился в коррумпированную этническую группировку, под флагом “революционно-демократических преобразований” в области защиты эфиопских женщин было сделано немало. Во-первых, НФОТ не бросил тех, кто за него сражался все эти годы: несмотря на чрезвычайную послевоенную разруху, для десятков тысяч демобилизованных женщин были открыты специальные фабрики, школы и различные курсы, предоставлялись кредиты и пособия, предпринимались меры правовой защиты и т.д. 

В 90-е годы была принята новая конституция, уголовный и крайне прогрессивный семейный кодексы, в которых специально прописывались роль и права женщин, а так же строго карались специфические преступления против женского пола (типа женского обрезания, похищения невест, препятствования в получении образования и т.д.). Т.е. формально хорошая правовая база под стандартную женскую эмансипацию была подведена, но исполнение (особенно в последние 10-15 лет) как обычно хромает на все ноги и Эфиопия продолжает оставаться не очень комфортной для женщин страной. 

Вместе с тем, несмотря на полный идейный распад НФОТ, в самой провинции Тыграй миф о женщинах-партизанах продолжает жить и пользуется популярностью среди современных тиграйских девушек, некоторые из которых (правда, уже не в таком количестве) даже участвовали в недавней (2020-22) войне между вытесненным из власти НФОТ и центральным правительством, унесшей жизни, по некоторым данным, до полумиллиона человек (всему миру на это было плевать, так же как теперь плевать и на несчастный Судан).

Кстати говоря, конфликт этот прекрасно демонстрирует степень разложения, которой достиг НФОТ, чьи бойцы, - наряду со всеми другими фракциями этой многогранной трагедии, - отличились массовыми сексуальными преступлениями против женщин. Чего представить себе в 80-е конечно было нельзя.

А напоследок, чисто для потехи, рандомный набор фотокарточек с девушками из НФОТ разных лет.