Про белуджийский движ в Пакистане я уже писал и суть состоит в том, что он, этот движ, в целом носит принципиально светский характер как противодействие идеологии “исламского единства”, с помощью которой Пакистан (искусственно созданное британцами реакционное империалистическое государство в интерпретации белуджей) пытается подавить сепаратистские тенденции. Поэтому токсичные для столь консервативной страны обвинения в “неверии” и “атеизме” в отношении членов белуджийского движения являются неизменным коньком пакистанской государственной пропаганды (“вторым номером” обычно идут крики о связях белуджей с Индией). Хотя, естественно, даже имея за спиной мощный левацкий бэкграунд, никакими “атеистами” белуджи не являются, но скорее исповедуют ислам со своей несколько вольной “национальной спецификой”.

Собственно, о том же самом, - т.е. о прямой связи между пакистанскими спецслужбами и запрещенными ИГИЛ-Хорасан, - в своём обращении ко всем добрым людям вещает и Мир Абдул Наби Бангулзай, призывая к бдительности население Белуджистана. Созданные на территории провинции лагеря “черных запрещенных” очевидно возникли при негласной поддержке Межведомственной Разведки Пакистана (ISI), которая с давних времен славится своими теплыми взаимоотношениями с религиозными экстремистами (талибами, кашмирскими джихадистами-антифашистами, саляфитами в иранском Белуджистане).

“Но это не просто экстремизм, - говорит дедушка-атаман, - это преднамеренная попытка уничтожить белуджийскую идентичность и культуру, используя религию как оружие”. 

А тех, кто именует себя “саляфитами”, Мир Абдул Наби называет “грешниками” и “пособниками антинародного государства”, созданного империалистами (т.е. Пакистана).

Завершил свое послание Бангулзай призывом беречь и защищать свою самобытную культуру и традиции, сохранять единство перед лицом “иностранных манипуляций” и отвергать группы, типа запрещённого ИГИЛ, которые используют религию для политического контроля над белуджами. “Они здесь не ради веры, они пришли сюда для того, чтобы уничтожить то, что осталось от свободы и достоинства Белуджистана”.

Ознакомился со статьёй про фольклор с канала “Голос будущего”, который как будто бы посвящен осмыслению образа будущего с т.з. неортодоксальной левой. 

Вкратце, автор считает, будто черпать вдохновение для постиндустриального общества будущего вполне можно и в народных традициях доиндустриального общества прошлого. Мысль классическая, коммунизм как таковой примерно на этом и вырос, что утопический, что научно-марксистский: на стремлении возродить в новом индустриальном мире общинно-справедливые порядки мира аграрного. 

Порою марксисты прямо и говорили об том, что новое социалистическое общество может/должно опираться на идеализированные общинные традиции старого мира. Самым ярким примером тому можно считать “кельтский коммунизм” героя Пасхального восстания 1916 в Ирландии Джеймса Коннолли, чуть менее ярко блистал Джон Маклин, тоже использовавший в своей риторике апелляции к “гэльскому коммунизму” шотландских горцев, ну и хорошо известно письмецо Маркса гражданке Засулич, в котором классик научного социализма допускает, что существовавшая тогда еще традиционная общинная система “является точкой опоры социального возрождения России”. А про то, как более современные марксисты юзали “национальную специфику”, я уж писал не раз, и не два, и не три, и не четыре, и не пять…

Короче, идея богоугодная в основе своей. Тем более, что по миру пошел (возможно, даже запущен целенаправленно) какой-то тренд на “ретрадиционализацию”. Ценности, говорят, надо беречь, идентичность сохранять, культуру развивать народную. 

Это можно.

Нюанс только в том состоит, что обращение к народной культуре (демократической народной культуре, а не к культуре господ-феодалов, которая, как писал Ильич, тоже является частью народной культуры, только реакционной) потенциально способно навредить современным державным мужам не хуже, чем какой-нибудь превращенный в карикатуру зловещий западный леволиберализм.

Ибо традиционный коллективизм (общинность) любого народа, - хоть русского, хоть коми-пермяцкого, хоть бурятского, - всегда сочетался с опасным демократизмом и тенденциями к внутреннему равенству (в том числе - и имущественному). А какое-нибудь народное православие с его достаточно вольготным отношением к священнослужителям (а-ля в поповском лесу деревья можно рубить всем, ибо поп живет за счет общины-мира; своего у него нет ничего, все наше) весьма контрастирует с чрезвычайной почтительностью, которое требует для себя от народа православие государственное. 

Особенно даже не нужно лезть в какие-то исторические дебри (типа древнейшей Новгородской республики, которую так любят либералы) для того, чтобы обнаружить в какой-либо форме проявления той самой “демократической культуры народа”: русский Север, сибирская вольница, южные казацкие окраины, поволжские уезды, - пестрое население которых (русские, башкиры, марийцы, чуваши, татары, мордва) дружно участвовало в восстаниях Разина и Пугачёва заради справедливого “казацкого строя”, - “мятежные города” Черноземья и Сибири 17 века и т.д. - все эти уголки нашей страны вполне способны выступить источником для “ретрадиционализации”, противоположной официальному “традиционализму” Дугина, Малафеева, Ница и тому подобных персон, вздумавших поучать наш народ правильно любить родину.

На досуге изыскал возможность прочесть еще одну книжку Борисёнок Е.Ю. под названием “Несоветская украинизация” (на труд про советскую украинизацию делал отзыв). Из названия следует, что книжка посвящена отношению новых национальных государств “версальской системы”, - Чехословакии, Румынии и Польши, - к украинскому меньшинству. А меньшинства этого было ого-го сколько: если в Большой советской Украине в 1926 проживало 23 миллиона украинцев, то в сопредельных странах украинцев было еще около 4 миллионов (украинские источники пишут аж о 6 миллионах).

Т.е. в межвоенное время проблема разделенного версальскими границами украинского народа стояла более чем остро. Что роднило украинцев с другими угнетенными нацменами Центральной Европы, - типа македонцев или добруджанских болгар, - борьбу которых московские коммунисты воспринимали как справедливую и требующую поддержки. Тем более, что Румыния и, - в несколько меньшей степени, - Польша (основные оппоненты СССР в 20-е) действительно проводили порочную политику национального угнетения и насильственной ассимиляции украинцев.

В книге есть несколько занимательных фактов.

1⃣ Во-первых, подивило то, что просоветские “национальные социалисты” в Польше (Коммунистическая Партия Западной Украины, входившая в качестве секции в Компартию Польши, Западно-украинская национал-революционная организация, отколовшаяся от правой Украинской войсковой организации, преобразовавшейся в запрещенную ОУН, Украинская с/д партия и отчасти Украинская социалистическая радикальная партия) в 20-е годы обладали не меньшим влиянием, нежели правые национал-демократы (Украинское национал-демократическое объединение) и маргинальные ультраправые (запрещенная ОУН и масса мелких фашистских группировок), а в некоторых регионах (на Волыни) численность национал-коммунистов в 2-3 раза превосходила численность радикальных и не очень радикальных шовинистов, мечтавших через изгнание поляков и евреев выстроить “соборную державу”.

Позиции просоветских украинских социалистов в Польше зашатались во второй половине 20-х, когда в СССР начала разворачиваться борьба с “эксцессами украинизации” (“шумскизмом”, “хвылевизмом” и т.д.), - в результате чего КПЗУ раскололась на национал-коммунистическое большинство и просоветское меньшинство, - а в 32-33 гг. просоветские взгляды среди украинского населения были еще сильнее подорваны информацией о голоде и раскулачивании в Советской Украине (никакого сопоставимого по масштабам голода в “польской” Украине, о котором так часто вещают современные коммунисты-антиревизионисты, не было, поэтому для жителей Кресов Всходних сведения о массовой гибели крестьян в Большой Украине были как ушат холодной воды на голову). 

Ну а далее Советский Союз и вовсе взял курс на автаркию и повышение обороноспособности, что выразилось в почти полном прекращении финансирования зарубежной западно-украинской интеллигенции, безостановочных репрессиях против “буржуазных националистов” в самой УССР (да и в КПЗУ, чей руководящий состав изменился из-за чисток 32-35 гг. более чем наполовину), и, наконец, в ликвидации в 1938 Компартии Польши, составной частью которой являлась и Компартия Западной Украины. Короче, к концу 30-х годов политическое влияние коммунистов в среде польских украинцев свелось к минимальным значениям.

2⃣ Второй интересный факт просто обязан оказаться в арсенале русских националистов, стенающих про выдуманных коммунистами украинцев. Факт этот касается Подкарпатской Руси (Закарпатской Украины) в Чехословакии.

Дело в том, что, в отличии от Румынии и Польши, проводивших политику насильственной ассимиляции украинцев, Чехословакия благодаря позиции “отца чехословакизма” Томаша Масарика пошла по пути невмешательства в дела подкарпатского национального меньшинства русинов, благодаря чему в 20-е годы здесь сформировались 2 исторически мощные политико-культурные тенденции: “русофильская”, воспринимающая русинов как родственный русским народ, и “украинофильская”, считающая русинов неотъемлемой частью украинской нации.

Было еще “русинофильское” течение, подчеркивавшее самобытность русинской идентичности, отличной как от русской, так и от украинской, но основное разделение всё-таки шло между двумя господствующими лагерями “русофилов” и “украинофилов”, влияние которых в обществе было сопоставимо.

Между тем, в Подкарпатской Руси среди всех партий наибольшей популярностью пользовалась Компартия Чехословакии, которая поначалу не имела ясного взгляда на национальный вопрос. Однако уже к середине 20-х под влиянием товарищей из Коминтерна чехословацкие коммунисты склонились к мнению, что “русофильское” течение является реакционным и бесперспективным, а русины - это просто часть украинского народа со своими региональными отличиями.

Таким образом, на VII конференции Закарпатского крайкома КПЧ в декабре 1926 было однозначно заявлено, что русины - это украинцы и надо положить конец всякой демагогии вокруг языкового вопроса, с помощью которой населению Подкарпатской Руси классовые враги пытаются внушить мысль о том, что они “русины”, “руськие” или “русские”. Соответственно, теперь вся местная коммунистическая пресса публиковалась исключительно на украинском литературном языке (игнорируя русинские наречия), а наименование региона “Подкарпатская Русь” последовательно и неумолимо подменялось на название “Закарпатская Украина”.

Самое интересное, что, несмотря на безостановочные метания КПЧ в восприятии национального вопроса (о чем я, может быть, еще напишу), отношение к “русинской проблеме” более не менялось и в октябре 1937 года “Карпатська правда” все так же писала, что задача партии “пояснить народу, что “русин” и “украинец” - это одно и то же”.

Соответственно, однозначно “проукраинская” позиция такой мощной партии, какой была КПЧ (вторая по численности и влиянию в Европе после немецкой компартии), не могла не содействовать тому, что “украинофильская” тенденции в Подкарпатской Руси почти полностью вытеснила “русофильскую” и “русинофильскую”, создав хорошую социальную базу для роста и развития уже правого “прогерманского” национализма запрещенной ОУН, члены которой начали массово проникать в Чехословакию из Польши во второй половине 30-х, поддерживая настроения “соборности” и откровенной русофобии местного сообщества, достигшие пика в ходе правления премьер-министра русинской автономии Августина Волошина (38-39).

Таким образом, и украинские и русские националисты должны знать, кого нужно прославлять или проклинать за рост “украинофильских” (ака “контр-русофильских”) настроений в Подкарпатской Руси - в том числе и чехословацких коммунистов. Ну и, конечно, товарища Сталина, который в 1945 году надавил на Чехословакию, согласившуюся передать регион в состав УССР, тем самым завершив процесс строительства объединявшей всех украинцев “соборной державы”, о которой так долго говорили большевики украинские националисты.

3⃣ Третий занимательный факт касается освободительного похода Красной Армии против Польши в 1939 с дальнейшим присоединением Кресов Всходних к УССР. Западные украинцы в целом к этому отнеслись позитивно, как к освобождению из-под польского ярма. И вот тут начались сложности, т.к. процесс “советизации” Западной Украины фактически стихийно превратился в процесс её украинизации.

Вопреки стремлению советского правительства к недопущению роста межнациональной розни и украинского шовинизма в отношении поляков, освободившееся украинское население принялось вышибать поляков из общественнной и экономической жизни, всячески их зажимать и третировать, провоцируя польско-украинское напряжение. Особенно доставалось колонистам-“осадникам”, бывшим героям советско-польской войны 1919-20, получившим за свои подвиги землю на украинских территориях. Правда, к 1940 году бóльшая часть “осадников” была советской властью успешно депортирована, но взаимная любовь между народами от этого не возросла.

Центральная власть, неустанно твердившая о необходимости сохранения интернационального братства трудящихся, кардинальным образом повлиять на эти мстительные настроения низов не могла в силу слабости партийно-хозяйственного аппарата. Т.к. “восточники” (присланные с Большой Украины чиновники), составлявшие его костяк, в основном представляли собой низкоквалифицированные и малоопытные кадры, зачастую сами не способные соблюдать партийную дисциплину и социалистическую законность. Что касается “выдвиженцев” (местных кадров), то и здесь главным критерием отбора являлись не опыт и квалификация, а национальная и социальная принадлежность.

Таким образом, атмосфера ненависти украинских низов к полякам установилась уже в 39-40 гг. и уже тогда стихийно происходили убийства, поджоги польских деревень и грабежи, о чем большевики знали и с чем непримиримо боролись. Однако, даже стремление удовлетворить чаяния проживавших на Западной Украине поляков в рамках советской национальной политики (вроде вывесок и указателей на польском языке в районах их проживания или выпуска газет на польском) лишь обостряло неприязнь украинцев, которые, видимо, завоевав с помощью РККА “соборность”, теперь стремились эту “соборность” свести к “монолитному национальному единству”, рассчитавшись с поляками за многовековые обиды. Лозунги о братстве трудящихся влияли на украинскую массу не сильно, тем более, что они зачастую вступали в противоречие с антипольской государственной пропагандой СССР.

Поэтому органы советской власти постоянно фиксировали проявления межнациональной розни по всей Западной Украине, и принципиально с этим ничего поделать было нельзя. Антипольские настроения были настолько сильны, что распространялись даже на польских коммунистов, из-за повальной дискредитации которых ЦК КПбУ 2 ноября 1940 принял специальное постановление, осуждающее “неправильное отношение к бывшим членам КП Польши”.

Иными словами, произошедшая в 1943 Волынская резня не сказать что была чем-то неожиданным: в западно-украинских низах с момента освобождения в 1939 взгляды по поводу “окончательного решения польского вопроса” видимо имели довольно широкое хождение и лишь через неустанное давление центральной власти и усилия политотделов РККА удавалось как-то сдерживать воинственный энтузиазм западно-украинского населения. Ликвидация советской власти и бурный рост под эгидой немецких оккупантов шовинистической запрещенной ОУН сделал изгнание поляков практически неизбежным.