Привет, я тот человек у которого списки.

С ежами, сурками, лисицами сбитыми на смерть.
Обугленными под капотом котятами.
Избитыми попугаями, изнасилованными собаками.

Фрагменты списков лежат вдоль дорог параллельно трупам.
Мокрые, грязные, расползающиеся, если коснуться. Сливаются с кроваво-грязным горизонтом реальности. Неприятно глазу и памяти.

Том первый: специально выращенные. Том второй: случайно убитые. Третий: изощрённо убитые. Четвертый: мои. Пятый: твои.

В четвертом и пятом томах есть несколько общих д(т)ел.
Например, медведя, которого мы обе — вместе и по раздельности, каждая, то есть дважды, почти по сговору — не спасли.

Я пишу эти списки механически, от руки. Без эмоций, после работы, в метро, в ночи. Не глядя на буквы, тела и швы. Если хочешь увидеть, пошли, они лежат вдоль дорог, укрывая трупы лисиц, как последнее одеяло.

___
Ответ Даше который мне всё не хотелось публиковать, но пусть будет

Я мечтаю о Спутнике как юный Гагарин. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Я вижу его, когда закрываю глаза, чтобы покинуть землю на несколько часов сна. Я думаю о нем, когда пробуждаюсь.
Разница только в том, что юным любителям космоса подавай гигантские внеземные астрономические объекты, а мне хватило бы одного крохотного лезвия. Я бы унеслась к Луне, спряталась в одном из её бесчисленных кратеров и успокоилась там как дитя после долгого-долгого плача.

Когда ты целуешь меня в губы в районе бёдер, я разливаюсь бескрайним озером,
будто Байкал решил прекратить все наши распри, покончить с войнами, голодом и затопил всё от Магадана до Орши.
Как будто озеру осточертело быть просто озером.
Что на него приезжают, приходят, смотрят, тыкают пальцами и смартфонами, в памяти носят.
Оно захотело само потрогать, запомнить и унести. Увидеть дали, где никогда не бывало. И разлеглось от Шпицбергена до Гудаури.

Я разливаюсь бескрайними водами. Словно на сломанном,
сколотом, треснутом, высохшем, неживом
стала копиться влага, ставшая лет через двести Великим ручьём.

Твои плечи как хвоя, колятся даже сквозь толстый свитер.
Затеряться б, как в детстве в лесу, чтоб не нашли ни к вечеру, ни к утру.
Чтоб светили напрасно всю ночь фонарём волонтёры, родители,
Чтобы остались только листовки с неловкими лицами, и бумага лапшой с телефонами на ветру.

Затеряться б, как в детстве в лесу. И чтоб не искали.
Чтобы без обращений в ментовку и Лизу Алерт.
Чтоб как будто и не было. Только хвоя,
Снег, ветер, и «секретом» под стекло два фантика от конфет.

Волчьей ягодой раскраснелись соски и губы. Я целую тебя и чувствую, будто предки мои, кочевники, дошли наконец до своей земли.

На похороны старика несли цветы.
Проросшие в Голландии тюльпаны
Даже представить себе не могли
Такой компании.

Дул ветер, капал дождь.
Было не пасмурно, а просто серо.
Будто забрали горе, слезы, боль,
Оставив только пустоту и стены.

В надраенных до блеска сапогах
Маршировали юноши с венками.
В цвет роз пылали щеки, вырывался пар
Из ртов с потрескавшимися губами.

Один считал за честь нести венок в первых рядах.
Другой мечтал, что на его смерть будет
Плакать не меньше женщин.
Третий желал снять правый до блеска надраенный сапог.
Четвертый ждал, когда закончится мероприятье, чтоб ускользнуть в объятья возлюбленного.

В толпе стояла с рюкзачком
С эмблемой партии тирана
Девчушка в ярко-голубом
Пальто за неимением другого одеянья.
Из времени, а не идеи,
Из возраста, а не согласия,
Она испытывала волнение,
Восторг, и страх, и трепет разом.

Зажатые меж темно-красных роз,
Засыпанные соболезнованиями и хвоей
Лежали неуместные цветы.
Был снят с ноги надраенный сапог.
И выдохнул работник телеканала,
Опубликовавший залежавшийся на полке некролог.

По ночам я вспоминаю Тбилиси. Лай собак, духота, мошкара на первой квартире. Комната с разрушенной стеной на второй. Мы считали её балконом. Плохой интернет, отсутствие денег на обратный билет и работы.

Гречка, сахар, кофе. Иногда мы покупали муку, и я пекла блины или оладьи, а может маленькие бисквиты. Я делала всё, что можно сделать из муки с водой. Флекс только появился в нашей жизни. За пару часов нашла квартиру уехавшего на месяц друга. Рушить в ней было нечего и он разрешил вписаться с собакой.

Ссоры из-за травы. Ненавижу, когда говорят, что она – не наркотик. Твоя депрессивная фаза, моя депрессивная фаза.

Я на диванчике монтирую клип. Ночь. В этом районе собак почти не слышно, и Флекс спит, раскидав по моим голым ляжкам щёки. Посапывает. Смотрю через дыру в стене в окна соседей, на заваленные всяким хламом балконы. К шести утра я достаточно выдохнусь, чтобы заснуть. В восемь ты встанешь гулять собаку, не купишь себе сигарет и притащишь мне горячий шоти.

Я рада, что это прошло, но по ночам я хочу туда. В комнату без стены, в приятную прохладу южной ночи. На ободранный диван где спит уже наш, хоть мы и не сразу это поняли, пёс. За два часа до рассвета.

___
«Как хорошо мы плохо жили», до чего же Рыжий прав

Юра, мы всё проебали.
Космос, заводы, леса.
Видишь, на горизонте красная полоса?
Это не солнце садится, солнце давно зашло.
Это горит Жар-птица, взятая в кольцо.

Её долго ловили. Шли по квартирам, домам,
Дачам, а самые ушлые даже по монастырям.
В той гонке рождались семьи, дети росли,
Передавались тетради с описанным ходом войны,
Рецепты супа из птицы и способы дольше хранить
Волшебное мясо. Обещано было накрыть стол от края до края, обещано было позвать каждого, даже солдата уже не способного встать. Пока же кормили хлебом. Пока всё больше ложились в землю уставшие дети. И не было края войны.

Неделю назад закат полыхнул и стало темно.
Затем залп света сжёг тех, что держали кольцо.
Остались воронка, немножко обугленных перьев и пара людей. Суп скис на третий день.

Пьяный матрос кричал: «нет никакого моря!
Я сто раз покидал причал, прошёл тыщи миль, сменил пять судов. Разругался с тремя капитанами, дрался с боцманом, харкнул в рожу коку, проклял всех моряков.
Я сто раз покидал причал. Я пытался броситься за борт. Только нет никакого за. Ни штормов, ни ливней, ни волн. От борта до борта — пустота. Как от меня до тебя.
Моря нет, они врут. Врут себе, врут тебе, врут друг другу. Смотрят вдаль, трут бинокли, собирают провизию, учат новых штурманов. Якорь вверх и вперёд! В никуда!»

Он кричал, плакал, пил и бил о мостовую бутылки. Как огромный уставший корабль в лучах солнца в несвежей тельняшке.
Я шла мимо на пляж, где играют в мяч на песке, снимая ботинки.
Дети строили замки из сухого песка, на шезлонгах лежали родители.
Пирс был в криках людей и чаек. Не хватало звуков воды. Ни волн, ни брызг. Я смотрела туда, где могло бы когда-то начаться цунами. Но цунами не было, и я просто прыгнула вниз.

___
20.02.23, повторяюсь

Тепло и не страшно на окраине генофонда.
Ожидание папы, когда в городах
останавливали чеченцев. Плевок в шею:
Вы захватили Норд-Ост, а еще ты жидовка.
Прогулять вместе с мамой музыкальную школу.
Моцарт мертв, а на улице снегопад.
Ночь в лесу у подножья фьорда,
Плечи несли в гору 30 килограмм,
а лучше бы голову. Зато было сложно.
А значит немного красивей.

__
Снова старое, 2021
На фоне поднимающейся волны ксенофобии флешбечит в детство, и это не самые приятные воспоминания

где-то внутри меня спят два мента

они видят сны, как мы в костюмах омоновских,
или кто там штурмует норд-осты?
стоим в сцепке на одной из замерзших улиц.
замерзших и замерших.

в холоде, страхе, перед ударами
по чужим и по нашим. и по тем, которые
не чужие, не наши и не черно - белые.
эти, пожалуй, отхватят первыми.

где-то внутри меня спят два мента

они видят сны, где мы мелкие.
где играем в одной, но не песочнице.
поднимаем одной рукой яблоки
и кидаем в чужих. и всё черно - белое.

середины нет, есть два лагеря.
баррикады нет, есть два лагеря.
правил тоже нет, зелень в яблоках.
хватай их, кидай и не думай, что

дети смертные, люди злобные.
дети вырастут. люди выпустят
из рук яблоки. вложат длинные
полимерные в синий бъющие.

где-то внутри меня ждут два мента

видят крики твои
слышат слезы твои
крошат зубы твои
в белый остров в крови

спят и видят они, как из кожи
проступят красно - синие яблоки.

где-то внутри себя я убью два мента
____
2021

Ты говоришь, мы прорвемся, и это, конечно, правда.
Мы прорвемся как дамба под Орском, уничтожая людей,
бессмысленно, по недосмотру других, нещадно. И как будто немного в качестве мести.
За равнодушие, за отсутствие взгляда, слова, действия и идеи не ради чего-то большого, громкого, окупаемого,
без принципа купли-продажи вещей.

Мы прорвемся, как прорывается ярость после
годов тирании.
Дома, в станице или стране.
Мы утопим надежды и вдруг станем поводом
для солидарности и борьбы
за мир, а не.

Мы прорвемся. Выйдут из берегов реки инсты.
Мы появимся в новостях и заполоним телеграмы,
Прогрохочем, как хохот подростков на ночной улице в первые теплые дни.
И бесславно подохнем, как инфоповод через неделю.

Пять запрещенных букв,
Одно запрещенное слово.
Парень следит за губами
Девушки с огромными черными стрелками.
Женщина с большими пакетами с хлебом, бананами и замороженной рыбой.
Мальчик с разбитым локтем, парочка мнется у стенки.
Поезд в сторону центра не берет пассажиров.
Просьба отойти от края, хотя бы от края платформы.
Мальчик трогает пальцем кровавую корку на локте.
Девушка с черными стрелками смотрит на время.
Девушка с черными стрелками думает: может не правда?
Может, всё — сон собаки? Может, фильм пропаганды?
Топорный сценарий с хорошими и своими со злыми, плохими чужими.
Мальчик сдирает корку. Больно и интересно.
Пара у стенки ищет в какой им стране уместно
Есть пиццу, спорить о вечном и заниматься сексом.
Женщина смотрит на руки уставшие, немолодые,
Красные от пакетов, совершенно чужие.
В канале, где ищет пара место для себя в мире,
Новое сообщение.
Группа хороших и юных убила плохих и старых.
Не всех и не сразу, но зато самых главных.
Объявили свободу и молодость, уничтожили злость и старость.
Значит, снова можно есть пиццу и заниматься сексом.
Всё у всех хорошо, всё и везде уместно.
Поезд пришёл. Брать в уставшие руки пакеты.
Ехать в сторону центра и дальше. Дальше — дом, собака и дети.
Парень смотрит на губы девушки. Девушка смотрит на время.
Мальчик стирает густую, бордовую каплю с локтя,
Заходит в вагон, садится справа от парня с девушкой,
Слева от женщины, то есть посередине.
Пара, которой уместно есть пиццу и спорить о вечном
Знает, что неуместными стали теперь две вещи:
Старость и зло.
Одиннадцать лишних букв,
Два запрещенных слова.
Счастливая пара едет в вагоне
С парнем, девушкой, мальчиком, очень уставшей женщиной,
Слегка запрещенной женщиной, в поезде в сторону центра.

__
сентябрь 2022

Великий человек смотрел в окно,
И пусть мир не кончался её паркой
Зелёного, болотистого цвета
С карманами, в которые бы поместились
Все версии истории их отношений,
Полгода сессий у психологов, таблетки
И самые не жизнеутверждающие мысли,
Пусть за окном не Карфаген, а только
Начавший линьку в лето город
Размером в три торговых центра да раз в квартал большую новость,
Всё же один из вариантов мира
Заканчивался именно на ней.

Смотреть в окно приятнее на равных.Твёрдость взгляда, как и походки обретается с хожденьем
Сначала вдоль кроватки, стенки, близких,
А дальше от.

Великий человек смотрел за горизонт,
А мне казалось, что сквозь линяющую в лето серость проступает кирпич стены за нашим когда-то общим окном.

«Не надо меня жалеть, я здесь самый счастливый!» –
Кричал дед в приступе белки и падал на пол,
Снося за собой хрусталь, сервиз из тарелок
С цветочной каёмкой и бабушкины салаты.

Слюна текла на ковёр не вполне персидский,
Хоть и убеждал в обратном Арсен на рынке.
Его топтали не разуваясь врачи, собутыльники,
Обоссывали коты, а он продолжал лежать.

Лежал на своём. На избранном ему месте.
Пытался хранить цвета: жёлтый, синий и красный,
Которые жгла апельсиновым светом люстра,
Хрустальное достояние бабушки.

Хрустальная не любила, когда внимание
Переходило с неё на кого-то в комнате.
Обвешанная подвесками, как пакетами баба на рынке,
Она звенела, гудела и угрожала.

Особенно ей не нравился этот персидский:
Яркий, чужой и с хитрым узором по краю.
Хрустальная его день за днём выжигала.

Дед возвращался угрюмый и сразу немного в короне.
Три дня бабуля гордилась, что он не пьёт.
На четвёртый день дед напивался в слюни
И кричал, что он граф, а мы жалкий сброд.

Ковёр постарел не скоро, но резко, как человек.
Схуднул, потускнел, покрылся проплешинами, как никем не любимый кот.
Он больше не радовал цветом и даже не злил хрусталь,
А узор его чуть распустил щенок.

Хрустальную вынесли на помойку через два дня,
Следом за выжившим из эпохи ковром.
Оказалось, она была даже не из хрусталя:
Просто красиво выплавленное стекло.

Я тут прошла в один хороший тамиздат, но всё же хочу издать сборник текстов в России, не смотря на и до того как

Уже есть пара идей, но вдруг я не знаю про какие-то хорошие свободные издательства, где могли бы пойти на печать моих стихов?
Если вы их знаете или у вас есть ещё какие-то мысли по теме, напишите, пожалуйста, сюда

Она успокаивает себя, мол так просто люди не гибнут. И тут же вспоминает — гибнут. Именно так: просто, быстро, без звука люди гибнут, уходят под воду времени, мелких бытовых дел и обстоятельств не издавая лишнего, как тонущий человек, чей рот и легкие уже заполнены водой и там больше нет места звуку.

Вода

Я чувствую успокоение от мысли о смерти от урагана, цунами, стихии.
Происшествия если случившегося и не без влияния человека, то хотя бы не напрямую по его вине.
Я чувствую успокоение от мысли о смерти не от чьих-то конкретных рук, не во время войны.
Просто однажды нас выкинуло на берег из тела матери, а теперь вода забирает тебя обратно в недра земли.

Ярмарка

Сезонная ярмарка похожа на девушек из моего села:
Всё самое лучшее на себя.
Клубни картофеля отполированы, как новые башмачки,
Пёстрым узором разложены зелень, томаты, баклажаны и кабачки,
По подолу прилавка фрукты, орехи, мёд и даже вино.
Судорогой дружелюбия сковано продавца лицо, он поёт,
Что всё лучшее выращено им для меня,
Только в подписях то, что по мне другая страна.
Родными полями пахнут мясные ряды и, покинув их, хочется ещё долго плакать и бежать с этой земли.

Никогда, никогда, никогда —
В темпе вальса кружатся слова
И снежок, застилая асфальт
Белой простынью. Словно упасть
Больше некуда было. Или ждать
Больше не было сил. Ни бежать,
Ни идти, ни ползти. Только в этот
Застеленный снегом асфальт
Сделать шаг и упасть, как в кровать.

И теперь обнимают тебя
то снега, то листва, но не я.

Ты в стране земляных червяков,
Я в стране сумасшедших дедов.
Зарастает крестами земля,
В темпе вальса кружатся слова:
Никогда, никогда, никогда.