Можно ещё сказать, что при мигрени нельзя грейпфруты, сыр и красное вино, и вообще это всё от забитого меридиана печени, вот тёте Наташе помогло почиститься оливковым маслом с лимоном.

В ознаменование и по поводу, то бишь, в честь начала зимы и моего грядущего дня рожденья на Бусти выложена в открытый для всех доступ первая запись наших чтений — "Юлий Цезарь" Шекспира, две части, аудио. Аудио, потому что компьютер задурил и не записал часть видео, да и не на что там особенно смотреть, там слушать надо; хоть в наушниках с телефона в метро, очевидный плюс.

А доступ к прочему можно получить по подписке, или купив разовый билет, как всегда.

У меня нынче день рожденья, более того — юбилей, как ни смешно это звучит. Юбилей бывает у столпов общества, людей значимых и уважаемых, с достижениями, а я что, нелепое существо, ни места, ни чести... So dacht ich. Nächstens mehr.

Только на днях человек, которого я видела впервые в жизни, сказал, что лекция моя ему помогла в непростое время, слушал в машине и думал: всё правильно делаю, всё будет хорошо. Читают их в пальмовой роще, немедленно прокомментировал язвительный голос у меня в голове, забывают на тонущем корабле.

И тем не менее, тем не менее. Наверное, всё не зря, и ящерь иногда удачно передаёт соль. Даст бог, и дальше будет.

Для тех, кто вдруг захочет мне по этому поводу подарить тот или иной условный цветочек, есть карта Сбера 4276 5600 1579 4516.

А теперь — о подарках.

Не могу не.
Вот такой торт подарили мне вчера друзья.

Шутки про съеденную книгу от Апокалипсиса до второй части Поэтики ad lib.

О том, что тютчевское

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами

есть парафраз монолога Просперо из первой сцены четвёртого действия "Бури", писал ещё Берковский. Параллель очевидная, we are such stuff as dreams are made on and our little life is rounded with a sleep.

Английского Тютчев не знал, "Бурю", скорее всего, читал по-немецки, наверняка в переводе Августа Вильгельма Шлегеля, который, как и все йенцы, был большим шекспировским энтузиастом. У Шлегеля разница dreams/sleep сохранена, в родственных германских языках даже слова похожи:

Wir sind solcher Zeug
Wie der zu Träumen, und dies kleine Leben
Umfaßt ein Schlaf.

А вот у Тютчева dreams, сновидения, занимают место sleep, сна как состояния, и весь образ выстраивается по-новому: не спящее ничто окружает человеческую жизнь, но сны — грёзы, иллюзии, обманчивое действие. Мысль, впрочем, тоже вполне шекспировская, XVII век вообще любил эту игру действительности и сновидения, хоть Кальдерона вспомнить.

Переводчики Тютчева на английский чаще всего эту параллель или не замечают, или не придают ей значения.

У Фрэнка Джуда:

Just as the ocean curls around earth's shores,
our earthly life's embraced by dreams.

У Джона Дьюи:

Just as the ocean’s mantling cloak surrounds
The globe, our earthly life is swathed in dreams.

Есть ещё переводы Чарльза Томлинсона, Джесса Зелдина и др., но в сети не принято указывать переводчиков, поэтому не знаю, где чей, приведу так.

As is the globe embraced by ocean, so
Embraced is earthly life by dreams and fancies.

As round this earthly globe the oceans pours
All earthly life is wrapped in dreams of wonder.

Just as the ocean cradles our earth's orb,
This earthly life's by dreams surrounded.

В последнем только и звучит шекспировское эхо, rounded/surrounded, но едва уловимо.

И мы плывем, пылающею бездной
‎Со всех сторон окружены.

К предыдущему, о той самой реплике Просперо. Там две части, подряд.

Золотые слова, дорогая Настя.

Дорогие калининиградцы, напоминаю, что уже в эту пятницу мы с вами снова будем говорить о старых сказках — как и весь прошлый год.

Целый год прошёл, надо же.

Подумала тут за завтраком, что "Золотой ключик" идеально превращается в модный дальневосточный сюжет: мальчик, сделанный бездетным стариком из сосны, упавшей в бурю, новое обиталище духа дерева, — кажется, они называются кодама — хочет стать человеком. В этом ему, как в старых фильмах об императоре, обучающемся инкогнито по монастырям и у бродяг житейской мудрости и боевым искусствам, помогают храмовый кот Бадзиру и лиса-оборотень Ариса. Сурово помогают, по-средневековому, где колотушками, где лишением обеда, где притчами. Черепаха, опять же, священная, та самая, кости которой будут храниться в святилище, завёрнутые в драгоценный покров, а она бы, конечно, предпочла волочить хвост по грязи; пока и волочит.

За нейронку прошу прощения, но уж очень смешно получилось.

Йольского моря вам из Светлогорска — не всё же о литературе.

Давненько я себе так не нравилась на фотографиях. Спасибо калининградским слушателям, поймали во время лекции.

Буквица со сценой Рождества из антифонария работы Симоне Камальдолезе, Флоренция, ок. 1381 года.

Традиционно — вижу звезду.

Ну, и под ёлочку — библиотека выложила запись беседы о волшебниках, завершившей наш цикл.

С наступающим!

Вместо итогов года — вот.
Ваша Химера продолжит жужжать после каникул.

Попросили перенести из вконтактика — ну а что, на святки можно.

Конечно, Мальвина так и не ответила на любовь Пьеро. Во-первых, любила Буратино, во-вторых, с этими поэтами связываться — надо совсем себя не уважать. Буратино, впрочем, она тоже любила, не связываясь, связываться с Буратино — это надо совсем самоубийцей быть, вы что. Нет, порой не могла устоять, он же звезда, он же такой, такой!.. но потом очень себя ругала, блокировала его везде, садилась на ПП и каждый день занималась йогой. Неделю, не меньше.

Она служила в театре "Молния", была примой и любимицей публики, Буратино уговорил её сняться в паре сериалов, очень успешно, но Мальвина всегда говорила, что актёр должен играть на зрителя, а не на камеру, и профессию опошлять нельзя.

Пьеро продолжал вздыхать и писать стихи, все настолько привыкли, что он отирается возле Мальвины, что даже её богатые поклонники относились к нему по-дружески: подкидывали деньжат, устраивали поездки с чтениями и публикации, один даже нажал на какие-то свои рычаги, и Пьеро дали престижную литературную премию.

Выпивая с Котом и Лисой у "Трёх пескарей", Пьеро читал новые стихи и плакал.

— Дурак ты, — говорил Кот. — Все девки твои были бы, только пальцами щёлкни, а ты сохнешь по своей крашеной.
— Это её натуральный цвет! — обижался Пьеро.
— Пьерошечка, солнышко, — вступала Лиса, — ну почему ты той девочке не отвечаешь? Хорошая девочка, филолог, предисловие бы тебе написала. Любовь любовью, но жить-то надо.

Любовь любовью, вздыхала Мальвина, закрывая соцсеть, где Буратино, опять отмеченный на чьей-то фотографии, блестел зубами в улыбке и обнимал какую-то барби на очередной премьере, но жить-то надо.

Любовь любовью, думал Артемон, слушая, как хозяйка правильно дышит в бакасане, но она ж себя угробит — и тихонько уносил телефон Мальвины в коридор, звонить Папе Карло, чтобы тот собирал всех в ближайший выходной на свою баранью похлёбку.

В раздел Об авторе на Бусти добавлены лекция о шекспировских кошках и "Волшебники", заключительная беседа цикла "Старые сказки", обе в открытом доступе.

На днях вывешу и новое видео для подписчиков, следите за анонсами.

Видит бог, рассуждая о непереводимости, я меньше всего хочу красоваться на фоне тех, кому не удалось; вот, дескать, мы-то с вами, почтеннейшая публика, язык знаем, не то что некоторые, пусть и классики.

Они, во-первых, хотя бы попытались. Коллеги знают, остальным признаюсь: отважиться — что в тёмную воду солдатиком. И чем сильнее влюблён в оригинал, тем вода холоднее. Не получится же, во всей сияющей полноте влюблённости не получится никогда, будешь видеть, где нехорошо, где синяки замазаны, где не смог.

Во-вторых, иной раз и нельзя смочь, невозможно, не переводится. Есть непереводимость, отрицать её бессмысленно — есть и на микроуровне, когда семантические поля не совпадают, эквивалентов нет, или, избави бог, та самая игра слов, и на макроуровне, когда некуда переводить, как, например, любезную мне англоязычную риторическую лирику. А ведь ещё слова в строку не лезут и с управлением не справиться; невыносимо.

Предложи мне кто переводить A Farewell to False Love сэра Уолтера нашего Рали, он же Роли, он же Рэли, он же Ралей, он же Валентина Панеяд я бы заплакала и убежала. Для начала, что такое false love? Ложная любовь? Владимир Борисович Микушевич посчитал, что да, и у него "Прощание с лжелюбовью", но вы сперва выговорите это, а потом попытайтесь придумать, как перевести, чтобы любовь была и ложной, и обманчивой, и поддельной, и, да, неверной, поскольку у сэра Уолтера она всё вместе.

Поди улови эту опалесценцию в перевод, гаснет. А ведь ею во многом елизаветинская лирика и живёт: игра ума в присутствии читателя, речь как инструмент познания мира, чувства, самой мысли, медитация; напомню, meditation означает ещё и "размышление".

И когда Рали нижет риторические бусины, перебирает вечный розарий перечня, так любимого этой поэтической традицией, с ним входишь в со-звучие и со-чувствие:

A fortress foiled, which reason did defend,
A siren song, a fever of the mind,
A maze wherein affection finds no end,
A raging cloud that runs before the wind,
A substance like the shadow of the sun,
A goal of grief for which the wisest run.

В переводе Микушевича:

Ты крепость. Этой крепости не пасть.
Ты песнь сирены в буре суеты;
Ты лабиринт, где вечно бродит страсть.
Ты туча. Обгоняешь ветер ты.
Ты тень. При солнце ты не истечёшь.
Ты скорбь, но ты мудрейшего влечёшь.

Нет, можно с карандашиком пройтись по тексту, указывая, что и крепость-то, наоборот, пала, foiled, как ни оборонял её разум, и страсть не только не находит конца лабиринту, но и самой ей в нём нет конца, да и affection не "страсть", но "нежное чувство", "привязанность", не порыв, но состояние, и туча не обгоняет ветер, но бежит, в бешенстве, им гонима, и невнятная тень, которая не истечёт при солнце, есть непостижимая тень самого солнца, нечто, с чем схожа любовь, с которой прощается сэр Уолтер.

А толку.
Объяснить можно, уложить в рифму, чтобы так же низалось в переводе, никак.

A goal of grief for which the wisest run.
Горестная цель, к которой стремятся мудрейшие.

Вернее, grief — горе, скорбь, тоска — и есть цель мудрейших, но это даже подстрочником не передать.

Продолжаю выкладывать на Бусти записи лекций, которые читала онлайн. Сегодня — мышь, создание весьма почтенное и самая жалкая в мире тварь.

Вернее, мыши, мн. ч., толпой, они чаще всего так и ходят. Но вот откуда они берутся и куда деваются, о чём поют и по какому поводу танцуют, каких богов слушаются, почему не стыдно бояться мышей, в каких отношениях они с крысами, стоит ли обижаться, если вас назвали мышью — лекция как раз обо всём этом, а также, как водится, о различных других вещах, с множеством иллюстраций. Можно по подписке, можно по разовому билету.

Поскольку я временно нетрудоспособна, рассказываю сказки. Опять попросили перенести из Вконтакта, переношу.

— Не свистишь? — спросил дракон.

Синица перепорхнула с ветки на носовой шип его жуткого шлема, заглянула сквозь прорези забрала в пёстрые драконьи глаза и хихикнула.

— Свищу, конечно, я по-другому не умею. Но чистую правду.

Дракон вздохнул и покачал головой. Золото под его тяжёлой челюстью звякнуло, просело и осыпалось, словно песок на склоне дюны. Синица, вцепившаяся в металлический шип, не шелохнулась — она ждала ответа.

— И кубок? — с грустью спросил дракон.

Кубок лежал как раз возле его левой лапы — старинный, в полустёршихся от прикосновений многих рук чеканных узорах, с алабандами по ободу и основанию ножки, обвитой золотыми лозами.

— Особенно кубок! — пискнула синица. — Про это вообще отдельная песня есть.

Дракон снова вздохнул, поднял кубок, пару мгновений полюбовался текучим огнём каменьев — и выпустил кубок из когтей. Тот покатился к подножью золотой горы, цепляясь за прочие сокровища, и змей на всякий случай подпихнул его хвостом.

— И, как ни жаль мне тебя расстраивать, — продолжила синица, — колечко тоже.
— Колечко! Хотя бы его можно оставить?

У дракона дрогнул голос.
Колечко, простой ободок тусклого старого золота, обнимало багровый коготь на правой драконьей лапе. Почему-то из всего клада оно было дракону милее всего, он никогда не держал колечко в общей куче, боялся, что потеряет.

Синица нетерпеливо присвистнула.

— Ты забыл, как вы из-за него поругались? Забыл, как отец его вытребовал у Старика? Я тебе больше скажу, из-за него вечная распря. Старик его отнял у Плута, а тот — у Оборотня, а тот... ладно, бог с ней, с предысторией, важно то, что покоя оно тебе не даст, а потом и погубит.

Дракон поднёс лапу с кольцом поближе к морде, поглядел, как сладко растекается по лощёному изгибу свет, и снова вздохнул. От его палящего дыхания кольцо на мгновение сделалось полупрозрачным, как свежий мёд, в его глубине вспыхнуло пламя — и побежало по ободу, вывязывая узорчатый след.

Синица быстрее пламени метнулась на лоб дракона и яростно застучала в шлем клювом.

— Прекрати! Сейчас же! Не смотри!

Дракон моргнул, опустил лапу, хрипло втянул воздух, точно вынырнул из омута, и закашлялся. Не прикасаясь к кольцу, он содрал его с когтя о торчавшую из клада гривну, точно вытер лапу. Кольцо ушло в золото, как в воду, только его и видели.

— Колдовство, — сказал дракон, чуть отдышавшись. — Плохое колдовство, не наше.
— Можно подумать, ваше хорошее, — пискнула синица. — Но это и правда куда хуже, и живым оно тебя не отпустит. Так что ты решил?

Дракон высвободился из шлема, положил его перед собой и поднял голову навстречу ветру. Прикрыл глаза. Солнечные блики и сквозная тень липовой листвы играли на его медной чешуе, так что выражения морды было не разобрать.

— Ров, говоришь, копает? — спросил он, помолчав.
— Копает, — кивнула синица, доедавшая на ветке незадачливого мотылька.
— Дурачок, — улыбнулся дракон.
— Ну, откуда ему знать. Обычно, когда кому-то вспарывают живот мечом, он умирает.
— Регин велит вырезать мне сердце, — задумчиво произнёс дракон.

Синица перепорхнула на его поднятый нос.

— Не смеши меня. Ладно бы, первое.

Дракон фыркнул.

— Выкупается в моей крови, неуязвимым станет, — нараспев произнёс он с неуловимой издёвкой в голосе.
— Очень ему это поможет, — в тон ему отозвалась синица.

И они затряслись, давясь смехом, чтобы их не услышали у ручья.

****
Звук походил то ли на сдавленный смех, то ли на свист. Профессор оторвался от рукописи, потёр переносицу и взглянул в окно. По веткам шиповника с писком скакала желтогрудая синица. Он улыбнулся, вспомнив, как в прошлом семестре один из юных гениев горячо доказывал на семинаре, что igður из "Речей Фафнира" — это синицы, а не поползни. Хотя, почему бы и нет, они же плотоядные, а там кругом кровь убитого дракона, и Сигурд разделывает тушу...

Впрочем, сейчас это было не так важно. Сейчас важно было то, что происходило в лесу у подножья Амон Хен, где Боромир один бился с урук-хай за полуросликов.