Кстати, к вопросу про мужчин, которые копают землянку и строят шалаш.
У известного немецкого философа-романтика, ветерана Первой и Второй мировых Эрнста Юнгера есть эссе 1951 года Der Waldgang, которое можно буквально перевести как "Уход в лес".
"Человек склонен полагаться на машины или уступать им даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп свое собственное суверенное решение. Пока все в порядке, в кране есть вода, а в розетке ток. Если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовет на помощь пожарных и полицию. Большая опасность скрыта в том, что человек слишком сильно на эту помощь полагается и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечет за собой положение убойного скота.
Катастрофы — это проверка на то, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву — вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с ее системами страхования.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной или же будет продолжать ее своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на Уход в Лес".
То есть в лес романтически настроенные мужчины хотели уйти примерно всегда.
Такие дела.
У известного немецкого философа-романтика, ветерана Первой и Второй мировых Эрнста Юнгера есть эссе 1951 года Der Waldgang, которое можно буквально перевести как "Уход в лес".
"Человек склонен полагаться на машины или уступать им даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп свое собственное суверенное решение. Пока все в порядке, в кране есть вода, а в розетке ток. Если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовет на помощь пожарных и полицию. Большая опасность скрыта в том, что человек слишком сильно на эту помощь полагается и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечет за собой положение убойного скота.
Катастрофы — это проверка на то, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву — вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с ее системами страхования.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной или же будет продолжать ее своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на Уход в Лес".
То есть в лес романтически настроенные мужчины хотели уйти примерно всегда.
Такие дела.
Новый год – время семейных празднований и сериалов, поэтому хочется поговорить ровно об этом. Уже некоторое время в американской сериальной культуре проявляются разной степени успешности произведения о том, что в русской классической литературе было известно как «деградация великой семьи». Начиная от не очень успешных Dirty Sexy Money и заканчивая суперхитами "Йеллоустон" и "Наследники" мы видим ситуацию, где есть славные предки, которые сколотили наследие, есть патриарх-отец, который думает, что он последний из великих, а его род обмельчал и катится в тартарары, и наследие вот вот рухнет. Из-за этого конфликты с детьми, которые или чересчур бунтуют, или становятся ручными марионетками.
Интересный момент: русский патриарх хотя бы страдает, осознавая драму своего положения. Американский герой вроде Джона Даттона вместо этого становится воплощением упёртости, превращая землю и семью в объекты собственности. И здесь возникает другой вопрос: деградация ли это семьи, или адаптация? И в Йеллоустоне мы видим интересный консервативный ответ быстрым изменениям в мире, который явно апроприирован из левой повестки тоже столетней давности: "дайте дорогу женщинам".
https://telegra.ph/Silnaya-woman-plachet-u-window-01-05
Интересный момент: русский патриарх хотя бы страдает, осознавая драму своего положения. Американский герой вроде Джона Даттона вместо этого становится воплощением упёртости, превращая землю и семью в объекты собственности. И здесь возникает другой вопрос: деградация ли это семьи, или адаптация? И в Йеллоустоне мы видим интересный консервативный ответ быстрым изменениям в мире, который явно апроприирован из левой повестки тоже столетней давности: "дайте дорогу женщинам".
https://telegra.ph/Silnaya-woman-plachet-u-window-01-05
Telegraph
Сильная woman плачет у window
Роль Бет Даттон – это иллюстрация этого ответа. Бет – это дочь, которая готова взять на себя функции "традиционного" наследника. Она умная, жестокая, безжалостная и в то же время предана семье и отцу. Ее действия порой агрессивны до карикатурности: она стреляет…
В интернете охают по поводу того, что ужасные пожары в Лос-Анжелесе уничтожили дома Тому Хэнксу и Пэрис Хилтон. Ну что тут сказать. Сочуствую ли я миллионерам, которые на словах поддерживают экологическую повестку, а потом летят на личных джетах и ездят на своих суперспорткарах, снимаясь в рекламе корпораций, которые влияют на климат планеты? Сочувствую, но не очень искренне, как говорится, не от всего сердца.
Ульрих Бек в своем труде "Общество риска" говорил, что мы живём в обществе, где современные технологии и капитализм создают риски, которые не ограничиваются рамками бедных районов, а становятся глобальными. Климатический кризис – это не какой-то специальный бунт природы против человека, а эффект цепочки решений, которые так или иначе используют ресурсы планеты. Природа здесь не мстит, а безжалостно напоминает, что "суверенитет" элит перед катастрофой – это миф. И кажется, вот он, повод для солидарности, ведь дворцы и хижины горят одинаково хорошо.
Но тут, как говорится, есть нюанс, который опять почесывает в нас нашего внутреннего марксиста. В эпоху, где риск уже не знает классовых границ, огонь одинаково разрушает дома миллионеров и рабочие кварталы. Но вот что интересно: одни эти виллы восстанавливают без особых потерь, а другие остаются на пепелище и в буквальном, и метафорическом смысле.
Да, на словах все эти богатые ребята поддерживают климатическую повестку, но не меняют своих привычек, всё так же летая на частных джетах, живя в огромных домах и потребляя больше ресурсов, чем целые кварталы. А риски от этого распределяются неравномерно: огонь уничтожает дома одинаково, но восстановить их могут только те, у кого есть для этого возможности: страховки, капиталы, запасные дома в других привилегированных районах.
Сам Бек писал (а это еще конец 80-ых), что риски глобальны, но их распределение остаётся глубоко социальным. Хотя опасность может угрожать всем, богатство защищает от её последствий, в то время как бедность делает её неизбежной. Это прекрасно показала эпидемия ковида, когда глобальная угроза ударила по наименее защищенным социальным слоям.
При этом, конечно, один из самых главных рисков – это неакватная оценка этих самых рисков. Пожары в Калифорнии примерно как снег в Сибири: еще помню, как Арнольд Шварценеггер, будучи губернатором, с ними боролся. То, что эти пожары напрямую связаны с изменением климата, тоже уже доказано. Однако в силу сезонности, все это забывалось, затиралось и тд. Климатическая повестка в США, с одной стороны, слишком политизирована, с другой, по Беку, слишком абстрактная, это сумма множества факторов, каждый из которых в отдельности кажется незначительным. Зато риски "мигрантов, которые отнимают работу" можно эксплуатировать круглый год. Риски – это не только угроза, но и капитал, который можно использовать в политике и бизнесе.
А потому виноватыми в климатической проблеме будете вы, потому что не сортируете мусор, а виллы отстроят на ваши же страховые взносы, ну и сходим еще посмотреть пару фильмов с этими погорельцами, включим теле-шоу и все сами им компенсируем. За проблемы богатых всегда платят бедные, эка невидаль.
Такие дела.
Ульрих Бек в своем труде "Общество риска" говорил, что мы живём в обществе, где современные технологии и капитализм создают риски, которые не ограничиваются рамками бедных районов, а становятся глобальными. Климатический кризис – это не какой-то специальный бунт природы против человека, а эффект цепочки решений, которые так или иначе используют ресурсы планеты. Природа здесь не мстит, а безжалостно напоминает, что "суверенитет" элит перед катастрофой – это миф. И кажется, вот он, повод для солидарности, ведь дворцы и хижины горят одинаково хорошо.
Но тут, как говорится, есть нюанс, который опять почесывает в нас нашего внутреннего марксиста. В эпоху, где риск уже не знает классовых границ, огонь одинаково разрушает дома миллионеров и рабочие кварталы. Но вот что интересно: одни эти виллы восстанавливают без особых потерь, а другие остаются на пепелище и в буквальном, и метафорическом смысле.
Да, на словах все эти богатые ребята поддерживают климатическую повестку, но не меняют своих привычек, всё так же летая на частных джетах, живя в огромных домах и потребляя больше ресурсов, чем целые кварталы. А риски от этого распределяются неравномерно: огонь уничтожает дома одинаково, но восстановить их могут только те, у кого есть для этого возможности: страховки, капиталы, запасные дома в других привилегированных районах.
Сам Бек писал (а это еще конец 80-ых), что риски глобальны, но их распределение остаётся глубоко социальным. Хотя опасность может угрожать всем, богатство защищает от её последствий, в то время как бедность делает её неизбежной. Это прекрасно показала эпидемия ковида, когда глобальная угроза ударила по наименее защищенным социальным слоям.
При этом, конечно, один из самых главных рисков – это неакватная оценка этих самых рисков. Пожары в Калифорнии примерно как снег в Сибири: еще помню, как Арнольд Шварценеггер, будучи губернатором, с ними боролся. То, что эти пожары напрямую связаны с изменением климата, тоже уже доказано. Однако в силу сезонности, все это забывалось, затиралось и тд. Климатическая повестка в США, с одной стороны, слишком политизирована, с другой, по Беку, слишком абстрактная, это сумма множества факторов, каждый из которых в отдельности кажется незначительным. Зато риски "мигрантов, которые отнимают работу" можно эксплуатировать круглый год. Риски – это не только угроза, но и капитал, который можно использовать в политике и бизнесе.
А потому виноватыми в климатической проблеме будете вы, потому что не сортируете мусор, а виллы отстроят на ваши же страховые взносы, ну и сходим еще посмотреть пару фильмов с этими погорельцами, включим теле-шоу и все сами им компенсируем. За проблемы богатых всегда платят бедные, эка невидаль.
Такие дела.
В истории человечества нередко бывало, что философские идеи, доведенные до реализации в упрощенном их понимании, превращались в черт знает что: от Маркса до Ницше. Что уж там, бедного Платона после Второй мировой пришлось денацифицировать. Сейчас же, дорогие друзья, надо таким образом как-то спасать стоиков, потому что то, во что современные гуру-коучи превратили учение Сенеки, Эпиктета и Марка Аврелия – смотреть больно. На днях видел даже стоические советы по пикапу, до чего дело дошло. И все это под видом “философии античных классиков”.
Безусловно, нельзя сказать, что в философии совершенно нет место тому, что называется сейчас “селф-хелп”. Не зря же Северин Боэций, писавший в тюрьме философский текст, назвал его "Утешение философией". Но есть радикальное отличие философии настоящей от этого псевдофилософского фастфуда. Славой Жижек как-то отлично сказал, что философия не дает правильных ответов, она учит задавать правильные вопросы. Философия это не решение проблемы, это буквально умение их создать, увидеть. В том числе, и для себя, и биография Сократа, человека, который первым из известных философов пострадал за свои вопросы, нам наука.
Утешение философией строится от принятия трагичности существования человека Например, у тех же стоиков ключевая идея – осознание, что мы контролируем не все, и принятие этого как естественной части жизни. У селф-хелп литературы утешение обычно связано с обещанием: "все может стать лучше, если ты сделаешь X".
За стоической этикой стоит и эстетика, и онтология, некоторое представление о том, как устроен этот мир. Стоическая идея "жить согласно природе" – это не совет дышать свежим воздухом, а размышление о возможности гармонии между человеческой волей и космическим порядком, который мы не контролируем.
Этот акцент на контроле и возможности изменить свою жизнь предательски ложен вдвойне, как и всякая полуправда. Там, где философия учит смирению перед вещами, которые нельзя изменить, селф-хелп литература порой создаёт иллюзию, что всё в наших руках. Такой подход может быть утешительным, но он редко выдерживает испытание реальностью. То есть мы опять упираемся в то, что вся эта селф-хелп литература – это интеллектуальный наркотик, который дарит временное обезболивание на фоне полного игнорирования причин.
Такие дела.
Безусловно, нельзя сказать, что в философии совершенно нет место тому, что называется сейчас “селф-хелп”. Не зря же Северин Боэций, писавший в тюрьме философский текст, назвал его "Утешение философией". Но есть радикальное отличие философии настоящей от этого псевдофилософского фастфуда. Славой Жижек как-то отлично сказал, что философия не дает правильных ответов, она учит задавать правильные вопросы. Философия это не решение проблемы, это буквально умение их создать, увидеть. В том числе, и для себя, и биография Сократа, человека, который первым из известных философов пострадал за свои вопросы, нам наука.
Утешение философией строится от принятия трагичности существования человека Например, у тех же стоиков ключевая идея – осознание, что мы контролируем не все, и принятие этого как естественной части жизни. У селф-хелп литературы утешение обычно связано с обещанием: "все может стать лучше, если ты сделаешь X".
За стоической этикой стоит и эстетика, и онтология, некоторое представление о том, как устроен этот мир. Стоическая идея "жить согласно природе" – это не совет дышать свежим воздухом, а размышление о возможности гармонии между человеческой волей и космическим порядком, который мы не контролируем.
Этот акцент на контроле и возможности изменить свою жизнь предательски ложен вдвойне, как и всякая полуправда. Там, где философия учит смирению перед вещами, которые нельзя изменить, селф-хелп литература порой создаёт иллюзию, что всё в наших руках. Такой подход может быть утешительным, но он редко выдерживает испытание реальностью. То есть мы опять упираемся в то, что вся эта селф-хелп литература – это интеллектуальный наркотик, который дарит временное обезболивание на фоне полного игнорирования причин.
Такие дела.
Кто о чем, а я о мужиках, которые уходят в лес. Мне вот интересно, читали ли братья Стругацкие Клайва Льюиса и его “Мерзейшую мощь”, потому как пересечения в их “Улитке на склоне” видны невооруженным взглядом.
Оба писательских юнита озабочены некоторым столкновением природы и техники, в обеих книгах Лес – это такой вот символ естественного, хаотического начала, который противостоит бюрократической технологичности. В "Мерзейшей мощи" мы видим, как технократия стремится уничтожить лес, заменяя его искусственными структурами. В "Улитке на склоне" конфликт между администрацией и лесом построен на аналогичном противопоставлении: мир администрации олицетворяет бюрократическую стагнацию и бессмысленное повторение, а лес — динамику, развитие и необъяснимую жизнь.
Ну и, собственно, основной пафос обоих произведений понятен: лес там это символ сопротивления дегуманизации, вызванной технократическим и административным контролем.
Но интересен вот какой нюанс. Клайв Льюис никогда особенно-то технооптимистом и не был, чего не скажешь о Стругацких. И, видимо, их разочарование в том, что “технологии могут решить основные проблемы человечества уже в ближайшее время”, наложило свой отпечаток. У Льюиса Лес все же является некоторой альтернативой технократии, он становится местом очищения и обновления, где герои находят силы для борьбы с врагом.
А у Стругацких лес – это вовсе не место очищения. Это уже какой-то персонаж на грани лавкрафтовских монстров, когда герои сталкиваются с невозможностью рационально понять происходящее. Лес у Стругацких трансформирует сознание, но не приводит ни к однозначной победе, ни к гармонии. У Льюиса лес тесно связан с природным порядком, который встроен в теологическую картину мира. Это не только природное, но и духовное пространство.
У Стругацких же там никакой метафизики — это просто некоторое сопротивление материала, что-то, что не вписывается в рациональные человеческие категории. В отличие от Льюиса, у Стругацких нет теологического объяснения происходящего, но лес всё же остаётся чем-то большим, чем просто биологическая среда (помните, я тут как-то писал про концепцию гиперобъектов Тимоти Мортона?). Он самодостаточен, непредсказуем и враждебен к попыткам его объяснить.
И здесь мы видим этакий атеистический вариант кризиса веры (Льюис, кстати, тоже переживал кризис веры, и Толкиен помог ему с ним справиться). Доброго бога нет, но и доброй природы нет. Ну и что тогда делать? Во что верить? Потому что, как писали Стругацкие уже в другом своем романе: “Русский человек должен во что-то верить, понял, браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не останется. Даже, чтобы бабу любить, нужно верить”.
Такие дела.
Оба писательских юнита озабочены некоторым столкновением природы и техники, в обеих книгах Лес – это такой вот символ естественного, хаотического начала, который противостоит бюрократической технологичности. В "Мерзейшей мощи" мы видим, как технократия стремится уничтожить лес, заменяя его искусственными структурами. В "Улитке на склоне" конфликт между администрацией и лесом построен на аналогичном противопоставлении: мир администрации олицетворяет бюрократическую стагнацию и бессмысленное повторение, а лес — динамику, развитие и необъяснимую жизнь.
Ну и, собственно, основной пафос обоих произведений понятен: лес там это символ сопротивления дегуманизации, вызванной технократическим и административным контролем.
Но интересен вот какой нюанс. Клайв Льюис никогда особенно-то технооптимистом и не был, чего не скажешь о Стругацких. И, видимо, их разочарование в том, что “технологии могут решить основные проблемы человечества уже в ближайшее время”, наложило свой отпечаток. У Льюиса Лес все же является некоторой альтернативой технократии, он становится местом очищения и обновления, где герои находят силы для борьбы с врагом.
А у Стругацких лес – это вовсе не место очищения. Это уже какой-то персонаж на грани лавкрафтовских монстров, когда герои сталкиваются с невозможностью рационально понять происходящее. Лес у Стругацких трансформирует сознание, но не приводит ни к однозначной победе, ни к гармонии. У Льюиса лес тесно связан с природным порядком, который встроен в теологическую картину мира. Это не только природное, но и духовное пространство.
У Стругацких же там никакой метафизики — это просто некоторое сопротивление материала, что-то, что не вписывается в рациональные человеческие категории. В отличие от Льюиса, у Стругацких нет теологического объяснения происходящего, но лес всё же остаётся чем-то большим, чем просто биологическая среда (помните, я тут как-то писал про концепцию гиперобъектов Тимоти Мортона?). Он самодостаточен, непредсказуем и враждебен к попыткам его объяснить.
И здесь мы видим этакий атеистический вариант кризиса веры (Льюис, кстати, тоже переживал кризис веры, и Толкиен помог ему с ним справиться). Доброго бога нет, но и доброй природы нет. Ну и что тогда делать? Во что верить? Потому что, как писали Стругацкие уже в другом своем романе: “Русский человек должен во что-то верить, понял, браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не останется. Даже, чтобы бабу любить, нужно верить”.
Такие дела.