Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все лицедеи бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа

У меня кишки с голоду подвело, ведь я поднялась нын­че ни свет ни заря. Вы правы, Филипп. Беатриса, иди сюда, Беатриса!
Маго хлопнула в ладоши и велела подать себе паш­тет из щуки, вареные яйца, творог с пряностями, оре­ховое варенье, персики и белое вино «Шато-Шалон».
— Нынче пятница — постный день, — пояснила она.
Солнце, поднявшееся над крышами Парижа, заливало своим светом это счастливое семейство.
— Поешь немножечко. Паштет из щуки не повредит, — посоветовала Маго дочери.

В XV столетии Париж был разделен на три города, резко отличных друг от друга, независимых, обладавших каждый своей физиономией, своим специальным назначением, своими нравами, обычаями, привилегиями, своей историей: Ситэ, Университет и Город. Ситэ, расположенный на острове, самый древний из них и самый незначительный по размерам, был матерью двух других городов, напоминая собою — да простится нам это сравнение — маленькую старушку между двумя стройными красавицами-дочерьми.

Как мы уже сказали, каждая из этих трех больших частей Парижа сама по себе являлась городом, но городом слишком узкого назначения, чтобы быть вполне законченным и обходиться без двух других. Поэтому и облик каждого из этих трех городов был совершенно своеобразен. В Ситэ преобладали церкви, в Городе — дворцы, в Университете — учебные заведения.

«– У всех есть шрамы, – говорит Адди. – Люди из прошлого.»

«Она толкает дверь – гнилая створка крошится – и входит в сарай. Сквозь растрескавшиеся доски проникает солнечный свет, полосами пронзая тьму, воздух пахнет увяданием, а не свежеструганным деревом, насыщенным и душистым. Все до единой поверхности покрыты плесенью и пылью. Инструменты, что отец использовал каждый день, изъедены красно-коричневой ржавчиной и валяются заброшенными. Полки почти пусты – деревянных птичек нет, осталась только большая неоконченная чаша, скрытая слоем паутины и грязи.»

🧿⚓️🌊«Если подумать, Адди могла бы прожить всю жизнь и умереть, так и не увидев моря. Хотя это неважно. Сейчас Адди здесь. Справа каменными стражами, охраняющими пляж, возвышаются светлые скалы. Она сидит, расправив по песку юбки и устремив взгляд на морской простор. Береговая линия сменяется водой, а вода – небом.
Адди, конечно же, видела карты, но бумага и чернила не дают совершенно никакого представления о море. О запахе соли, рокоте волн, гипнотических чарах прилива, бескрайности морских просторов. О том, что где-то там, за горизонтом, существует что-то еще.
Пройдет почти сто лет, прежде чем Адди пересечет Атлантику и во время путешествия станет гадать, верны ли карты вообще, усомнится в самом существовании земли… Но здесь и сейчас Адди просто очарована.»

Проживи достаточно долго, и люди будут казаться тебе открытой книгой. Робби – любовный роман. Сказка о разбитом сердце. Он явно сходит с ума от любви.

– Ты говорил, вы просто друзья.
– Так и есть, – кивает Генри. – Я люблю его как родного и всегда буду любить. Но я не… никогда…

Адди вспоминает снимок, на котором Робби прижимается к щеке Генри, о том, какое у актера было лицо, когда Беа сказала, что Адди и Генри вместе, и удивляется, как ее спутник до сих пор не догадался.

– Он все еще тебя любит.
Генри сдувается, как спущенный шарик.
– Знаю. Но не могу ответить взаимностью.
Не могу. Не «не хочу» или «не должен».
Адди смотрит прямо ему в глаза.

⏰🌒🌟Время течет чертовски быстро.
Моргнешь, а учеба наполовину закончена, и тебя парализует мысль: если выберешь что-то одно, сотни других занятий станут тебе недоступны. Поэтому ты шесть раз меняешь специализацию и наконец останавливаешься на теологии. На какое-то время выбор кажется подходящим, но правда в том, что это лишь желание увидеть гордость на лицах родителей, ведь они считают своего сына подающим надежды раввином. Однако на самом деле тебе совершенно не хочется этим заниматься. В Священном писании ты видишь просто легенды, масштабный эпос, и чем больше изучаешь, тем меньше во все это веришь.

Моргнешь, и тебе уже двадцать четыре, ты путешествуешь по Европе, думая – надеясь, – вдруг перемены зажгут что-то в твоей душе, что кусочек большого, более грандиозного мира поможет сосредоточиться и определиться. Какое-то время так и происходит. Но у тебя все еще нет ни работы, ни будущего – только антракт, и когда он заканчивается, твой банковский счет пуст, а ты по-прежнему ничего не добился.

Моргнешь, и тебе уже двадцать шесть, тебя вызывают в деканат, говорят, что к науке у тебя не лежит душа, и советуют выбрать другой путь. Тебя уверяют, что ты еще найдешь призвание, но в этом-то вся штука: ты никогда ни к чему не стремился. Нет по-настоящему сильного притяжения к чему-то одному, зато тянет в сотни разных направлений, и теперь кажется, что все они недостижимы.

Моргнешь, и тебе двадцать восемь, все остальные опережают тебя на милю, а ты все еще пытаешься нащупать тот самый путь. Есть какая-то ирония в том, что в попытках жить, учиться и обрести себя ты заблудился окончательно.