Русский Левиафан?

В РАНХиГСе появился новый журнал под простым, но прямым названием «Государство». Он позиционируется как научно-популярный и, судя по всему, предназначен прежде всего госслужащим. Я его полистал. Это такая солянка c лозунгами, собранными из облака смыслов: государство, правда, традиции, нравственность и т.п., приправленная иммунологическими метафорами вируса и болезни. Я думал, что в нем может быть хоть какая-то разработка концептов, но нет.

К примеру, с одной стороны, критикуется левиафанный характер любой власти, «разрушающий российскую идентичность», с другой — важнейшей скрепой русского народа, как пишут авторы, является государственничество. Но позвольте, как звучит название самого известного трактата о нововременном государстве? Возможно, как заметил один мой товарищ, «левиафанство в их интерпретации это демонизация государственничества». Но в таком случае следовало хоть как-то развести эти явления.

Примечательно, что ценностью является не государственность как политическая форма объединения людей, а именно государственничество. Из государства создаётся идол, смертный бог. Как напрямую в статье: «ощущение государства как сверхценности». Не обошлось и без анахронизмов, отсылающих явление государства и связанного с ним патриотизма к XV в., хотя в этот период русские люди использовали обозначение «Русская земля», а то, что можно было бы назвать государственным патриотизмом, начало складываться к концу XVI — нач. XVII в.

Вообще идея государства и ее эмпирическое воплощение в России как в современности, так и в прошлом, еще нуждаются в подробных исследованиях. Но подобные тексты точно не способствуют расколдовыванию русской сказки.

На 1 сентября

Попробовать себя в роли преподавателя мне хотелось всегда. В этом году представился случай. Один семестр я буду вести Теорию государства и права в одном юридическом колледже Петербурга.

При устройстве мне сказали, что дадут полную свободу действий: от составления программы до тематики семинарских занятий и литературы. Обрадовавшись я сразу начал думать о том, как преобразить скушную и сухую дисциплину тгп таким образом, чтобы студенты увидели в теории инструмент преображения действительности, хотя бы юридической, а не гипотезу, диспозицию и санкцию.

Изначально идея была давать исключительно тексты о типах правопонимания, культуры права, социологии права и.т.п. Короче, сделать из тгп философию права. Однако довольно быстро пришло осознание, что для студентов это будет медвежья услуга. Я стал размышлять о том, чем же по прошествию времени для меня является тгп. Все таки это не философия права и смешивать их до состояния неразличения было бы неправильно.

Я вспомнил слова Гадиса Гаджиева, которые он говорил на вводных лекциях по гражданскому праву (которые я в дальнейшем не посещал): «Юриспурденция позволяет надеть юридические очки». Действительно, наверное, самое главное, что должна давать тгп — это юридическое мышление. С долей критической теории и двойного объективирования субьекта, конечно.

Но реальность, как обычно, еще больше прибила к земле. На встрече для преподавателей сказали, что и программу дадут, и темы семинаров, и все занятия должны будут идти в строгом соответствии с этой программой. Все для того, чтобы студенты потом могли сдать тест для аккредитации вуза.

Вот так был предоставлен не холст, а раскраска по цифрам. Но это дело поправимое и, думаю, достичь можно будет и целей сдачи тестирования и преображения дисциплины.

Мне теперь, однако, интересно почитать какие-нибудь работы классические и нет о методике преподавания, критическом и либертарном преподавании. Если кто-то такие знает, буду благодарен за наводку. Ну и поскольку на меня подписано какое-то количество преподавателей — буду рад советам как вести себя со студентами. Ими уже успели напугать)

Тут с коллегами согласиться нельзя. Как минимум поскольку юристы были главной группой, заинтересованной в создании государства как универсальности. См. Бурдье П.:

Как следствие, формирование юридическо-административных структур, являющихся составными частями государства идёт вместе с формированием сословия юристов и того, что Сара Хэнли называет «Family-State Compact», соглашение между юридическим корпусом, конституировавшимся как таковой посредством строгого контроля собственного воспроизводства, и государством.

Как максимум поскольку сдача государства другим дисциплинам привела к глухоте по отношению к политической стороне права, что в своем пределе сказывается на том, что государство видится главным творцом права и единственным пространством его реализации. Об этом прекрасная статья Булата Назмутдинова.

Проблема не в том, что юриспруденция может изучать государство, а в том, что учебный курс ТГП по своему наполнению на уровне ГОСТ никак не развивается. Причем есть и авторы, и замечательне преподаватели, которые двигают ТГП методологически и предметно (см. Честнов И., Поляков А., Осветимская И.). Но это поле эксперимента остается только магистрантам. Бакалавры же вынуждены заучивать скучные тавтологические определения, кочующие из одного учебника в другой. Моя первая заметка была именно об этом плачевном состоянии ТГП.

Не забьется сердце современного поэта

Семен Ларин и Николай Герасимов говорят о безутешности в отношениях с философией и условиях материальной действительности, подпитывающих это чувство. Еще раньше об этом писали Андрей Денисов и Антон Сюткин. Коль скоро я пытаюсь думать о политической философии и философии права, то попробую сказать, что (если отвлекаться от экономической составляющей, поскольку в ней все примерно равны) эмоция безутешности усиливается от дисциплины к дисциплине. Постараюсь объяснить.

Если говорить об истории философии, которой занимаются Семен и Николай, то эта одиссея подразумевает, хотя бы потенциально, достижение некоторой Истины, искупляющей или оправдывающей страдания философа. Понятно, что Святым Духом сыт не будешь. И все же этот горизонт может поддерживать и, по всей видимости, действительно поддерживает на этом пути. Чего нельзя сказать о занятиях политической философией.

Будучи разделом практической философии политическая философия неразрывна с праксисом и не содержит внутренней истины как дисциплина (хотя сам праксис, или ситуация, может обладать Истиной). Поэтому Арендт и говорила о политической теории, а не философии, поскольку в делах человеческих невозможно достичь знания, может быть лишь мнение. В связи с этим в определенный момент теоретическая эквилибристика, заключающаяся в постоянном пережевывании разных авторов и концептов, приводит к разочарованию. Дело не в том, что умозаключения перестают отражать реальность, но в том, что реальность отказывается резонировать с теорией. Тут сталкиваешься не с левой или правой меланхолией, связанной с неудачами практического воплощения политического проекта, а с чувством более глубоким — бессилием мысли вообще.

Поэтому, как писал Александр Градовский:

Те идеи, что некогда вдохновляли армии республиканской Франции, что заставляли биться сердце Шиллера и Фихте, что составили славу Монтескье и Конта, — эти идеи не двинут теперь ни одного батальона и от них не забьется сердце современного поэта.
Градовский А. «Общество и государство (теоретические очерки)»

Дорогой БРАТ и ОТЕЦ Ваня Баранов завел канал, посвященный философии языка и политической философии. Ваня также крупнейший специалист по Макинтайру.
Подписывайтесь!

И снова к рубрике — мои самые умные, красивые, талантливые друзья (которые иногда забывают о своей чудесности, но слава богу у них есть друзья, чтобы напоминать им об этом).

Во-первых, Саша и Максим сшили в единое "аудиополотно" интереснейшее, многоголосое повествование к фестивалю Digital Rain. Приведу лучше слова самого Саши о результате их совместного усердного труда, потому что лучше не смогу сказать:

[...] почти двухчасовой (и мне сложно найти точное определение) не предзаданный маршрут, аудиоколлаж, документальный подкаст — «Радио Штубниц», в котором рассказывается голосами непосредственных участников не столько история петербургского медиаискусства, сколько культурных явлений 80-х и 90-х годов, начиная от приезда Джона Кейджа, транзитом через сквоты, выставки, акции, перформансы, вечеринки, телепередачи, заканчивая в данной редакции (и да, будет еще обновление!) возникновением Радио Порт.

Во-вторых, у Вани появился тг-канал о философии языка (моей любимой) и политической философии (тоже любимой). А Ваня — это человек, глубине и ловкости чьей мысли я не перестаю удивляться, у которого, нисколько не преувеличивая, я многому научился и за чьей мыслью мне всегда интересно следить.

И, в-третьих, давно пора было также посоветовать тг-канал Марка (каюсь, что не сделал это раньше), пишущего о теории государства, политической онтологии, учредительной власти, антропологии государства и права, интеллектуальной истории. Каждый раз, когда я слышу фразу "теория права", мне становится страшно: что ничего не пойму и что будет скучно. Так вот, читая тексты Марка, мне становится только страшно интересно — а это, пожалуй, многое говорит о его умении рассказывать!
А еще Марк некоторое время назад отреагировал на мой текст о притягательности бюрократии, указав на другую, не менее любопытную и важную, сторону вопроса, о которой я не особо задумывался.

Вы можете, конечно, подумать, что я предвзят в своих рекомендациях. Во-первых, да, и что вы мне сделаете, я в другом городе? Во-вторых, именно потому что я люблю своих друзей, я способен не завидовать им (а просто радоваться за них; и это при нынешней экономике внимания!) и честнее (открытее, охотнее, глубже?) вступать во взаимодействие с их мыслями.

Ну вот, спасибо за внимание!

👆Создаём сетку тгк. Пора менять интеллектуальное пространство!

Дорогой Дима написал. У него недавно появился канал про исследования боли. Нам всем бывает больно, а последние три года в особенности. Но если её раз - делить и по - делиться, то в этом находится коллективная сила.

По ту сторону

Спустя полтора года мы наконец выложили записи ключевых спикеров нашей секции на Векторах 2024: «Политическое сообщество по ту сторону аналитической и континентальной философии». Софья Коваль, Артемий Магун, Чарльз Тейлор, Андрей Олейников, Полина Ханова, Евгений Логинов, Сергей Коретко, Марина Безенкова, Антония Сулез, Борис Маслов, Даниеле Лоренцини, Дмитрий Середа, Джефри Николас.

Самые разные темы от истории деления философской традиции в праве, эпистемологии, политике до пост-правды и теории истории. Тогда в Москве состоялся синтез.

Подписывайтесь на канал, позднее (не через полтора года) появится круглый стол по аналитическому-континентальному Гегелю с Антоном Сюткиным, Денисом Масловым, Гаррисом Рогоняном, Артемом Морозовым, Макаром Сапуновым, Никитой Боркуновым и Ваней Барановым. А еще записи конференции прошлого года, посвященной междуцарствию и учредительной власти.

Яша Мунк о роли Критических Правовых Исследований и конкретно Деррика Белла в создании того, что он называет «идентиарный синтез»*:

Согласно приверженцам появившейся дисциплины критических правовых исследований, ни общие принципы, закрепленные в Конституции США, ни конкретные прецеденты, созданные предшествующей практикой, не являлись в достаточной мере определяющими факторами, которые могли бы заставить судей выносить те или иные решения.

<...>

Вдохновленный таким «критическим» подходом, но разочарованный тем, что его авторы оставили без внимания вопрос расовой справедливости, Белл сам применил аналогичный постмодернистский инструментарий к проблеме расы. Он заявил, что обычное идеализированное понимание якобы имеющего место прогресса в борьбе за гражданские права безнадежно наивно. Наиболее громкие судебные дела этого периода были обусловлены отнюдь не моральным просвещением или принципами, закрепленными в Конституции, а расовыми интересами белого большинства.

*Идентиарный синтез — термин, который , по мнению Мунка, описывает политику идентичности как целостную идеологию, имеющую конкретный интеллектуальный исток в виде «постмодернистской философии».

Мунк Я. Ловушка идентичности. История об идеях и власти в наше время. М.: Individuum, 2025.

Должники и негодные приставы

Юридические каналы вчера отметили 10 лет положениям закона о банкротстве граждан.

А вот как описывает взаимоотношения должников и приставов (бейлифов) в Англии 18 в. историк Эдвард Томпсон:

Но должники были лучше организованы, а бейлифы более жестоки. Последние жили в отношениях непосредственного симбиоза с лондонским криминальным сообществом; под прикрытием своих служебных обязанностей они, как считалось, занимались вооруженным грабежом и шантажом. Презрительно прозванный «негодным приставом» бейлиф имел полномочия на короткое время удерживать должников как заключенных у себя в доме, где их выжимали как губку: раз попавшего туда человека (был ли он должником в действительности или нет) запугивали и вытягивали все деньги, сколько их было у него самого или у его друзей.

<...>

Если бейлиф или его агент-информатор был достаточно неразумен, чтобы зайти в Монетный двор (или его хватали и затаскивали внутрь), то он подвергался одному из ряда ритуальных наказаний: «судьи» в капюшонах судили его, а затем приговаривали к порке, или заставляли произносить богохульства, есть отбросы, пить страшно соленую воду], или присуждали к «накачиванию». «Накачивание», когда голову наказуемого подставляли под уличный насос, могло быть расширено до многократного погружения в зловонную канализацию, пока наконец перепачканную жертву не заставляли поцеловать кирпич, обмазанный человеческими экскрементами, и сказать:

Я негодяй, и негодяй по натуре...


Интересно, сколько должников сегодня хотели бы сделать то же самое со своими финансовыми управляющими?

Томпсон Э. Виги и охотники: происхождение Черного акта 1723 года. М.: Новое литературное обозрение, 2025.

Сэмюэл Мойн в книге «Последняя утопия: права человека в истории» эту логику возникновения прав человека переворачивает. Мойн пишет, что в эпоху Гроция и Гоббса на самом деле не государство мыслилось по модели индивида, как принято считать, но естественная природа человека виделась схожей с новой политической реальностью, то есть по модели государства:

Этот индивид, как и государство, не терпел над собой никакой высшей власти. Именно по этой причине, как и в тогдашнем межгосударственном противоборстве, естественные индивиды воображались в состоянии перманентной вражды друг с другом, либо смертельной, либо регулируемой. Никакие универсальные нормы для таких индивидов не действовали; в списке моральных заповедей, которые мог бы признать каждый человек, как утверждали Гроций и Гоббс, оказывалась только одна: право человека на самосохранение.

Главный тезис Мойна в том, что права человека, которые сегодня видятся нам универсальными, изначально явились инструментом размежевания и разделения единой христианской Европы на суверенные национальные государства. Использование ius, означавшего до этого естественный и единый божественный закон, в целях определения естественного права перехватывало риторику универсальности, помещая ее в ограниченную границами государства Нового времени территорию. В этой ситуации вплоть до послевоенного периода второй мировой права человека являлись не самоценностью, но отсылали к возникавшему пространству гражданственности и социальной целостности конкретного политического сообщества.

Т.е. государство действительно являлось бенефициаром прав, но не потому, что ему их отчуждали. Скорее, дарование прав и борьба за права были необходимым условием утверждения государства в новой структуре международных отношений. И даже значимость революций в США и во Франции, как пишет Мойн,

одновременно состояла и в отрицании самой возможности таких доктрин прав человека, которые явил ХX век, и в подготовке почвы для них.

Короче говоря, цель книжки Мойна в том, чтобы показать критическую генеалогию возникновения современной доктрины прав человека и подчеркнуть, что, несмотря на развитие идей космополитизма и «морали земного шара» , права человека сегодня по прежнему не вырвались из клетки государства.

Невежественные учителя, стоящие ученики. ч. 1

Читаю «Невежественного учителя» Жака Рансьера. В книге Рансьер предлагает радикально-демократический проект образовательного процесса, построенного не на системе подчинения ученика учителю, но на совместной деятельности двух и более интеллектов, направленной на взаимное раскрепощение и научение.

В центре критики Рансьера стандартный подход к обучению, основанный на диалектике раба и господина, где в роли первого выступает ученик, а место второго занимает учитель. Ученик не может ничего понять без помощи учителя, поскольку предстоящее знание окутывается завесой тайны и неведения, которую только учитель способен приподнять. Интеллект здесь, т.е. способность познания, делится надвое: на низший и высший. Низший интеллект ученика способен лишь на восприятие, тогда как высший интеллект педагога, пользуясь разумом, направляет процесс познания к истине.

Этот способ обучения получает имя «оболванивания», поскольку интеллект ученика привязывается к интеллекту учителя, заставляя обучающегося признать, что он не способен самостоятельно понять что-либо. На самом же деле, убежден Рансьер, универсальная человеческая способность к познанию, которая не зависит ни от каких факторов, кроме принадлежности к человеческому роду, позволяет обучаться без иерархии интеллекта с куда более позитивными результатами.

Так, используя в качестве основного примера педагогический опыт Жозефа Жакото, Рансьер показывает, что учитель не должен провозглашать свое превосходство над учеником, но, напротив, преподавателю следует признать свое невежество. Невежество не в незнании, но в том, как это знание получать. Здесь на помощь приходит книга, как образ материального интеллекта. Книга это артефакт демократизирующий процесс познания, поскольку «омертвевшая» в ней мысль позволяет каждому обратиться к знанию без интеллектуальных уловок со стороны учителя. Даже не знающий грамоты может путем сопоставления символов, образов и жизненного опыта мало по малу чему-то научиться.

продолжение

начало

Невежественные учителя, стоящие ученики. ч. 2

То был краткий пересказ двух глав книги. Сейчас же несколько мыслей в связи с прочитанным и двухмесячным опытом преподавания.

Идея Рансьера кажется интуитивно понятной и притягательной. Собственно семинарский формат занятий, когда вы читаете один или несколько текстов, должен приближать эту ситуацию равенства интеллектов. Если преподаватель и участники семинара честны и добросовестны, то обсуждение должно строиться исключительно вокруг прочитанного, без ссылок на факты и знание, находящиеся за пределами текста. Очень часто, однако, это равенство не удается выдержать, поскольку находится один или несколько человек, кто стремится утвердить свое интеллектуальное господство над другими. В моем личном опыте это часто становилось преградой для участия в философских и около-философских дискуссиях. Впрочем, ситуацию интеллектуального паритета как раз должен поддерживать преподаватель, выступающий в роли арбитра.

Пытаясь предоставить ученикам голос, я столкнулся с простым нежеланием говорить. И, к сожалению, книга как материальный интеллект здесь не помогла. Текст сегодня является не только демократизирующим, но одновременно разделяющим, иерархизирующим явлением. Сталкиваясь с семантической сложностью текста, ученики отказываются идти дальше.

Рансьер пишет о том, что учитель должен подчинять не интеллект ученика, но волю, тем самым направляя его к использованию своего интеллекта:

Учитель — это тот, то поддерживает идущего на его пути, на том, где ищет и не перестает искать он один.

Но не должен ли идущий осуществлять движение, чтобы учитель мог его поддерживать? Не может ведь учитель насильственно перемещать ученика с места на место. Ведь тогда это мало чем отличается от обычной практики муштры и заучивания. Ясно, что многое может зависеть от индивидуальной мотивации, но проект Рансьера предполагает, что активность интеллекта содержится в каждом:

Прежде всего «я не могу» означает «я не хочу; зачем мне прилагать усилие?». А также подразумевает: я, конечно, смог бы, ибо я наделен умом, но я рабочий: люди вроде меня этого не могут, мой сосед этого не может.

В отказе от чтения ученики отбрасывают не только возможность демократизации собственного коллектива, но также не желают занимать равную позицию с преподавателем. Должен ли невежественный учитель тогда отказаться от чтения, спустившись на ступень к ученикам? Ждут ли там его?

В качестве другого примера раскрепощения интеллекта Рансьер предлагает импровизацию. В импровизации происходит преодоления себя, ученик вынужден делать или говорить хоть что-то. И действительно, например, в формате импровизационного судебного заседания студенты проявляют куда большую активность и заинтересованность. Игра по истине является важнейшей человеческой деятельностью. Но все же извлечение смыслов для профессии, которая каждодневно связана с текстом, невозможно без книги.

👆👆
Оффтоп, но не совсем. В силу трудовой деятельности иногда буду публиковать вещи, связанные с практической юриспруденцией. Тем не мене буду стараться смешивать их с общей философско-правовой проблематикой и какими-то фундаментальными вещами.

Так, к примеру, дал комментарий РБК про новый для российского банкротного права институт судебного преодоления, или cram-down. Это когда суд вместо реализации, то есть продажи имущества должника и его последующей ликвидации, если мы говорим о юридических лицах, принимает решение об утверждении реструктуризации бизнеса с целью сохранения лица как хозяйствующего субъекта.

Статья под пейволлом, и в нее не вошла главная, как мне кажется, часть комментария, а именно конституционно-правовая проблематика этого вопроса. Исторически отечественное банкротство носило прокредиторский характер, где решающее слово и контроль за процедурой оставались за кредиторами. Теперь же практика может сдвинуться как в сторону большего паритета, так и в сторону абсолютной продолжниковой направленности.

Что вызывает опасение у многих юристов с прокредиторскими настроениями, это размытые критерии для определения условий возможности осуществления судебного преодоления, а также добавление социального элемента в судебную оценку. Помимо экономических критериев ВС отметил социальные гарантии, такие как сохранение жилья, трудового коллектива или социальной значимости производства должника. Например, производство лекарства или его компонентов.

Добавление этого сложного с точки зрения взвешивания интересов социального аспекта с неизбежностью приведет к фундаментальным конституционно-правовым вопросам соотношения принципов рыночной экономики и социального государства, гарантией прав сотрудников должника и целых групп населения, зависящих от его производства, и защитой имущественных интересов кредиторов, наконец, вопроса о том, насколько широким может быть судебное усмотрение. Здесь свое слово еще выскажет Конституционный суд.

Но помимо практической проблемы такой подход ставит более общие вопросы о нормативных основаниях института банкротства и его роли в современных экономике и обществе. Об этом, как кажется, у нас говорят мало. Как минимум на уровне публикаций.