если окажется, что сексуальная ориентация — это социальный конструкт, и она может меняться в зависимости от времени и обстоятельств — тогда гомофобное общество окончательно убедится, что «пропаганда» может быть реальна, и гомосексуальность окончательно заклеймят как моральный порок, а гомосексуальных людей станут «лечить» у психологов и священников.

но если окажется, что гомосексуальность — это нечто врождённое, тогда гомофобное общество уверенно объявит её болезнью, гомосексуальных людей станут «лечить» у эндокринологов и хирургов, и (когда научатся диагностировать ориентацию у эмбрионов) начнутся селективные аборты и прочая евгеника.

дело в том, что главная проблема с нормализацией гомосексуальности в глазах общества состоит не в какой-то не такой стратегии или риторике, которую мы избираем, а, как это ни удивительно, в гомофобии общества. и бороться надо не за признание гомосексуальности выбором или биологической данностью, а за само право людей жить так или иначе, независимо от того, какие за этим стоят причины.

потому что в ситуации с гомофобией как раз отлично видно, что общественно-культурная ситуация (дискриминация лгбтк-людей) первична, а аргументы, используемые для её оправдания/опровержения — будь то врождённость, выбор или воспитание — не более чем аппеллирующие к тому или иному дискурсу риторические приёмы, которые прячут от глаз реальную динамику борьбы между угнетением и освобождением.

есть болезни и болезни. есть болезнь в строго медицинском смысле — нарушение функционирования организма, которое так или иначе затрудняет жизнь, — и есть болезнь, которая только маска для этической/политической претензии на чьё-то право на голос; и что бы не говорили, как бы не настаивали на первом, чисто медицинском, фактическом значении, если аргумент «это болезнь» или «они больные» возникает в дискуссии о том, как правильно жить, как распределить права, как решить общественный конфликт — всегда, всегда это на самом деле будет болезнь второго типа, болезнь как способ заткнуть.

никто не использует аргумент «это же болезнь», когда речь идёт о правах людей, например, с диабетом: их болезнь нисколько не мешает им восприниматься в качестве самостоятельных, вменяемых, говорящих за себя личностей. но если где-то заговаривают о нейроотличных людях, о психически больных, о трансгендерных, даже о негетеросексуальных (несмотря на давнее исключение гомосексуальности из МКБ) — обязательно рано или поздно возникает реплика «это же болезнь». и импликации у неё будут не в духе «они нуждаются в качественной медицинской помощи, чтобы комфортно существовать» (как если бы речь шла об обычной, не-политической болезни); нет, в этом случае апелляция к болезни будет значить «я не собираюсь вас слушать, вы неадекватны, я хочу решать вашу судьбу без вашего участия, сидите и молчите, а лучше вообще исчезните» — даже если с чисто медицинской или юридической точки зрения ваша депрессия или СДВГ нисколько не влияют на вашу вменяемость.

короче говоря, всякий раз, когда «это болезнь» звучит в контексте политики — это не просто озвучивание факта, но попытка лишить кого-то голоса при помощи предполагаемого авторитета науки и медицины; такая «болезнь» в сознании говорящего требует не помощи врача, а заточения в сумасшедшем доме.

сциентизм (как и любая претензия на полную объективность и нейтральность) никогда не может полностью описать мировоззренческую позицию человека. всегда есть что-то ещё, какие-то совсем не нейтральные пресуппозиции о благе, о должном и т. д., и в этом возможная опасность сциентизма: он не отдаёт себе отчёта в том, что за груз он провозит контрабандой.

например, проведём мысленный эксперимент: представим, что было проведено масштабнейшее и строгое исследование, которое выяснило, что у образованных женщин кровь действительно отливает от матки, как считалось в викторианской англии, и это чревато, например, резким увеличением риска рака.

один учёный скажет: «я считаю, что на основании этих данных имеет смысл ограничить высшее образование для женщин». другой с ним не согласится: ведь, по его мнению, человек, являясь свободным по природе, имеет полное право брать на себя любые риски, если захочет.

оба будут руководствоваться одними и теми же научными данными, не сомневаясь в их истинности, однако выводы сделают разные — потому что представления о ценностях и о должном у них отличаются.

наука поставляет нам суждения о сущем, о том, «как нечто есть», однако из таких суждений невозможно вывести суждения о должном, «как нечто должно быть». этот принцип называется «гильотина юма».

(а вы бы отказались от феминизма, если бы учёные доказали, что женщины глупее мужчин? какие выводы вы бы сделали, если бы учёные ясно продемонстрировали, что дети из гомосексуальных семей чаще страдают ментальными заболеваниями? пошли бы вы в церковь, если бы наука доказала, что бог есть?)

упрекать утопистов и вообще сторонников перестройки мира в наивности — значит произносить тавтологию. необходимо быть наивным, игнорировать какие-то детали бытия здесь и сейчас, чтобы в его монолитной поверхности появились бреши и зазоры для возможности нового. если наивность — это противоположность искушённости, то я не вижу, почему она является чем-то, чего нужно стыдиться: по-моему, намного хуже быть искушённым циником, не способным даже допустить мысль о переменах нынешнего порядка, о чём-то совсем ином.

очень легко сейчас удивляться и качать головой, думая про кальвинистское учение о предопределении. кальвинисты верили, что бог с самого начала предназначил одним людям рай, а другим — ад, и что, выходит, нельзя достичь спасения собственными усилиями. ни добрые дела, ни вера не добудут тебе спасения, если ты не был изначально избран, но наоборот — если ты был избран, то в твоей жизни будет и вера, и добрые дела, и даже процветание. поэтому, тревожась за свой статус — избран я или нет? — верующие изо всех сил пытались преуспеть в добрых делах и в труде; в успехе, который приносится трудом, они надеялись увидеть знак собственной избранности.

получается замкнутый круг: если ты избран, ты преуспеешь, но узнать о собственной избранности ты сможешь только по тому, насколько успешен твой труд. а если процветание никак не приходит, а жизнь не становится лучше — значит, ты просто не был избран богом.

легко удивляться и качать головой, думая об этих странных кальвинистах. но почему-то не так легко удивиться абсолютно той же самой схеме, которая доминирует в капиталистическом обществе прямо сейчас: схеме, согласно которой билл гейтс, стив джобс и другие современные святые преуспели, потому что они были талантливыми и предприимчивыми, а у тебя вот ничего не получается, потому что ты стараешься недостаточно, потому что нет в тебе этой предпринимательской жилки, амбиций и гениального ума. старайся изо всех сил — может быть, рано или поздно плоды твоей деятельности покажут, что ты всё-таки хорош, а не плох?

если ты процветаешь — значит ты избран богом, а если нет — значит, ты достоин ада.

если ты стал миллионером — значит, ты лучше своих конкурентов, а если нет — значит ты просто недостаточно хорош.

короче говоря, независимо от реальных обстоятельств, твои успех и неудача постфактум объясняются исключительно твоими личными качествами. не имеет значения, из какой ты семьи, какой ты национальности и пола, в какое время и в какой стране ты живёшь, какова структура экономики здесь и сейчас, — это совершенно не важно. если ты заработал много денег (независимо от реальных факторов, стоявших за этим) — это знак того, что ты хорош, умён и предприимчив. если у тебя не получилось (независимо от реальных возможностей и препятствий) — это знак того, ты плох, ленив и глуп.

господь любит капитализм! а наши души не любит — видимо, поэтому он присудил нам ад и лишил возможности стать миллионерами.

интересно, когда жак деррида создавал свою философию, и в частности концепт «следа», противопоставленный «присутствию», вокруг которого строилась мысль до тех пор (след — это след чего-то, что уже не здесь, след всегда отсылает к другому следу, и непосредственное присутствие оказывается невозможно), — когда он концептуализировал свой след, думал ли он о том, что на его стороне — современная физика? ведь из того простого факта, что скорость света ограничена, следует наличие присутствующего повсюду временного расхождения, разрыва, несоответствия. согласно теории относительности, нет никакого абсолютного времени и абсолютного сейчас. ничто не происходит моментально, ни одно взаимодействие не случается сразу. сверхновая, которую зафиксировал наш телескоп, взорвалась не в тот момент, когда мы её увидели, но сотни тысяч лет назад. но ведь это запаздывание существует везде, пусть и в меньших масштабах. я слышу твои слова на какие-то мгновения позже, чем ты их произносишь; вижу, как ты моргаешь, уже после того, как ты моргнула. ты не здесь и сейчас, мы не присутствуем в одном и том же мгновении — мы видим и слышим призраки, следы друг друга, неуловимо оторванные от нас пространством-временем. и даже электрические сигналы, бегущие от наших глаз, ушей и кожи к мозгу, связывающие нейроны друг с другом, формирующие память, эмоции, мысли, — даже они запаздывают друг относительно друга, делая даже наше собственное сознание не самотождественным присутствием, но бесконечным размноживанием призрачных следов, никогда ни с чем не совпадающих.

кто-то умирает — и с прекращением работы мозга навсегда исчезает то «в-себе» умершего, к которому мы никогда не имели доступа, но которое предполагали по ту сторону его речи и движений: предполагаемое сознание, предполагаемый субъективный опыт.

наше собственное сознание — это наша единственная вещь-в-себе; сознание другого является для нас в виде феноменов — услышанных слов, прочитанных писем — за которыми, как нам кажется, скрывается другое такое же ноуменальное сознание, подобное нашему и всегда недоступное нам.

но когда эта гипотетическая вещь-в-себе умирает — феномены продолжают жить. письма всё так же можно прочесть, облик и речь всё так же являются нам с фотографий и видеозаписей, — наконец, мысли о том, кого больше нет, продолжают функционировать точно так же, как функционировали до смерти. мы знаем, что за ними уже ничего нет, что это пустая оболочка из феноменов, за которой уже наверняка не скрывается никакая сущность; и всё же то, как следы другого проявляются в нашей жизни, не меняется принципиально и после того, как исчезает нога, оставившая эти следы. в конце концов, она всегда была в сущности невидимой.

поэтому не драгоценная внутренняя душа переживает смерть бренной внешней оболочки — но внешняя аура феноменального переживает внутреннюю ноуменальную сердцевину. и поэтому же призрак — это не глупая выдумка, а достаточно точное описание того, как работают вещи.

о чужом сознании

мы никогда не имеем дело с сознанием. у него нет внешней стороны: мыслить сознание можно только являясь этим сознанием; мысль о сознании всегда рефлексивна, направлена на саму себя (и в этом смысле необъективна).

говорить же о чужом сознании нам позволяет набор внешних сходств и конвенций: другой использует тот же набор слов, выглядит похоже на меня, и на этом основании я естественным образом допускаю, что он обладает сознанием — принципиально важно, что это гипотетическое сознание другого всегда подобно моему. на самом деле я не знаю (и не могу узнать), является ли человек передо мной запрограммированным андроидом, философским зомби или действительно сознательным существом: его сознание — это то, что я предполагаю на основании нашего сходства.

вообще вопрос о чужом сознании всегда сводится к проблеме сходства, и в этом смысле все дискуссии о сознании машин или животных могут в той же мере вестись и о сознании других людей. разница заключается в том, что люди интуитивно обнаруживают друг в друге необходимый набор поведенческих признаков — язык, этикет, манера двигаться, одеваться etc. — который определяет каждого из нас как сознательного. мы не только предполагаем чужое сознание на основании речи и поведения своего соседа — мы сами копируем эти же маркеры, чтобы сосед увидел в нас субъекта. если я выйду на улицу голой, на четвереньках и начну общаться нечленораздельными воплями — мой статус обладающей сознанием моментально окажется под угрозой (не смотря на то, что «внутренний» опыт самосознания не претерпит никаких изменений).

животные и машины считаются бессознательными только потому, что их поведение не удовлетворяет нашим интуитивным и неотрефлексированным критериям сознательного существа. однако, как показывают многочисленные произведения искусства и мысленные эксперименты, мы склонны интуитивно наделять статусом сознательного субъекта машину, если её поведение в достаточной степени уподоблено человеческому. эмоциональная привязанность к роботу или животному заставляет нас сопереживать, а сопереживание ставит свой объект на один уровень с нами: мы начинаем замечать эмоции другого, предполагать его мотивы — короче говоря, другой становится подобным, а объект приобретает статус субъекта.

сознание другого — это не его внутреннее свойство. сознание другого — это его восприятие мной. проблема чужого сознания в первую очередь ставит вопросы о том, что мы считаем «своим», какие признаки, конституирующие понятие «человек», мы считаем важнейшими, — то есть, чему должна уподобиться машина, чтобы мы признали её сознательной. и в этом смысле сознание — это понятие, которое имеет отношение не к мышлению или эпистемологии, а к этике и политике, к эмпатии и разделению на «своих» и «чужих». в таком свете новый смысл получает внутренняя форма самого слова: со-знание, знание о сходстве, подобии, общности.

в феминизме уже очень давно соревнуются две (очень условно очерчиваемые, но тем не менее) тенденции: феминизм равенства и феминизм различий. причём я бы не стала их отождествлять с различием типа либеральный/радикальный, потому что на самом деле всё сложнее, и они проходят поверх этого различия, встречаясь как в XVIII веке, когда ещё не было никаких оформленных направлений феминизма, так и сейчас — в самых разных направлениях.

если очень грубо их определить, то суть в следующем.

феминизм равенства замечает угнетённое положение женщины по сравнению с мужчиной и стремится освободить её от навязанных андроцентричным обществом оков: от жёстких ролей матери и жены, от контроля над телесностью, над характером, над областями занятости, — чтобы в конечном итоге привести её к полной эмансипации и равенству с (уже не привилегированными) мужчинами. феминизм различия же говорит не столько о том, что женственность (в самом широком смысле) — это способ подавления и контроля над женщиной, сколько о том, что женственность сама по себе подвергается подавлению. то есть проблема не в том, что женщину заставляют рожать и это лишает её свободы, а в том, что материнство расценивается как что-то второсортное, и общество устроено таким образом, что роль матери автоматически значит подчинённость и исключение из политики. с точки зрения феминизма равенства женщине навязывают сферы эмоций, частного и телесности, и это лишает её доступа к мужским сферам разума и действия; с точки зрения феминизма различий проблема именно в том, что мужская рациональность и экспансивность расцениваются как нечто высшее по отношению к женской эмоциональности, интерсубъективности и заботе. нужно не освободить женщин от «женского», но лишить мужчин и «мужское» доминирующей позиции, сделать всё общество более «женским».

обе эти тенденции имеют практически зеркальные аргументы друг против друга. феминизм равенства упрекает феминизм различий в некритичном принятии роли женщины, которая навязана ей патриархатом, в эссенциализме «женской природы», и указывает на то, что женственность не является чем-то естественным и изначально присущим женщине, но конструируется в патриархальном обществе. феминизм различий парирует: это вы некритично принимаете патриархат, если считаете эмоции, заботу и ориентированность на общение чем-то сущностно плохим, и стремитесь к мужскому идеалу разума, экспансии и ориентированности на действие.

я мало знаю и пока только учусь, но мне это разногласие кажется очень большой и важной проблемой, над которой надо думать. и ещё мне кажется, что именно здесь может быть важна квир-теория, которая пытается показать, что женственность и мужественность — это в действительности не жёсткая бинарная оппозиция, а сложные конгломераты идей и практик, которые меняются во времени и пространстве, наслаиваются друг на друга и в общем никогда не совпадают с собственным описанием.

tw: сексуальное насилие

на фоне новых случаев типа #metoo, на этот раз — в индустрии видеоигр, я снова думаю о том, как абсурдно по-разному мужчины и женщины реагируют на истории о том, что кто-то кого-то насиловал или абьюзил, — разумеется, не все мужчины и не все женщины, но в целом разница очевидна. почему первая реакция большинства женщин — это сочувствие (если конечно они не совсем отравлены мизогинией), а большинства мужчин — это сомнение и недоверие (если конечно они не, ну, нормальные)?

женщины сочувствуют чаще, потому что им это знакомо. если даже ты сама ни разу сталкивалась с насилием — сексуальным, психологическим, физическим, экономическим — ты уж точно знаешь по крайней мере нескольких, кто сталкивались. такова реальность, в которой мы живём, и поэтому новость об очередном изнасиловании или нездоровых насильственных отношениях не воспринимается как что-то странное и неожиданное — в это очень просто поверить, потому что это происходит постоянно.

но почему мужчины не верят? они что, живут в другом мире? разве это не они (или по крайней мере их знакомые) совершают все эти вещи? разве не их подруги, сёстры, дочери подвергаются этим вещам? мне кажется, проблема не в том, что они живут в другом мире и ничего этого не видят и не слышат. они всё видят, всё слышат, и в том числе делают сами — только интерпретируют по-другому.

я помню очередную историю об изнасиловании: девушка приложила к посту свою переписку с насильником (её близким знакомым) после произошедшего. там она обвиняет его в изнасиловании, а он защищается: да, конечно, ты сказала «нет», ты не хотела, я понимаю, но я же не насиловал тебя!

мне кажется, главная проблема в том, что границы между сексом и насилием в сознании многих мужчин проходят совсем не там, где их провели бы мы. радикальные феминистки второй волны писали о том, что матрица угнетения женщин — это гетеросексуальный половой акт, что любой секс — это в каком-то смысле изнасилование. я не согласна с генерализацией этого утверждения, но если говорить о классическом патриархатном представлении о сексе, которому научены многие мужчины — то здесь есть по крайней мере часть истины: такой секс — это всегда о доминировании, завоевании, агрессии.

для многих мужчин некоторая доля насилия — это неотъемлемая часть сексуальных отношений. и поэтому, когда речь идёт об изнасиловании, они представляют явно преступные сценарии («незнакомец на тёмной улице»), менее очевидные (и намного более частые) сценарии же они скорее помещают в серую зону между насилием и нормой — либо вообще считают вариантом нормы. добиться, завоевать, настоять, надавить — часто всё это считается естественными элементами отношений с женщиной. пусть она скажет, что у неё болит голова — надо просто настаивать на своём сильнее, и она согласится; пусть её губы говорят «нет» — нужно просто заставить её тело сказать «да».

поэтому, наверное, неудивительно, что многие мужчины не верят, когда женщина рассказывает об изнасиловании — ведь то, что она описывает — это по их мнению совсем не изнасилование, а более-менее нормальный секс. ну, поломалась сначала, а потом же всё равно уступила, наверняка ей даже понравилось. и поэтому же они не замечают таких ситуаций в своём окружении, и даже когда сами нарушают границы женщин — не видят в этом ничего такого уж особенного. ну да, может она не очень хотела, но я же её не насиловал, нет-нет! насилие — это когда страшный незнакомец без лица в тёмном переулке, а то что было у нас — это просто не очень удачный секс.

это называется культура насилия. и поэтому так нужно менять общественные представления о согласии и о насилии, поэтому так важно снова и снова говорить про «нет — значит нет», про активное согласие. очень многие до сих пор думают в совсем других категориях.

тезис радфем о едином женском угнетении, тенденция раскрашивать положение женщин в апокалиптические тона, приводя в пример какие-то реально ужасные вещи, но очевидно не затрагивающие всех женщин в равной степени, фразы типа «любой гетеросексуальный контакт — это изнасилование», «женщины находятся в рабстве у мужчин», и так далее — всё это может быть вредно аж по трём причинам.

первая — психологическая: с таким мировоззрением вообще говоря жить не очень просто. то, что патриархат существует и женщины в целом угнетены, не значит, что лично ты — рабыня, а все мужчины вокруг спят и видят, как бы тебя убить и изнасиловать, однако часто всё представляется именно так. феминизм говорит о системных проблемах, а тенденция переносить эту системность на свою личную жизнь и высматривать вокруг один патриархат не только угнетает психику, но и отнимает силы и мотивацию реально бороться с существующими проблемами: всё слишком плохо, и руки опускаются.

вторая причина — методологическая: сваливая в кучу все формы угнетения женщин, мы лишаемся гибкости и глубины анализа. если есть универсальный образ угнетённой женщины (конечно, белой и из среднего класса), то говорить об альтернативных опытах намного сложнее. (девочка из армянской семьи не занимается бьюти-практиками, но делает это не от большой феминистичности, а потому что ей запрещают родители. в школе её травят за «монобровь», которую она тоже не может выщипать. здесь она угнетена иначе, чем девочки из «стандартных» русских семей.)

наконец, третья причина — этическая. называя любой гетеросекс изнасилованием, мы обесцениваем страдания реальных жертв насилия, а крича о собственном рабстве, сидя в своих европейских городах, мы плюём на женщин какого-нибудь афганистана.

это всё не значит, что в тезисах радикального феминизма нет никакой истины — напротив, просто нужно применять их с умом и гибкостью, учитывать критику и развитие этих идей, а не сваливаться в схематичное манихейское мышление. от этого вообще никому не лучше.

мы проектируем утопии — и строим концлагеря, провозглашаем всеобщее равенство — и устраиваем апартеид; но может ли это быть настолько трагически неожиданным, если в самом сердце каждого нашего грандиозного проекта лежит это «мы», гордое и очевидное «люди» — такое очевидное и привычное, что мы даже не задумываемся, как в действительности это «мы» вырастает из противопоставления своих тел другим телам, из грубой, племенной, кровной солидарности носителей одного кода ДНК против всех остальных — из того же источника, откуда рождаются расизм, сексизм и все прочие противопоставления «своих» и «чужих», так тревожащие и возмущающие нас?

*

мне кажется, что все определения понятия «культура» настолько невразумительные или сомнительные, что единственное вменяемое его содержание, лежащее в основании остальных, — это «то, что мы считаем только нашим», то есть человеческим, отличающим некую «нашу» общность (вид или народ, к примеру) от «всех остальных». при этом ясно, что представления о том, что на самом деле «наше», меняются от человека к человеку и от времени ко времени — отсюда и вариативность понятия. вообще же культурой в таком случае могут обладать не только люди вообще или население конкретной территории в конкретную эпоху, но также муравьи, собаки, дубы, все млекопитающие как целая общность или даже звёзды — при условии возможности представить у них какой-то механизм различения между подобным и не-подобным себе, который и должен лежать в основе любой культуры. этот механизм совсем не обязательно должен быть сознательным. впрочем, само понятие сознания, как мне кажется и как я писала раньше, тоже имеет намного больше общего с подобием и различием, чем с каким-то сущностным внутренним содержанием.

*

или можно сформулировать так: мы считаем, что особенность человека в том, что это животное, которое не считает себя животным, которое противопоставляет себя остальным, конструируя в себе природу, культуру и разлом между ними (агамбен), но с чего мы вообще взяли, что то же самое не происходит и в иных видах? что это свойство именно человека?

потому что они нам не сказали, да. ну так варварские народы тоже варварскими были до тех пор, пока цивилизованные мы не смогли с ними поговорить.

принято считать, что древние были более подвержены наивному высокомерию, чем их более взвешенные и скептические потомки. но если говорить об определении человека, то лично мне «двуногое без перьев» кажется намного более адекватным и по-хорошему скромным, чем нововременные попытки определить человека через какие-то принципиальные свойства, якобы отсутствующие у всех остальных животных: язык, сознание, чувства, труд, творчество, бессознательное... к счастью, наука постепенно расшатывает представление об этих свойствах как принадлежащих исключительно людям, и возможно мы рано или поздно угомонимся и заговорим о себе не как о несравненных царях и покорителях природы, а как о двуногих без перьев (и с плоскими ногтями).

когда рождаешься и живёшь в мире, где отовсюду звучит рефреном: «старайся, и у тебя получится», — невероятно отрезвляющим и одновременно травматичным оказывается осознание, что, сколько бы ты не старалась, многих вещей, вполне доступных другим людям, лично у тебя не будет никогда. это осознание может не случиться там, где речь идёт о деньгах, об уровне жизни, о талантах и достижениях — в конце концов, про все эти вещи нам и говорят: «старайся, и у тебя получится», — хотя получится, конечно, у меньшинства, а большинство всю жизнь проведёт в пустых надеждах, всё-таки эти надежды прочно вплетены в идеологическую ткань мира, и можно бесконечно терпеть неудачи и оставаться позади, но так и не осознать фундаментальную несправедливость.

однако есть ситуации, где надежда не работает. я знаю, что сколько бы я ни старалась, я никогда не смогу достичь вещей, которые многим вокруг меня даются сравнительно просто: у меня никогда не будет обыкновенной и всеми признанной семьи, у меня никогда не будет своего ребёнка, я никогда не смогу совершенно без страха говорить о своих отношениях, о своём детстве и юности, о своём теле, я никогда не смогу быть открытой и непосредственной в той же мере, как люди вокруг меня.

я никогда не стану вполне «нормальной». в сегодняшнем мире есть достаточно много людей, которые — по разным причинам — никогда, не смотря ни на какие усилия, не смогут почувствовать себя вполне «нормальными», признанными, принятыми. это очень болезненно — осознать эту непреодолимую несправедливость. но мало что, наверное, может с той же силой зарядить критичностью, протестом и волей к переменам, как это осознание.

про биологизаторство

биологизаторство по поводу человеческого поведения — это частный случай сциентизма, а главная проблема сциентизма, по-моему, это игнорирование того факта, что любая наука строится на тех или иных ненаучных метафизических допущениях и ценностных пресуппозициях, — короче говоря, сциентизм некритичен и слеп в отношении оснований науки.

существует множество исследований нейробиологических различий между мужчинами и женщинами. они очень радуют сексистов, и сексисты радостно восклицают: вот, посмотрите, мужчины и женщины действительно разные! у мужчин (например) больше связей между нейронами одного полушария, а у женщин — между разными полушариями! поэтому-то мужчины, наверное, такие вот сконцентрированные и аналитические, а женщины многозадачные... (не знаю, какие там выводы из этого можно сделать)

но проблема таких исследований — и особенно таких выводов — в том, что в отсутствии осознания собственных предпосылок они превращаются в замкнутый круг. мы ищем различия между мужчинами и женщинами, потому что мы уже заранее знаем об этих различиях. чтобы в принципе сформулировать гипотезу о разнице в нейронных связях как причине различия между двумя категориями людей, нужно уже строго разделять людей на эти две категории и заранее знать о том, что мужчины якобы аналитические, а женщины — многозадачные. а это разделение происходит из обыденного опыта, здравого смысла, стереотипов и чего угодно ещё, кроме рационального исследования — и критикуется этим самым рациональным исследованием — например, в области социальных наук.

прежде чем обратиться к эмпирическому исследованию предмета, учёный сначала должен сконструировать этот предмет. это не значит, что научной истины не существует — это значит, что она всегда принципиально неполна, и что об одном и том же явлении могут существовать разные теории, отличающиеся в своих предпосылках, но работающие (до определенного предела). одно исследование показало, что у мужчин больше нейронных связей внутри полушарий, а у женщин — между ними. другое исследование выстроило гипотезу на иных предпосылках и выяснило, что эта разница в количестве нейронных связей зависит от объёма мозга — и хотя логично, что у мужчин этот объём в среднем больше, чем у женщин, определяющим оказывается совсем не пол, а физические размеры мозга, и выводы если и следует делать, то не о различиях мужчин и женщин, а о различиях людей с большими и маленькими головами.

(запоздалый дисклеймер: я не биологиня, об этом кейсе я читала тут, могу ошибаться в деталях, но сущность моего аргумента от этого по-моему не меняется.)

с выводами из исследований связана ещё одна недоказуемая пресуппозиция, на которую опираются биологизаторы — это, собственно, вера в то, что всё поведение человека так или иначе сводится к его биологии — то есть, короче говоря, всегда отдаётся предпочтение биологическим объяснениям любых, в том числе сложных социальных и психологических явлений. это ясно видно в том, как склонные к биологизаторству люди истолковывают корреляции.

человек, даже на чисто биологическом уровне, не говоря о психическом и социальном, — очень сложная система. взаимосвязанных процессов и факторов в нас так много, что, говоря о человеке, нечасто можно говорить о такой же однозначной железобетонной причинно-следственной связи, как связь между усилием руки и полётом брошенного ей мячика — чаще речь идёт о корреляциях параметров на разных уровнях абстракции: корреляция уровня кортизола в крови и переживаемого стресса, корреляция возраста и вероятности развития рака и так далее. отдельно это осложняется тем, что психофизическая проблема всё ещё не имеет общепризнанного решения — то есть у нас нет теоретического механизма, который бы однозначно связывал наш субъективный опыт с объективными показателями тела.

положим, было проведено исследование, которое показало, что у людей, которые любят красный цвет, в среднем более высокий уровень гормона озверина, чем у людей, которые любят зелёный. биологизатор вероятнее всего сделает вывод о том, что гормон озверин вызывает в людях любовь к красному цвету — но ведь мы имеем дело с корреляцией двух параметров, а любая корреляция может быть интерпретирована четырьмя способами: параметр А оказывает влияние на параметр В; параметр В оказывает влияние на параметр А; некий параметр С влияет на параметры А и В; корреляция между А и В случайна.

вызывает ли озверин любовь к красному цвету? или это частое созерцание красного цвета повышает уровень озверина в крови? или, может быть, повышенный уровень озверина и любовь к красному цвету — это результаты экспрессии некоего редкого гена? следствие частого купания в море в возрасте от 5 до 10 лет? влияние меркурия в третьем доме? или никакой причинно-следственной связи между озверином и красным цветом вообще не существует, и обнаруженная корреляция — совпадение?

как бы то ни было, разумный учёный редко перескакивает от наличия корреляции к однозначным выводам. особенно когда речь идёт об исследовании человека: в этом случае нужна особенная осторожность интерпретаций, потому что без междисциплинарности и философской критики научные исследования рискуют стать обоснованием для совсем не научных предрассудков.

есть в феминизме позиция, заключающаяся в следующем: единственная политика, которой надо заниматься — это феминизм, а все другие политические идеи, движения и практики — это всё придумали мужчины, вот пусть они там с этим развлекаются, а нас это не касается. либерализм, консерватизм, социализм и так далее — одинаково мизогинны и одинаково управляемы мужчинами. всем им сразу противостоит феминизм (радикальный) — как единственный вариант «женской» политики.

эта позиция наполовину правдива, но на другую половину ложна и вредна. политика действительно в большинстве ситуаций андроцентрична, её субъектами мыслятся именно мужчины, а женщины воспринимаются как нечто второстепенное или вообще как один из ресурсов. консерваторы провозглашают это с большей или меньшей открытостью. либералы стремятся сохранить существующую гендерную динамику под маской формального равенства. большевики считали, что «женский вопрос» решится сам собой с приходом социализма. были исключения, но мало и недолго. даже леворадикалы 60-70х часто, декларируя свержение всех прежних норм, всё ещё ожидали дома тарелку супа и сексуальное обслуживание от своих партнёрш. для левых, которые не придают значения гендерной проблематике, есть даже специальный термин — manarchists.

всё это так. однако делать вывод, что все эти идеи и движения нас не касаются, что нам с ними принципиально не по пути, и что пусть они там сами с собой, а мы тут сами по себе, — это по-моему большая ошибка.

мы не живём в отдельном женском пространстве — мы живём в одном общем пространстве. мы встроены в экономические отношения, мы подчиняемся (или нет) законам, имеем гражданство. экономика и политика касаются нас не меньше, чем мужчин. и речь даже не о том, что никто из нас не сводится к бытию женщиной, и что, скажем, ситуация на рынке труда или в пенсионном законодательстве влияют на нас не как на женщин, но как на наёмных рабочих. речь о том, что отдельные политико-экономические меры и установки (из области «мужской» политики) влияют на нас именно как на женщин. бесплатна ли медицина и образование? есть ли детские сады и материнский капитал? позволяет ли зарплата вырастить ребёнка в одиночку? все эти (и другие) вещи напрямую зависят от того, какой режим у власти и какая экономика в стране. поэтому нужно не открещиваться от политики как от заведомо «мужской», но менять её изнутри, перехватывать инициативу. поддерживать потенциально про-женские движения, делая их ещё более женскими.

почему бывший солдат с посттравматическим расстройством снова и снова видит во сне лицо того мальчика во вражеской форме — за миг до того как нажать на курок? почему человек, с которым мы болезненно расстались, как ни в чём не бывало приходит к нам во сне? так работает наша психика: ситуация травмы невыносима для неё, и она пытается регрессировать, отмотать время назад до того момента, когда травма ещё не произошла, чтобы всё можно было сыграть по-другому: опустить ружьё, не разрывать отношения. хорошо, когда эта регрессия происходит только во сне — хуже, когда она начинает влиять на нашу бодрствующую жизнь: тогда возникает симптом, тогда необходимо лечение и преодоление этого невыполнимого желания снова и снова возвращаться к травме.

философ тимоти мортон говорит, что наше отношение к экологии подобно этому невротическому навязчивому повторению. снова и снова, год за годом мы читаем о том, что планета на грани катастрофы, что вот-вот случится непоправимое, и нам надо собраться, поднажать, заняться сортировкой мусора, перейти на веганство, и тогда мы сможем предотвратить апокалипсис. однако истина состоит в том, что апокалипсис уже начался. нет никаких способов предотвратить его: вся эта повторяющаяся риторика — это навязчивое желание вернуться к моменту до травмы, когда ещё можно было всё сделать правильно... апокалипсис не предотвратить, травма уже случилась. нам нужно научиться жить с этим — и начать думать о реальной проблеме: как обустроить жизнь в условиях начавшегося апокалипсиса.

если я ещё раз прочитаю, что отношения с женщинами (для женщин) априори безопаснее, чем отношения с мужчинами, у меня что-то сгорит. (а такое периодически пишут.)

разумеется, всё, что феминистки говорят о рисках и опасностях гетеросексуальных отношений — правда, да и статистика по изнасилованиям и домашнему насилию не просто так нарисовалась. однако в нашем постсоветском обществе в большинстве ситуаций однополые партнёрства в каком-то смысле и в некоторых аспектах даже более рискованны. и это связано с несколькими вещами.

первое: вам часто не с кем их обсудить. из-за гомофобии общества эти отношения приходится скрывать от родителей, друзей и знакомых, а это значит, что некому посмотреть на происходящее со стороны и дать совет. человек в абьюзивных отношениях очень нуждается во взгляде со стороны — а здесь его нет. а когда этот взгляд есть, от него может стать только хуже: мол, сама виновата, что не хочешь мужика найти, вот от того и страдаешь.

само собой разумеется, что в случае насилия/изнасилования в однополых отношениях вы уж точно не пойдёте в полицию и вряд ли станете давать этому всему широкую огласку — например, в соцсетях.

плюс страх потерять партнёра может быть более сильным, чем в гетеро-отношениях (думаю, это понятно).

и ещё: из-за отсутствия моделей таких отношений в массовой культуре вам сложнее понять, когда что-то идёт не так. несмотря на культуру насилия и мизогинию, насилие в гетеро-отношениях всё-таки широко представлено в культуре, про него снимают кино, о нём пишут книги. не обязательно даже быть феминисткой, чтобы иметь перед глазами хотя бы какие-то критерии абьюза и мудачества партнёров-мужчин. эти вещи есть и обсуждаются везде. в случае с однополыми отношениями модели отсутствуют — это плавание без карты, а значит — свобода злоупотреблений. (когда тобой манипулирует не грубый мужчина, а феминная девушка, и вместо крика у неё, например, слёзы, понять, что над тобой совершают насилие, может быть очень сложно.)

и идеализация однополых отношений ну никак не помогает тем 50% лгбт-людей, которые прямо сейчас находятся в абьюзивных отношениях.

писать про хороший опыт однополых отношений — это прекрасно!

но писать, что однополые отношения априори лучше и безопаснее разнополых — значит вкладываться в эту статистику.

https://takiedela.ru/2019/06/ya-k-tebe-prirosla-prikhoditsya-otdira/