очень интересное чтение — манифест «гендерного нигилизма», дополнение к нему и пересказ статьи, в которой авторка спустя несколько лет переосмысливает, критикует и дорабатывает собственный манифест. последняя часть — самая лучшая.

но. хотя это всё, особенно материализм виттиг, мне близко и приятно, всё-таки в последнее время я думаю о том, как этот «материалистический» (в широком смысле, включая например фуко) подход упорно игнорирует субъектность этого самого субъекта, который, безусловно, производится внешними силами, однако не является их пассивным продуктом. причём жизнь субъекта намного богаче, чем альтернатива «подчиняйся или бунтуй», и с властью и дискурсом нас связывают более сложные, опасные и сомнительные отношения. (обо всём этом в каком-то объёме писала батлер, на которую авторка ссылается.)

и тут наверное вся проблема в том, что игнорируется не просто субъект, но его бессознательное, и представляется, будто некоторым сознательным волевым усилием можно преодолеть внешние силы и «прыгнуть в пустоту». однако мне это кажется наивным. поэтому, чтобы вполне охватить всё пространство, материалистической феминистской революционной теории, я считаю, нужна прививка психоанализа, который производит истину о субъекте и бессознательном — потому что иначе все вещи, которые мы гоним в дверь, легко вернутся в окно. то есть материальные условия и власть дискурса нужно помыслить не только «снаружи» — как они нас формируют, но и «изнутри» — как лично я ими сформирована, что это значит для моего желания, и так далее. и в общем мне эта задача синтеза материалистического подхода с бессознательным кажется прямо задачей номер один современности. проблема, правда, в том, что материализм и психоанализ исторически не очень друг друга любят, и как их соединять — не совсем понятно...

https://ona.org.ru/post/190793389348/gender-nihilism

я подумала — наверное, этика психоанализа довольно безрадостна, и заключается она в осознании и принятии собственных бессознательных влечений — то есть в принятии ответственности за то, чего ты сознательно не выбирал. конечно, какие-то симптомы могут подвергаться лечению — но какие-то нет, и нужно с ними жить, даже больше — осмелиться наслаждаться ими. и в этом, наряду с жестокостью этой этики, её освобождающая и индивидуирующая сила.

вообще же это, наверное, вид стоицизма или спинозизма — в том плане, что свобода здесь совпадает с знанием. осознанная необходимость, осознанное влечение: согласных влечёт, несогласных тащит.

но в конечном итоге, если субъект — это продукт внешних сил, то именно в этом раздвоении, временном разрыве, сбивке между причиной и следствием, силой и её влиянием, он и проявляет себя, перехватывает причинность на себя, повторяет её и таким образом присваивает себе. может быть, это меньше, чем мы привыкли думать, когда думаем о свободе, но тоже кое-что.

когда говорят о том, как религия репрессивна и мизогинна — это верно, но обычно при этом часто упускается тот факт, что женщина может искренне верить и желать быть частью этой конкретной религии. религию воспринимают как исключительно внешнюю силу, не рассматривая вообще возможность её внутреннего переживания. и важности этого переживания для кого-то.

да, религия это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, опиум народа — но мир всё ещё бессердечный, а мы угнетены, и отвергая религию как несовместимую с феминизмом, мы отталкиваем тех, для кого она — важное прибежище.

люди не перестанут быть религиозными, если им рассказать, какая их религия мизогинная. кто-то может и перестанет, но тот, для кого эта вера действительно важна, скорее отшатнётся от тех, кто ему все эти плохие вещи про религию рассказывает. именно поэтому нужно поддерживать феминистские направления внутри религий, а не отметать их.

вероятно, в идеальном обществе не будет религии. также в таком идеальном обществе не будет гендера. но почему-то мы (за исключением некоторых) не стремимся отталкивать тех, для кого важна их гендерная идентичность, а с религией почему-то не так. кроме того, религия пластична, как и любой другой институт. пятьсот лет назад жить в христианской европе было не сильно лучше, чем в современном иране, но современное так называемое секулярное общество — это продукт развития христианства, а не свалилившаяся с неба объективная истина. и исчезнуть религия в конечном итоге должна не потому что мы её прекрасно раскритикуем и покажем, какие эти веруны глупые, нерациональные, консервативные и патриархальные, а когда изменятся материальные условия, которые заставляют нас искать смысл и порядок в сверхчувственной фантазии. когда мир перестанет быть бессердечным.

конечно же нужно говорить о проблемах религии, критиковать её постулаты и практики, но заявлять, что она априори с чем-нибудь там несовместима и выталкивать религиозных людей из прогрессивных движений — это наивный и жестокий максимализм.

в известном эссе «визуальное удовольствие и нарративный кинематограф» лаура малви утверждала, что популярное на тот момент голливудское кино было построено таким образом, чтобы воспроизводить идеологию патриархата. малви использовала психоанализ, чтобы показать, как удовольствие, производимое кинематографом, подразумевает мужской субъект в качестве наслаждающегося, и женщину — как объект.

удовольствие от такого кино, согласно малви, бывает двух типов, которые соответствуют двум типам влечения по одной из классификаций фрейда: нарциссическим и сексуальным. с нарциссическими влечениями связано удовольствие от идентификации с главным героем: сильным и инициативным мужчиной, который владеет пространством кадра, вносит в него изменения, властвует в нём. взгляд зрителя в этом случае совпадает с взглядом этого героя. сексуальные влечения же, понятно, пробуждаются с помощью демонстрации в кадре привлекательной женщины, играющей роль фетиша либо вуайеристского объекта: в этом случае взгляд зрителя совпадает с взглядом камеры, пристально рассматривающей женщину.

так вот — в связи с той статьёй брит марлинг о проблеме «сильных главных героинь» я подумала о том, что наверное часто новое-популярное-типа-прогрессивное кино с этими сильными героинями всё ещё укладывается в логику патриархатного кинематографа, о которой писала малви. просто в данном случае совершается трюк: объектом всё того же нарциссического влечения делается героиня-женщина, воплощающая тем не менее качества маскулинного субъекта (власть над пространством кадра, способность двигать сюжет, сила, инициативность). и теперь, с одной стороны, женщины могут идентифицировать себя с такими героинями, получать удовольствие (и нести деньги в кассу), а с другой стороны — это всё ещё маскулинный образ, который вновь воспроизводит приоритет силы, воли, экспансии, насилия и всяких патриархатных штук.

(при этом мужская аудитория не теряется, ведь даже если мужчине будет некомфортно получать нарциссическое удовольствие от идентификации с женщиной, он всё ещё сможет получить сексуальное — от её созерцания, ведь как бы кто ни ругался, эти героини обычно привлекательны.)

и наверное это само по себе не плохо — что плохого в удовлетворении нарциссических влечений, которое теперь стало более доступно женщинам (пусть и всё ещё через маскулинную идентификацию)? но наверное не стоит воспринимать это кино как революционное и особенно феминистское. потому что оно основано на той же модели, что и полвека назад — просто теперь может успешнее дотягиваться до женской аудитории. малви же говорила о необходимости развивать новые, альтернативные способы снимать кино, не эксплуатирующие те же механизмы получения удовольствия.

закончить наверное можно так: пожалусто посмотрите «портрет девушки в огне», если ещё этого не сделали, потому что вот это как раз, наверное, пример альтернативного кино с женским взглядом. и ещё это просто супер фильм

одна из причин, почему часть феминисток критикуют социальный конструктивизм, который, по крайней мере до недавнего времени являлся, а может и сейчас является мейнстримом гендерной науки — это тот факт, что социальный конструктивизм можно расценивать как в определённом смысле подкрепляющий бинарную метафизику патриархата.

привычные категории, в которых мы мыслим, несут на себе печать полового различия. это можно найти ещё у де бовуар: мужчина — господин и субъект, его характеристики — это разум, воля, порядок; женщина — это другой, ей соответствуют тело, эмоции, хаос. и эти бинарные оппозиции не ограничиваются собственно половой темой, но развёртываются намного шире. категории активного и пассивного, формы и материи, универсального и частного, культуры и природы организуют наше мышление, отдавая первым элементам этих пар приоритет над вторыми — и воспроизводя символическую власть того-что-считается-мужским над тем-что-считается-женским.

социальный конструктивизм же, в сущности, утверждает, что природа как таковая — это её культурное описание, что форма полностью определяет материю (которую можно вообще выкинуть из уравнения), что активная перформативность предшествует какой-либо пассивной данности, что, в общем, бестелесное (знак, отношение, структура) организует телесное, которое без этой организации не имеет никакого значения и не играет никакой роли.

короче, выход из бинарной метафизической оппозиции социальный конструктивизм находит в том, чтобы просто отвергнуть ту её часть, которая ассоциируется с «женским». в результате материя со всеми своими традиционно понимаемыми свойствами как бы окончательно теряет голос.

это не попытка доказать, что социальный конструктивизм — это само по себе плохо, и что нужно отказаться от его достижений и «вернуть как было», потому что в тех прежних бинарных оппозициях «женский» элемент был определён как сущность через отрицание «мужского» и подчинён ему, и нам это тоже не нужно. а нужно думать, как же всё-таки дать этой материи голос, как помыслить материю в качестве обладающей собственной пластичностью и агентностью, как найти другой выход из бинарной метафизики патриархата, не отказываясь от природы, но мысля эту природу не-сущностно и не-метафизически. и всем этим занимались и занимается много очень классных современных (и даже не очень) авторок — от французских феминисток полового различия до представительниц современных материалистических феминизмов.

мне нравится думать, что настоящее будущее и настоящие перемены открываются в некотором несуществующем промежутке между предельной реалистичностью и безумной утопической мечтой. строгий и подробный анализ существующего положения дел сам по себе бесполезен для перемен, потому что чем лучше ты понимаешь устройство мира, тем меньше в нём остаётся слепых пятен, в которые можно было бы поместить надежду на нечто новое. с другой стороны, утопические мечтания о том, как оно бы могло быть, сами по себе тоже бесплодны и бестелесны, а часто ещё и жестоки, так как хотят перекроить наше существование по живому, ничего не жалея и безжалостно избавляясь от всего ненужного (но такого знакомого). и две эти стратегии как будто противоречат друг другу — но, мне кажется, только совмещая их, одновременно вполне зная о безвыходности и тотальности нынешней ситуации, и забывая о ней, можно сотворить чудо перемен. это стратегия фантазма, стратегия резонанса между двумя несовместимыми мирами, и как именно она работает — не очень понятно, но хочется думать, что именно она одна и работает.

утилитаристская этика, которая так или иначе доминирует в современности, предполагает, что каждый человек стремится максимизировать своё удовольствие и минимизировать страдание. часто это также дополняется представлением о том, что стремление это изначально рационально, и от возможных его искажений и ошибок (например, предпочтения меньшего удовольствия сейчас — большему удовольствию в будущем) можно избавиться с помощью психотерапии или самодисциплины. между тем — и на это обращал внимание ещё дэвид юм, — хотя в нашей душевной жизни очевидно присутствуют как удовольствия, так и страдания, мы не можем обнаружить принципа или закона, который бы объяснял, почему мы стремимся к одним и избегаем других. в современном рациональном дискурсе эта проблема как будто решается с помощью переворачивания: удовольствие определяется как естественное приятное ощущение от удовлетворения потребностей, и, следовательно, вопрос о том, почему мы к нему стремимся, не стоит, — оно просто по определению является тем, к чему мы стремимся. однако такое решение вызывает вопросы: как из-за самого постулирования удовольствия как желанного по определению (это сомнительный ход), так и потому, что, как свидетельствует опыт, далеко не всегда наши действия можно легко объяснить стремлением к удовлетворению потребностей (иначе понятие потребностей разрастается до невообразимых размеров).

зигмунд фрейд постулировал принцип удовольствия как один из фундаментальных законов психики, однако также задавался вопросом: почему этот принцип существует, откуда проистекает его всемогущество? определив удовольствие как минимизацию психического напряжения и проанализировав ряд ситуаций, которые, казалось бы, противоречат принципу удовольствия (повторяющиеся кошмары у людей с тем, что мы сейчас бы назвали ПТСР, стремление пациентов заново воспроизводить травмировавшие их однажды события в процессе переноса и т. д.), фрейд пришёл к странному выводу: чтобы принцип удовольствия мог существовать, необходим некий другой, более фундаментальный принцип — или, скорее, его «другая сторона». для того, чтобы в своей эмпирической жизни мы стремились к удовольствию — то есть минимизации психического напряжения, — нужен закон более высокого уровня, который бы требовал, чтобы всякое возбуждение было связано, а всякая неоднородность стремилась к однородности и неподвижности.

но предел однородности и неподвижности для живого организма — это смерть. таким образом, выходит, что принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти.

сам фрейд — признавая спекулятивность своих размышлений — полагал влечение к смерти фундаментальным свойством всего живого, некой «упругостью», «консервативностью» живой материи, её стремлением вернуться к предыдущему состоянию — которое, в конечном итоге, является неорганическим. однако даже если не соглашаться с метафизическими спекуляциями фрейда, нужно признать: для того, чтобы стремление к удовольствию властвовало в нашем опыте, необходим более фундаментальный принцип, дающий ему это право — и этот принцип сам должен находиться по ту сторону удовольствия. поэтому ни одна теория, полагающая стремление к удовольствию само собой разумеющимся, главным законом психики, не будет полноценной.

нет никаких сомнений в том, что люди, считающие, что религия — это мизогинная идеология, которая никак не может сочетаться с феминизмом, и что всем верующим женщинам немедленно нужно её отвергнуть, чтобы стать феминистками, сами абсолютно свободны от всякой мизогинной идеологии.

идеологию нужно искать не там, где она очевидно есть, а там где её, как кажется, нет. потому что именно в тех местах, где её как бы нет, особенно полезно и удивительно обнаруживать, что она всё-таки есть.

очень простая и интересная мысль у брайдотти: все эти постмодернистские отказы от субъекта, от идентичности, становление-другим, становление-женщиной и т. п. — это всё хорошо, когда ты всегда был этим субъектом и имел голос, а теперь просто проходишь через некоторый кризис. но реальные эмпирические женщины (и вообще другие) к этой истории особенного отношения не имеют: чтобы деконструировать субъект, нужно, чтобы было, что деконструировать; чтобы ускользнуть из стабильных форм символизации, нужно, чтобы они до этого тебя уже символизировали; чтобы от чего-то избавиться, нужно это сначала приобрести. реальные женщины же всегда и так занимали место бессубъектного и несимволизируемого. им просто нечего терять, не от чего отказываться — на протяжении истории у них ничего не было. и отсюда в феминизме, наверное, постоянное и неснимаемое напряжение между утверждением идентичности и стремлением её разрушить.

в 1967 году в рамках проекта, посвящённого исследованию нового поколения американцев, был снят документальный фильм Shulie, героиней которого стала 22-летняя студентка художественного колледжа Шуламит Файрстоун.

вскоре после съёмок она присоединилась к растущему радикально-феминистскому движению, стала видной фигурой в нём, а в 1970 г. написала «Диалектику пола»: «демонический» текст радикального феминизма, амбициозное и скандальное исследование патриархата, возводящее всё угнетение в человеческом обществе к изначальному угнетению женщин мужчинами в биологической семье, и призывающее к радикальным революционным преобразованиям, преодолению природы, снятию бремени рождения детей с женщин и уничтожению полового различия как такового.

фильм Shulie никогда не был обнародован. однако в 1997 году режиссёрка Элизабет Субрин обнаружила запись — и сняла свою Shulie, кадр по кадру копируя оригинальный документальный фильм, на этот раз с актёрами.

в фильме Субрин Файрстоун (которую играет Ким Сосс) рисует, рассуждает об искусстве, времени, депрессии, работает на полставки на почте и ни разу не говорит слово «феминизм». фильм вызывает странные чувства, в первую очередь потому, что он находится в сложных отношениях со временем: портрет случайной представительницы нового поколения, которая, по собственному признанию, сама себя с этим поколением совсем не соотносит, и про которую мы, в отличие от съёмочной группы, заранее знаем, что через три года она станет невероятно известной... только эти три года уже давно прошли, ведь мы смотрим не оригинальную запись, а копию, снятую спустя тридцать лет, и сама она уже совсем не та студентка арт-колледжа, и поколение уже никакое не новое, и «Диалектику пола» уже успели забыть.

в общем, это интересный, мало на что похожий опыт, красивое и сложное искусство, и я вам рекомендую его посмотреть.

https://youtu.be/7daCKeRQ6t4

апелляции к природе и биологии традиционно всегда были любимым инструментов консерваторов и сторонников статуса кво, которые в как бы нейтральной объективированной форме природы закрепляли и натурализировали свои совсем не нейтральные ценности и нормы. однако это не значит, по-моему, что нужно отказаться от природы и объявить её дурным идеологическим конструктом. я думаю, что нужно захватывать почту, телефон, телеграф, железнодорожные станции, и природу тоже. потому что натуралистические аргументы — это не природа сама по себе. нужно отбить природу у либерально-капиталистической идеологии, у патриархата, соцдарвинизма и эссенциализма, и показать, что она может быть странной, изменчивой, пластичной, способной к солидарности и к взрывам энергии, что в ней есть бесконечный революционный потенциал.

в конце концов, как бы консерваторы не цеплялись за натуралистические аргументы в пользу своего порядка, сама природа — на нашей стороне. потому что мы живые, а они уже давно мёртвые.

память не имеет необходимого отношения к прошлому. фиксация событий прошлого (на письме ли, в переплетении синапсов мозга) нужна, чтобы всегда прочитывать её в настоящем; то, что она отсылает к событиям, случившимся в абсолютном времени до момента её воспроизводства, ничего в сущности не значит. это «прошлое» — не более чем ярлычок или указатель.

настоящее припоминание может относиться к прошлому (в этом случае оно часто искажает никому кроме историков не нужную «реальную» последовательность событий), но точно также припомнить можно и настоящее, и будущее. вспомнить — значит обернуться, раздвоиться, а раздваиваться способно не только прошлое.

вспомнить настоящее — значит замереть и обернуться, охватить его взглядом, услышать, как его разрозненные элементы, подвешенность и тревога, тоска и радость, уплотняющиеся границы и схлопывающиеся расстояния складываются друг с другом как паззл, словно подгоняются друг к другу фотографии, голос и почерк человека, которого ты никогда не видел, — как разъятые части соединяются в одно и подсвечиваются единственным, ни на что не похожим светом. вспомнить настоящее — это ощутить по нему ностальгию.

вспомнить будущее же — это представить момент, когда ты однажды попытаешься воспроизвести это подсвеченное ностальгией вечное настоящее, это пространство, этот голос, — но вернуться не получится: на месте неповторимой чудесной вещи окажется пустота. вспомнить будущее — значит ощутить ностальгию по невозможности памяти.

либерализм производит впечатление чего-то сознательного, сконструированного, над-природного: общественный договор, вырывающий нас из природного состояния, уравнивание очевидно разных индивидов перед универсальным законом, тождественность граждан друг другу. однако в действительности это уравнивание имеет оборотную сторону: натурализацию различий. создание универсального поля гражданского общества и государства, где все равны, подразумевает отсечение «естественной» стороны существования, выведение её за пределы этого поля.

я имею в виду разделение сфер публичного и частного. в сфере публичного господствует универсальный закон, перед которым все равны; в сферу частного, к которой относятся, помимо прочего, личные и экономические отношения между людьми, закон стремится вмешиваться как можно меньше. но это значит, что если системное неравенство существует в сфере частного, о нём просто невозможно говорить как об общественном явлении (и предпринимать действия по его преодолению) до тех пор, пока оно не всплывёт на уровне публичного — например, в виде несправедливых законов.

и даже более того: это неравенство может не просто существовать само по себе, но обосновывать существующий строй, служить ему. например, разделение труда в семье (тот факт, что женщины выполняют неоплачиваемый труд по социальной репродукции) идёт капитализму на пользу, нужно ему. до определённого момента само существование женщины было исключено из публичной сферы: её репрезентировал её муж, сама же она полностью была погружена в «естественный» труд по его обслуживанию. сейчас право голоса у женщин есть, однако силы, разделяющие женщин и мужчин и налагающие на женщин дополнительные обязательства в личной и семейной — частной — жизни, продолжают действовать — и всё ещё в значительной степени оставаться под защитой приватности и естественности.

при чём тут натурализация различий? при том, что если, смотря с позиции закона и гражданского общества, мы видим, что какая-то группа людей ведёт себя определённым образом и склонна следовать определённой судьбе, мы будем склонны приписать этот факт природе этих людей. с позиции закона (если закон хорош) все равны. выбор жизненного пути, личных отношений, карьеры — это свободный выбор, лежащий в сфере частного. если же люди с общими признаками снова и снова совершают похожие выборы — значит, они просто по своей природе к этому склонны. это значит, что женщины чаще предпочитают семью развитию, выбирают «женские» сферы деятельности, украшают себя, выполняют работу по уходу и заботе не потому что на них действуют какие-то системные механизмы угнетения, а просто потому что они, ну, такие. по природе. ведь говорить о системных механизмах угнетения в сфере частного невозможно, потому что в ней — якобы — не существует ничего кроме личного дела и свободного выбора.

решила снова написать о том, почему, на мой взгляд, левому движению нужен психоанализ.

левая теория (в первую очередь марксистская) исходит из того, что человек — это производное своих общественных условий, что субъект истории — это не отдельная личность, а, например, класс. и когда мы хотим изменить общество, мы должны менять его системно: на уровне экономики, социальных институтов и норм, символического порядка. это не значит, что эти изменения должны обязательно происходить «сверху», совсем нет, — скорее этот «верх» (то есть детерминирующие структуры в разных вариантах, от экономики до культуры) является тем, что само должно быть изменено, чтобы «низ» (наше индивидуальное существование) изменился в лучшую сторону. то есть нам плохо, потому что условия жизни плохи и несправедливы, нужно их изменить, и наша жизнь также изменится к лучшему.

и я полностью согласна с такой позицией. но, на мой взгляд, в её конструкции часто оказывается пропущено одно очень важное звено, а именно — наше индивидуальное желание поддерживать существующий несправедливый порядок.

марксизм объясняет это желание идеологией: мы поддерживаем несправедливость потому что мы некоторым образом обмануты, а если бы мы обладали полным знанием, мы бы все восстали (и для этого и нужны левая теория, партия, группы роста сознания, кружки и т. д.). но если бы это было так, революции происходили бы значительно проще и быстрее, тем более — сейчас, когда знание распространяется так легко. на мой взгляд, ригидность, консерватизм существующего общества невозможно свести к подавляющим нас идеологии и власти, которые не дают нам осознать действительность и взяться за её изменение. на мой взгляд, всё это нельзя объяснить без признания того, что мы сами этого хотим: хотим быть маскулинными мужчинами и феминными женщинами, хотим иерархии и авторитета, хотим неравенства и товарного производства.

это звучит как опасная мысль, но подождите: я не хочу в консервативном духе сказать, что мы сами виноваты и сами заслуживаем всех этих плохих вещей. я хочу сказать, что мы как субъекты производимся не просто как пассивные жертвы подавления, но как активно желающие его, потому что мы не знаем другого существования. и это желание не является сознательной политической установкой, которую можно легко отбросить после умной книжки, это желание происходит из самой глубины нашего существа, потому что наше существование возникает как зависимое.

и именно здесь нам необходим психоанализ. потому что психоанализ — это теория о бессознательном желании и о возникновении субъекта.

опасность левой политики без внимания к бессознательному желанию заключается в том, что вытесненное возвращается, а это значит, что, отвергая власть и фашизм в их очевидных формах и не прорабатывая наше желание по отношению к ним, мы открываем дверь для их возврата в новой форме. (именно этим, на мой взгляд, можно объяснить такие разные вещи как перерождение октябрьской революции в сталинизм и, например, тяготение изначально освободительного движения радикального феминизма к эксклюзивности и консерватизму.) короче говоря, субъект безусловно определяется внешними условиями, но и сами эти условия зависят от бессознательного желания субъекта. и поэтому невозможна революция без революции бессознательного, а она невозможна без знания об этом бессознательном. для чего и нужен психоанализ.

так называемых ресурсов планеты хватит на всех с очень большим избытком. их нехватка в каких-то частях мира связана с экстремальным неравенством, созданным капитализмом, а вовсе не с каким-нибудь перенаселением. и продвигая риторику о том, что нам надо бы рожать поменьше, а то планета под нами задыхается, мы перекладываем ответственность за неравенство на основных жертв этого неравенства, потому что те, у кого всё хорошо, представители среднего класса в развитых странах, и так рожают мало. много рожают бедные, жители неразвитых стран и представители дискриминируемых рас и этничностей. они рожают из нужды, чтобы воспроизводить рабочую силу (на которую живёт весь так называемый прогрессивный цивилизованный мир), потому что у них нет ресурсов, чтобы противостоять идеологии, нет широкого доступа к медицине и контрацепции, — а потом они сталкиваются с обвинениями в том что надо было думать, прежде чем плодиться, что они сами виноваты, что планета из-за таких задыхается, что их дети по их вине будут несчастными, что они повышают уровень преступности, что бедных вообще надо стерилизовать. когда действительная причина их бедственного состояния — это тот факт, что мировые ресурсы сосредоточены в руках меньшинства, и что неравенство только увеличивается. причина бедности — не перенаселение, а капитал, который присосался к миру и вытягивает из него все соки.

кто-то мерзко хихикает над тем, как люди размещают в описании профиля в соцсетях свои ментальные заболевания или обсуждают их при знакомстве, шутит на тему того, что психиатрия стала новой астрологией или соционикой. кто-то справедливо возмущается: да нет, это всё на самом деле, а вы нас обесцениваете. но ведь и те, и другие правы. мы действительно стали сильнее чем когда-либо основывать свою идентичность на своих расстройствах, и это сложно не заметить. но сам этот факт не отрицает реальности психических расстройств, потому что их действительно становится больше и больше. поэтому — да, наверное есть что-то тревожное в том, как мы цепляемся за медицинские категории, пытаясь описать свой опыт и свою боль. но ответом на эту проблему должно быть не «ха-ха, вы всё выдумываете», а «что не так с миром, где у каждого есть диагноз?»

указывать женщинам-антифеминисткам, что благодаря феминисткам прошлого они обладают такими-то правами и свободами, и поэтому пусть молчат и уважают феминизм, или тогда отказываются от своих прав, — это всё равно, что когда мужички обвиняют феминисток: мол, гоните на нас, а сами живёте в нашем мире, где всё создано великими мужчинами, и что бы вы вообще без них (нас) делали. честно, иногда вижу тексты, похожие как две капли воды. мужики обвиняют феминисток, что те пользуются мужскими изобретениями, феминистки обвиняют других женщин, что те пользуются правами, за которые боролись феминистки прошлого. забавное совпадение, но и в том, и в другом случае на место ставят женщин.

понятны эмоции, которые стоят за такими текстами. но не очень понятно, какая польза для других женщин с их помощью достигается, когда тут дело, очевидно, во всё том же, что и у мужичков, желании идентифицировать себя с великими людьми и таким образом заткнуть оппонентку, самоутвердиться за её счёт и поставить её на место.

половое различие — это реальное, гендер — это символическое. при этом гендер здесь понимается не в классическом смысле «социокультурный пол» в противоположность инертной и как бы нейтральной органической материи «биологического пола» (про ошибочность этой конструкции сказано уже много), а в смысле батлер — это и «пол», и «гендер» мейнстримного дискурса, это «мужчины» и «женщины» во всех смыслах, то есть это сам смысл, который мы приписываем полу: от значения и функций половых органов до значения и функций социальных отношений, угнетения, институтов и нравов.

«реальный» же пол, половое различие, в противоположность так понятому гендеру — это внешнее, живая материя, «тело без органов»; не пассивный материал, ожидающий культурную надпись, но то, что активно сопротивляется символизации и искажает символический ряд. символизация всегда не до конца успешна, её существование предполагает зависимость от аномалий и парадоксов (гёдель). прямо сейчас в качестве таких парадоксов выступают трансгендерность, небинарность, интерсексность (что не значит, что эти формы абсолютны или окончательны в каком бы то ни было смысле). при этом не следует думать, что эти феномены сами по себе подрывают символический порядок гендера — они уже являются символизациями, компенсациями раздражающего внешнего несовпадения. это не само реальное, но его симптом, и нужно не путать палец, указывающий на луну, с самой луной.

реальное полового различия заставляет символический ряд изгибаться и искажаться, требует построения новых и новых ad hoc конструкций и значений, которые призваны компенсировать искажение, замкнуть наконец цепь и дать окончательное значение полу. определим же наконец раз и навсегда, кто такой мужчина и кто такая женщина, что делает человека человеком его пола/гендера! но это принципиально невозможно, и каждая попытка, каждое такое добавочное значение только увеличивает цепь, загибает её в спираль, которая никогда не может встретиться сама с собой.

это значит, что нужно упорствовать в артикуляции этого искажения, этого бесконечного спирального движения — не потому что новые возникающие символические значения — это окончательная истина, более точная, чем предыдущие версии гендерного порядка, но потому что они косвенно (а иначе и нельзя) указывают на реальное, на фундаментальное противоречие и сопротивление символизации, то место, в котором только и возможно движение, несовпадение и противодействие власти и тотальному.

не удивительно ли, что земля, предметы, человеческие тела в видеоиграх (и вообще 3d-графике) представляют из себя поверхности без глубины, под которыми пустота, что становится видно, когда, например, из-за глитча камера «проваливается сквозь текстуры»? то есть какая-нибудь скала может производить впечатление сколько угодно массивной, её поверхность может быть испещрена трещинами, предполагающими глубину, но на самом деле эти трещины — это замысловатые изгибы плоскости с нулевой толщиной, по ту сторону которой нет ничего.

обыденный опыт предполагает во всех материальных телах глубину и толщину: почву можно вскопать, тело можно пронзить. но ведь и в видеоигре такие взаимодействия можно симулировать, не прибегая к настоящей глубине, а просто заставляя одну поверхность сменять другую. исключение здесь как будто составляют игры типа minecraft, где земля и горы — не плоские бестелесные поверхности, но объёмная масса блоков, которая предполагает возможность зарываться и погружаться в неё. но ведь и там сами блоки — это бестелесный каркас из плоскостей, то есть пустота просто как бы отодвинута, избегается за счёт умножения поверхностей, но не за счёт придания этим поверхностям реальной толщины. и это особенно не отличается от других игр, где одна бестелесная поверхность (например, ровная стена) в нужный момент при помощи скрипта заменяется на другую (стену с дырой от снаряда) чтобы создать иллюзию толщины, не вводя эту толщину на самом деле.

это всё не к тому, что толщину по какой-либо причине можно или нужно воссоздавать при помощи 3d-графики, раз она присутствует в физической реальности. наоборот, хочется задаться вопросом: не сталкивается ли мы в физической реальности с тем же самым? что, если глубина и толщина материальных тел, с которыми мы взаимодействуем в жизни — это только иллюзия, эффект незаметно сменяющих друг друга бестелесных поверхностей разной формы, за которыми ничего нет? что, если нож не погружается ни в какую материальную глубину тела, но лишь заставляет ровную поверхность кожи смениться вогнутой и пульсирующей поверхностью раны? наверняка этого не узнать без помощи глитча.