пока писала эссе про невыразимое стала искать иллюстрацию, поняла, что не получается словами всё выразить.) нашла работу современного итальянского художника Paolo Cantù Gentili. она называется — Unspeakable, invisible and Unimaginable. она как-то сразу связала несколько аспектов невыразимого в разговоре о травме. сложность не только в том, что о ней сложно говорить, что сам язык накладывает ограничения на наши возможности, но и не всегда в силу травматичености тот или иной опыт может быть услышан и вообразим. и это какая-то очень тонкая коммуникация, в которой может возникнуть пространство для высказывания, которое будет услышано другим.

удивительно, но само эссе получилось вообще о другом.

Невозможность говорить о травме — это один из способов показать ее мощное воздействие на психику, но как будто обычно она прорывается, и это молчание, оно становится явным именно на фоне каких-то эпизодических вбрасываний свидетельств о ней. Сначала мы получаем какие-то размытые намёки в рамках нарратива о травме, наброски и следы, знаки шрамов. Потом подобно тому, как в сознании иногда наступают проблески ясности, травма отвоевывает себе возможность быть явленной, рассказанной. Но это всегда фрагменты, чтобы выстроиться в какую-то картину, нужно время. Невыразимость чередуется с попытками найти язык и способ говорить.
Важно, чтобы невыразимость не приводила к замалчиваю, не стала способом ухода от неё. Невыразимость проявляется будто в попытках рассказать, которые зачастую терпят неудачу, но как раз сами попытки отражают механизм работы травмы. Попытки и их обреченность на провал. Но через них мы находим возможность говорить о травме и это процесс, растянутый во времени. В рамках нарратива травма становится раскидана, растворена в нем, в том числе в форме невысказанного, невыраженного.
Мне кажется, очень важной идея Барри Стэмпфл о том, что во избежание романтизации невыразимого, мы можем рассматривать его не как конечный этап, а как одну из фаз осмысления травмы. И тогда она становится частью нарратива, где мы все-таки, как и в процессе проработки травмы, ищем способы ее репрезентировать.

вышел номер НЕЗНАНИЯ с моим эссе, как-то не получилось ничего почувствовать по этому поводу. было удивительно увидеть свой текст и фото в сверстанном журнале в компании крутейших писательниц. немного кольнуло, конечно, что маму он бы наверное расстроил или задел. и сейчас на далеком от неё расстоянии я все больше думаю о том, что шали мне не хватает. и этот образ поддержки и любви так важен, его хочется пронести гораздо дальше времени их жизни. отыскать его внутри себя, наделить им какие-то предметы. отпустить шаль, шрам и этот текст. начать писать новый.

мама приедет ко мне через месяц. она спрашивала, что мне привезти в качестве подарка на день рождения, который она не застанет. я долго думала о каких-то практичных вещах, о каких-то недоступных здесь брендах. все было не то. и сегодня я сформулировала для себя, что хочу. я попросила у мамы купить мне теплый свитер или кардиган, чтобы я куталась в него, когда мне будет грустно холодно и вспоминала, что такое любовь и забота.

просто вещи становятся всё более не, когда остаешься без них.

надеюсь этот текст найдет свое какое-то место и своих читательниц и читателей.

марии степановой и её нового романа в какой-то момент стало слишком много вокруг меня: задание в рамках курса, книжный клуб, рецензии, ссылка, присланная автором, с которым я работаю. почему-то кажется, что этот текст, как одна из фаз сложного и травматического переживания, сначала будет всюду, а потом схлынет в одночасье. хотя, возможно, я не права. и сама буду его еще через 30 лет со слезой ностальгии перечитывать. посмотрим

«Фокус» — роман писательницы в кризисе

Когда я начала читать новую книгу Марии Степановой, я решила, что «фокус» — это угол зрения, это то, на что хочет указать или наоборот с чего сместить взгляд авторка. Но, оказалось, что речь идёт не только о нем, но и о непосредственно фокусах, цирке. Казалось бы и обложка об этом говорит, но такая отсылка никак не ассоциировалась с фигурой писательницы. И в этом тоже был фокус!

Степанова создала текст, абсолютно путающий нас в плане своей жанровой специфики. Определенные и довольно очевидные совпадения с фактами собственной биографии писательницы, узнаваемый контекст ее нынешней жизни намекают на автофикшн, но повествование ведется от третьего лица, что для этого жанра не характерно. Сочетание выдуманных и реальных деталей как раз-таки опять по началу выглядит релевантным для автофикшна, но сама передача эмоционального опыта ведется очень отстраненно. Его скорее пытаются зарегистрировать, описать, учесть, чем передать читателю. А в какой-то момент и вовсе в тексте появляется голоса авторки, который высказывает отношение к главной героини, что сбивает с толку. Голос этот потом улетучивается. Игорь Гулин в своей рецензии пишет о том, что текст из псевдоавтофикшна вырастает в итоге в притчу, но как будто для притчи недостает какого-то разрешения, назидания, словом — морали.

Сначала подобная чехарда раздражает. Текст кажется очень не собранным, определенно талантливым, но хаотичным. Раздражение поутихло на том моменте, когда я стала смотреть на его жанровые и структурные особенности сквозь призму его главной темы, главного сообщения. Главная, на мой взгляд, тема романа — это кризис идентичности, в котором оказалась писательница. Мария Степанова рассказывает своим текстом и в своем тексте, как после войны, которую Россия развязала против Украины, чувствуют себя профессиональные писательницы, пишущие на русском языке.
Несмотря на то, а во многом и благодаря тому, что базовые потребности писательницы—авторки и писательницы-героини романа закрыты, она сталкивается с тем, что больше не знает, как ей быть собой и кем ей быть в этом новом мире. Ее главный инструмент — язык, скомпрометирован войной. И это, безусловно, для нее большая травма. Пользоваться теперь для нее своим язык – это будто говорить с ещё живой мышью во рту. У нее есть былые заслуги, которые позволяют ей оставаться институционально в этом поле. Но по факту она утратила возможность быть собой, часть внешняя, которая связана с тем, как ее определяют другие сохранилась, а внутренняя — распалась. Внешняя тождественность удерживается, но самость уже трещит по швам.И именно поэтому она разочаровывается, когда незнакомец, оказывается что, общался с ней, потому что он её узнал. Она больше не тот человек, которого он узнал, но как говорить об этом?!
В романе она пытается передать этот распад, выйти на какую-то пересборку себя, но ей это не удается. Это не удается сделать героине, и это не удается сделать писательнице. До конца эту травму она не может пока переосмыслить, проработать, прожить и построить на этой проработке новую идентичность. Поэтому ей остается только отбрасывать эту и примерять на себя что под руку подвернется.

Этот кризис отражен на уровне самого устройства романа. Немного автофикшна, немного притчи, немного классического романа. Авторка показывает нам фокусы, демонстрируя свое писательское мастерство, но текст не собирается в целое — она жонглирует своими талантами, но больше не чувствует себя писательницей, хотя все в ней её продолжают видеть. Она может доказать, что она писательница, может показать нам ещё пару фокусов, достав из рукава карты Таро как заигрывание с современным читателем, может выдать какие-то неожиданные жанровые и структурные решения. Но чувствует она себя при этом скорее телом, инструментом, который демонстрируют в цирке, чем субъектом, конструирующим смыслы и новые реальности. Фокус Степановой именно в этом. Она отвлекает наше вниманием блестящим текстом, но это видимость, иллюзия, за которой стоит пустота.

случайно так вышло, что я взялась в качестве упражнения по английскому языку переводить известный текст американской поэтессы мохаве натали диас. задача амбициозная и в общем невыполнимая для меня, но всё же. всё же хочу поделиться результатом и самим текстом. перевод мой, деликатная редактура — софии грищук, терпящей мои бесконечные попытки изучать язык без четкого плана, понятных целей и плавающей мотивацией

Постколониальная любовная песня

Меня учили, что кровавые камни могут излечить змеиный укус,
могут остановить кровотечение — большинство людей забыли об этом
когда закончилась война. Закончилась ли война
смотря какая война: ту, что мы развязали,
или те, что до нее, тысячелетия назад и больше,
та, с которой я началась, ту, что я проиграла и выиграла —
эти вечно цветущие раны.
Я была создана, чтобы вести. И я веду любовь и того хуже —
очередной марш-бросок через пустыню
в ночи ради пушечной вспышки твоей бледной кожи
оседающей серебрянной лагуной дыма на груди.
Я распрягаю мою темную лошадку, склоняюсь к тебе там, преподношу тебе
тяжесть всех моих жажд —
я научилась Питью в стране засухи.
Мы с удовольствием раним, оставляем следы
размером с камень — каждый из них кабошон, отполированный
нашими губами. Я, твой ювелир, твой шлифовальный круг
что вращает — зеленые, пестро красные —
яшмы нашего желания.
В моей пустыни растут дикие цветы,
зацветающие раз в двадцать лет.
Семена спят как жеоды под горячими песком полевых шпатов
пока внезапное наводнение не размоет ручей, поднимая их
медным течением, раскрывая их памятью —
они помнят, что их бог нашептывал
им в ребра: Проснитесь и плачьте по вашей жизни.
Где ваши руки были теперь бриллианты
у меня на плечах, на пояснице, на бедрах —
Я твоя culebra.
Я в грязи для тебя.
Твои бедра светятся кварцем и опасностью,
два розорогих барана уходят в размытый песке пустыни
пока ноябрьское небо не развяжет столетний потоп —
пустыня вдруг снова превратилась в древнее море.
Взрасти дикий гелиотроп, скорпионовую траву —
голубую фацелию, которая сохраняет лиловый, как горло сохраняет
форму любой надежной руки —
Надежные руки — так она называла мои.
Дождь однажды всё же пойдет, или может быть нет.
А пока мы касаемся тел друг друга как ран —
война началась вновь, хотя никогда не кончалась.

прочитала по работе книгу жоржа вигарелло метаморфозы жира. в средние века, когда с едой было не очень, полнота скорее выступала признаком хорошей жизни. потом культ обжорства сменился на культ утонченности и гурманства. худоба страшила болезненностью, лишний вес неизвестностью, неуклюжестью и малой подвижностью. при этом о том, какой вес считать лишним представляли очень условно. чем больше исследовали природу жира и последствия полноты, чем более открытыми становились одежды, тем больше тревоги появлялось у людей вокруг лишнего веса. если у мужчин даже с развитием более утонченных представлений о фигуре, был диапазон: какая-то полнота была приемлемой, она отражала социальной статус, и вообще была простительной, — то женщинам не приходилось ждать поблажек. менялся лишь фокус: во времена пышных юбок фокусировались на верхней части тела, которая была открыта, корсет должен был обеспечить нужный силуэт, с появлением пляжного отдыха все переключились на бедра.
эпоха просвещения с её интенцией всё нормализовать начинает формулировать и норму веса, соотношения веса и роста. полнота теперь бывает как от излишка питания, так и от недостатка (плохое нерегулярное питание работяг и бедняков). освобождение в XX веке женщин от традиционных ролей парадоксальным образом привносит ещё более жесткие требования к внешности — вместо округлостей теперь узкие бедра и маленький бюст. чем больше говорят об излишках веса, тем больше обращают внимание на полных, они становятся заметнее. появление психоанализа дает голос страданиям тех, кто мучается под давлением культа стройности: постоянно пытается похудеть и не может этого сделать. нарастающий индивидуализм европейского общества (именно о нем говорит преимущественно вигарелло) делает тело визитной карточкой, человек стряхнул с себя все прочие ярлыки и идентичности, которые определяли его раньше. теперь только он сам и его тело, которое его представляет. это заставляет фокусировать на малейших его недостатка. лишний вес становится личным провалом и усиливает депрессию.
для вигарелло история отношения к жиру и ожирению — это история стигматизации. в той картине, которую он обрисовал в своем исследовании, чем больше человек узнавал об устройстве тела, о природе жира, о его роли в организме, чем больше узнавал о метаболизме, наследственности и других процессах, влияющих как на сам вес, так и на возможность менять его собственными усилиями, тем сильнее осуждалась полнота. «многие знания — многие печали».
сегодня связь между идентичностью и телом ещё крепче. это провоцирует у людей, столкнувшихся с полнотой, появление проблем с идентичностью: ведь они вынуждены жить в теле, которое общество отвергает. собственное, тело как будто подводит их, предает.
получается, что мы узнали так много о теле и о том, как оно работает, чтобы возложить на него больше ответственности за нашу репрезентацию в обществе и благополучие в целом. кажется, что, когда бабуля говорила «главное — здоровье», она совсем не это имела в виду или не совсем это. я — жир, но я не только и не столько жир. как примириться со своим телом, если от него так много стало зависеть?!

я долго отнекивалась от самой идеи открывать издательство. я много работала в них и с ними. я знала, что это тяжело, рискованно, малоприбыльно. издательства плохо переживают кризисы и совсем плохо живут без спонсорской поддержки. но в этом году мне открылось совсем другое измерение, другая мотивация. со 2 января и до 3 декабря этого года включительно мы с лаймой проводили писательские практики, воркшопы и мастерский. в рамках них рождались интересные, красивые тексты, которыми мы восхищались. но им как будто бы нет совсем места на тех площадках, которые сейчас есть. но эти тексты нужны, важны и должны иметь какое-то пространство, где будут увидены и услышаны. и в этот момент все аргументы «против» уже стали издержками. и вот в конце декабря мы с лаймой запустили наше маленькое издательство shell(f). тексты и проекты в нашем текущем портфеле приводят меня в восторг. я очень благодарна всем авторкам за доверие, за то, что свои бриллианты они принесли к нам. мы обещаем быть очень бережными. уже сейчас можно предзакать книгу насти комаровой «город, из которого я выросла» и книгу лаймы андерсон (над которой я плакала не один раз, пока она еще была отдельными рассказами и эссе) «набережная фонтанки, четная сторона». поддержать нас можно предзаказами, покупкой цифровых открыток авторства прекрасной софии коловской, а также просто донатом.

процесс подготовки и запуска запустил внутри меня не один кризис, заставил многое передумать и пересмотреть и, пожалуй, я буду ещё долго это переваривать. но я очень верю в то, что все эти голоса, которые мы собираем, должны быть услышаны, что все эти тексты прекрасны и способны многих поддержать, принести радость и утешение.

а вот наши планы на следующий год и тг-канал!