Как будто в конце 1980-х открылся сразу миллион новых возможностей, и тут же большинство из них было отсечено; почему так произошло — отдельный разговор. Важно здесь то, что большая, растущая, влиятельная культура — каким был советский рок этого периода — не боится быть разной и сложной, она сама себя подталкивает к тому, чтобы двигаться в неожиданные стороны; если же она «торчит на одном и том же» — то перестает быть большой и влиятельной.

Повторение, редупликация, бесконечное воспроизведение одного и того же — Юрий Сапрыкин рассказывает, как все это стало лицом русского рока.

Французы как будто постоянно опасаются репрессий и выстраивают сложные, иногда интеллектуально изумительные конструкции, позволяющие им противостоять. В принципе у русского структурализма были несколько большие и менее фантомные основания бояться репрессий, но, возможно, он в меньшей степени верил, что против них помогают интеллектуальные конструкции. Так или иначе он этим вообще не занимался. Те структуры, что он открывал,— светлые, комфортные, разумно устроенные пространства, располагающие к тому, чтобы в них войти. Это в общем-то касается всех участников тартуской структуральной школы, но уж Лотмана в первую очередь.
Фуко симпатичнейшую, полную самых позитивных надежд культуру европейского Просвещения описал как ад кромешный, где насилие на каждом шагу, от больницы до лаборатории, где бактерию распинают под микроскопом. Лотман исследует войну 1812 года — войну, куда уж страшнее — и что? «На Старой Смоленской дороге познакомилась и подружилась вся молодая дворянская Россия». Нет, ну было, но это надо суметь так увидеть! Вот у Симонова про ту же дорогу — про другое, правда, но такое же бесконечное и безнадежное отступление — стихи «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». А тут «познакомилась и подружилась вся Россия». И не то что он не видел в этих исторических мизансценах, так сказать, отрицательных действующих лиц, да нет, он же описывал Россию, она как-то часто не без подонков. Но он их переформатировал своим взглядом.

К годовщине смерти Юрия Лотмана — текст Григория Ревзина.

Полвека назад такое было бы невозможно, но теперь даже большие звезды и суперзвезды мира классической музыки (можно вспомнить хотя бы Теодора Курентзиса или Владимира Юровского) отдают должное аутентизму — или, говоря аккуратнее, «исторически информированному исполнительству» (historically informed performance, HIP). Это исполнительское направление, расцветшее в послевоенные десятилетия, как будто бы обращает историю музыкальной индустрии вспять: старинные произведения, старинные инструменты, старинная манера игры. Но на самом деле это возвращение оказывается возвращением в современность.

Сергей Ходнев рассказывает, как музыканты-аутентисты возвращаются в прошлое, но оказываются в настоящем.

Третьего июля 1972 года в московский аэропорт Шереметьево прибыла из Лондона очень важная персона. В чемодане у нее был набор вещей, который мог бы показаться странным — но это все были дары, предназначенные для великой женщины, с которой ей предстояло встретиться. «Шесть дисков Иегуди Менухина, три банки апельсинового джема, шесть наборов для письма — конверты с хорошей бумагой, двенадцать шариковых ручек, четырнадцать пар нейлоновых чулок, три банки голландских таблеток от язвы желудка (моему врачу едва удалось такие найти), зимние платья и свитера для ее подруг, кашемировая шаль для нее самой, туалетная вода Arpege от Lanvin, двенадцать детективных романов в бумажных обложках и большой конверт от ее издателя, сплошь набитый вырезками — рецензиями на ее книгу, которая получила международное признание». Дама как раз была одной из читательниц книги; взяла ее в библиотеке и не могла оторваться ночь напролет, и написала благодарственное письмо издателю, а потом и писательнице, и вот теперь ехала в Советский Союз, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Свой текст об этом приключении она, впрочем, назовет «Взгляд на матушку-Россию», давая понять, что большой разницы между русским и советским искать не стоит.
Дамой была Марта Геллхорн, знаменитая военную журналистка, в России больше известная как одна из жен Хемингуэя. Женщина, к которой ехала в гости Марта Геллхорн, после десятилетий скитаний по чужим городам и углам жила теперь в Москве и была автором знаменитой книги, которая в 1970-м вышла в свет по-английски. «Никто другой не показал мне раньше, каково это — жить преследуемой и загнанной, день за днем, в условиях диктатуры», напишет Геллхорн через несколько лет после возвращения. Как ни странно, в ее тексте ни разу не всплывет ни название той самой книги, ни имя той, что ее написала. У Геллхорн, пожалуй, были причины ее не называть — так что героиня «Взгляда на матушку-Россию» на протяжении всего текста именуется миссис М. В конце концов, к моменту публикации Надежда Яковлевна Мандельштам была еще жива.

К 125-летию Надежды Яковлевны Мандельштам — текст Марии Степановой о той встрече.

Сюжет «вечного возвращения» Фридриха Ницше особенно благодатно ложится на почву русской истории, опровергая тем самым известную максиму о том, что русскому хорошо, то немцу смерть. Вот почему в паттернах двух маргинальных, но по-своему выдающихся судеб — тамбовского дьяка Семена Выморкова, раз от разу бросавшего вызов русским царям, и негодяя-выживальщика Ивана Анозова, всю жизнь переписывавшего биографию под внешние обстоятельства,— просматривается общий знаменатель.

Иван Давыдов рассказывает две истории о том, как человек движется по кругу и упирается в себя.

Стив Маккуин, как и обожаемый им Хамфри Богарт или Джон Уэйн, с трудом запоминал имена своих героев, небезосновательно полагая, что и зритель не придает этим условностям никакого значения, желая видеть на экране только его одного, занятого одним и тем же — то есть собой. Пока Стив Маккуин все тот же — мир стоит и будет стоять. И даже если все изменилось, Маккуин должен оставаться прежним, как солнце или луна, как день или ночь. В сутках всегда 24 часа, а в биографии Маккуина — 28 фильмов, будто бы снятых одним планом. Жизнь на стоп-кадре, глубина резкости — вечность.

Зинаида Пронченко рассказывает, как Стив Маккуин всегда играл только самого себя.

Говоря про тиражируемые кадры, сложнее всего выбрать из Стэнли Кубрика что-то одно. Что ни фильм, то иконические кадры или хотя бы мемы: черный монолит, пробивающий топором дверь Джек Торренс, симметрично стоящие шеренги новобранцев в казарме. В одном только «Заводном апельсине» найдется с пару десятков кадров, сцен, образов и режиссерских решений, поселившихся в поп-культуре навсегда (пьющий молоко убийца, нарочито ироничное использование классической музыки, взгляды исподлобья на камеру). Но есть один кадр, стоящий совершенно отдельно и стоящий целых фильмографий. Алекса (Малкольм Макдауэлл) принуждают смотреть сцены насилия с широко раскрытыми глазами. Прямое воплощение садистской природы кино как довольно агрессивного по отношению к зрителю медиума: «Только попробуй меня не смотреть». В дальнейшем этот образ усилит Дарио Ардженто в «Опере», добавив к распоркам иглы, чтобы моргание оказалось последним. А в «Пиле» Джеймса Вана под глаз зашьют ключ, который нужно выцарапать,— на это уже можно не смотреть.

Кажется — и небезосновательно,— что в кино уже изобретено все, меняются только технические средства и политические векторы. Все цитируют фильмы прошлого, причем не только на уровне сюжетов, но и режиссерских приемов, изобразительных решений, построений мизансцены. Павел Пугачев выбрал десятку иконических кадров и сцен, которые бесконечно повторяются из фильма в фильм и без которых современное кино невозможно представить.

Новый номер — только online

— Туда-сюда-издат: 14 историй о том, как писатели пользовались тамиздатом / Ульяна Волохова

— «Современное искусство заражало людей чувством свободы»: Андрей Ерофеев о том, чем занимался отдел новейших течений Третьяковской галереи / Интервью Анны Толстовой

— Ускользающая простота: как Геннадий Шпаликов не нашел себе места в застое / Игорь Гулин

— «Вечная зима»: драма о бессмысленности силы / Ксения Рождественская

— «Кадавр»: сумрачный турецкий хоррор / Василий Корецкий

— «Нас очень быстро догнала реальность»: Анна Кузнецова о своем фильме «Каникулы» / Интервью Константина Шавловского

— «Франшиза»: Армандо Ианнуччи и Сэм Мендес разоблачают супергероику / Татьяна Алешичева

— ​​«Лихие»: очередные экранные 1990-е / Василий Степанов

— Неутомимость рассказчиц: как героини Miu Miu представляют себя и свое время / Елена Стафьева

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга Якова Клоца «Тамиздат. Контрабандная русская литература в эпоху холодной войны», посвященная текстам советских авторов о ГУЛАГе и сталинизме, опубликованным за границей в 1960–1970-х годах. У советского тамиздата в этом году юбилей — 100 лет назад в США вышел роман Евгения Замятина «Мы», считающийся первым советским тамиздатом. Хотя тамиздат принято ассоциировать именно с советской историей, у самой практики вынужденной публикации за границей сочинений, которые невозможно опубликовать на родине, почтенная история — на протяжении столетий авторы из разных стран отправляли свои рукописи за рубеж, чтобы обойти запреты и напечатать то, что они считали нужным.

Ульяна Волохова изучила историю не утратившего актуальности явления и рассказывает, как запрет книг повышал к ним интерес, как изданные за границей книги возвращались на родину и становились важным фактором культурной жизни.

Во всем, что писал Шпаликов, сквозила одна и та же тревожная интуиция, иногда хорошо скрытая, иногда высказанная прямее некуда. Она касается центральной фигуры всего шпаликовского творчества. Что делать с тем, что «хороший человек», о котором он всегда писал, так легко деградирует? Что очаровательная легкомысленность быстро переходит в мрачную безответственность, нравственная свобода — в аморальность, привольная жизнь перекати-поля — в жалкое бегство, безостановочное остроумие — в тошнотворное кривляние? Сделавший ставку на предельную искренность, Шпаликов обладал абсолютным слухом на фальшь и с самого начала слышал зачатки фальши в самом себе. Может быть, поэтому он казался себе обреченным.

1 ноября исполняется 50 лет со дня смерти Геннадия Шпаликова — сценариста, режиссера и поэта, одного из символов эпохи оттепели, автора культового и вместе с тем плохо прочитанного. Игорь Гулин рассказывает, как Шпаликов искал ответ на вопрос, куда деваются хорошие люди, и как драма его героев повторяла его собственную.

В конце октября стало известно, что отдел новейших течений Третьяковской галереи прекращает свое существование: его объединяют с бывшим отделом советской живописи, коллекция современного искусства растворится в фонде новообразованного отдела искусства второй половины XX — начала XXI века. Создатель и первый руководитель отдела новейших течений Третьяковки, искусствовед и куратор Андрей Ерофеев инициировал открытое письмо против ликвидации отдела, но, несмотря на протест, решение о расформировании было утверждено.

Андрей Ерофеев рассказал Анне Толстовой, в чем ценность коллекции отдела новейших течений и почему ее важно было бы сохранять как отдельное подразделение внутри музея.

2004 год, Денис пишет в своем дневнике, что зима в его городе началась в октябре: снег выпал и не таял. Пишет, как он просыпается в Азии — на левом берегу Урала, где комбинат,— и едет на трамвае в Европу, на правый берег. Туда, где живет Маша. Он влюблен, он романтик, он играет на гитаре, он нежный и тонкий, весь в мать — учительницу музыки. А отцу-сталевару хотелось бы, чтобы — в него, в отца. Чтобы мужик. Мужик че должен уметь? Драться. Дениса забьют местные отморозки, виновных не найдут. Теперь отцу и матери наматывать круги по вечной зиме — одному рыскать по городу в поисках убийц, другой — бродить по пустой квартире, везде находить вещи сына, читать его дневник, пытаться понять, каким он был и чего хотел.

В прокат вышла «Вечная зима», дебютная работа Николая Ларионова с Александром Робаком и Юлией Марченко в главных ролях, фильм о родителях, пытающихся справиться со смертью сына.

Багрицкий остался в истории как певец возвышенного, преобразующего мир революционного насилия. В стихах он представлял себя активным участником походов и схваток, однако вовсе не скрывал, что все это — изрядное преувеличение. В армии он работал делопроизводителем, политинструктором, агитатором, был немного трусоват, не принимал участия в боях и, кажется, был к военному делу совершенно неприспособлен (в более позднем возрасте он страстно увлекался охотой, но по всем свидетельствам очень плохо стрелял).

Это противоречие часто отмечали, но есть еще ряд похожих. Багрицкий, как мало кто, умел воспевать похоть, животную страсть. В жизни он, по воспоминаниям близких, не был женолюбом, заводил интрижки больше от бравады или скуки, никогда не отдаваясь чувству. Он с наслаждением описывал еду — пышные окорока, нежное сало, сочные арбузы; на практике же страдал пищевыми неврозами, не переносил большей части продуктов и никогда не ел при посторонних. Сладострастие и чревоугодие были так же чужды ему, как бесстрашие воина. Багрицкий не был всем, чем он представлял себя в стихах.

Ко дню рождения Эдуарда Багрицкого — текст Игоря Гулина о том, как он воспел революционное насилие, которого сторонился в жизни.

На платформе Okko вышли «Лихие» Юрия Быкова и Олега Маловичко, еще один эпос, живописующий 1990-е и до совершенной черноты сгущающий краски. Однако что-то подсказывает, что это не просто кино о разборках в постсоветском Хабаровске и мрачной работе киллера ради выживания семьи, а куда более общее высказывание — о стереотипах мужского мифа и проблемах патриархального воспитания. Подробнее — Василий Степанов.

На HBO выходит сериал «Франшиза», производственная комедия о съемках супергеройского кино, которая метит в Marvel, а попадает в истощившийся супергеройский жанр как таковой. Татьяна Алешичева рассказывает, как Армандо Ианнуччи и Сэм Мендес разоблачают супергероику.

В «Астеническом синдроме» все приходится делать несколько раз — закрыв дверь, тут же возвращаться домой, и снова выйти; ходить по коридорам, пока они не кончатся, а они не кончатся, пока не остановишься; засыпать, засыпать, засыпать; два-три раза приподнимать край простыни, чтобы посмотреть в лицо какому-то трупу,— кажется, каждый раз там можно увидеть что-то новое. Вообще-то нельзя.
Повторение — мать смирения. «Колю, Колю убили, понимаешь, Колю убили, убили». Или это: «Миша дома? Миша дома?» Как будто с первого раза Колю не убили. Как будто Миша может оказаться дома, если спросить еще раз. «Мы абсолютно здоровы. Мы абсолютно здоровы. Мы АБСОЛЮТНО здоровы»,— выносит свой вердикт врач, обследовав найденыша в «Чувствительном милиционере». Как будто можно стать еще здоровее, чем мы.

Тавтология для Муратовой — это как начало мира, как невинность, когда слов слишком мало. Или как конец света, когда слов и фраз уже так много, что их можно складывать штабелями.

Кире Муратовой сегодня 90.

6 ноября 1880 года родился Роберт Музиль. В романе «Человек без свойств» он хоронит Австро-Венгрию Габсбургов и смеясь расстается с европейским литературным каноном: незавершенная эпопея пародирует «большой роман» XIX века, переворачивая соотношения. Если у Толстого и Бальзака историческая перспектива объединяла частные судьбы в грандиозное целое, то у Музиля торжествуют частности, демонстративно загораживающие собой историю, разгрызающие целое в труху. Действие (вернее, в данном случае скорее бездействие) романа, разворачивающееся в 1913 году, включает в себя мириады сюжетов, от убийства проститутки до планирования юбилейных празднеств в честь императора Франца Иосифа,— все превращается в частность, в нагромождение подробностей, от которых глаз не отвести. Господство частностей все уравнивает: разговор об инцесте и о национальной идее, убийство и прогноз погоды — и это равенство всего всему превращается в ощутимую угрозу. Главный герой Ульрих — человек без свойств внутри времени без ориентиров и общества, выродившегося в имперский салон. Роман Музиля фантастическим, но при этом самым наглядным образом описывает ту Европу, которая так и не поймет, почему, как, зачем она «соскользнула» в катастрофу Первой мировой войны,— человек, выпадающий из истории, теряет не только свойства, но и способность отличать существенное от пустякового, внутреннее от внешнего, соблазн от мечты. В этом бесконечно усложненном, страшно разнообразном и лишенном границ мире никто не сможет понять, какой шаг может оказаться разрушительным для одной отдельно взятой жизни — или для мироздания в целом.

Перечитываем снова актуальные книги тут.

Новый номер — только online

— Человек в темной комнате: как Леонардо Ди Каприо оказался последней голливудской звездой / Зинаида Пронченко

— «Все настоящее — вообще страшновато»: Егор Летов о том, как быть панком

— «Всякая теория — это хорошо организованный бред»: почему Жак Лакан такой сложный и при чем тут любовь

— Второй «Джокер»: Тодд Филлипс, Хоакин Феникс и Леди Гага отказываются развлекать публику / Ксения Рождественская

— Сон в кровавую ночь: краткая история «Кошмара на улице Вязов» в 20 пунктах / Марат Шабаев

— «Ученик. Восхождение Трампа»: почти сочувственный рассказ о молодых годах Дональда Трампа / Василий Степанов

— «Месье Азнавур»: смехотворный байопик великого шансонье / Алексей Васильев

— «Соперники»: чисто английские 1980-е / Татьяна Алешичева

— Секс, мысль и видео: борьба скрытого с очевидным на выставке «Интимность: от спальни до социальных сетей» / Елена Стафьева

В 1999 году легенда киноиндустрии, самый влиятельный агент по актерам ХХ столетия Лью Вассерман устроил дома ретроспективу фильмов Леонардо Ди Каприо, после успеха «Титаника» ставшего самым востребованным актером планеты. Досмотрев, как Леонардо уходит под воду, предварительно взяв обещание с Кейт Уинслет, что она-то точно сделает все возможное, дабы выжить, Вассерман снял трубку телефона и позвонил младшему коллеге Рику Йорну, уже пару лет как представлявшему интересы Лео. Согласно легенде, Вассерман дал Йорну совет, состоявший из одной загадочной фразы: позволяй им смотреть на него только в темной комнате. Так патриарх Голливуда, видевший на своем веку не одно падение с Олимпа, намекнул наследникам, что единственный способ коммуникации с настоящей звездой — купить билет в кино.

11 ноября Леонардо Ди Каприо исполняется 50 лет. Зинаида Пронченко рассказывает о его главных ролях и объясняет, почему больше о нем рассказать и нечего.