Умерла Валерия Нарбикова, культовая авторка 1980-1990гг., не вписавшаяся в постсоветский литмир и зачем-то затусовавшая с поддержавшим аннексию Крыма и полномасштабное вторжение К.Кедровым. Как и покойной Е.Кацюбе, это стоило Нарбиковой адекватного прочтения и литературной карьеры. Я слышал о ней много всего противоречивого, хорошо, что ее трилогия была переиздана около 10 лет назад. RIP.

Вот что впс писал о ней в 2019 году:

«Несколько лет назад Валерия Нарбикова выпустила роман «Сквозь», написанный в 1980 году. В опубликованных в сети отрывках (саму книгу найти не очень просто) видно, как писательница стремится добавить к уже завершенной на тот момент модернистской традиции письма какой-то недостающий пуант: лукавый девичий голос, путающийся в показаниях по поводу окружающего мира, который воспринимается с пьянящей иронией. Так пытались писать многие выпускники Литературного института конца 1980-х, но по настоящему получилось только у Нарбиковой: в трилогии «План первого лица. И второго», «Равновесие света дневных и ночных звезд» и «Около эколо».
В 1990-е годы она оказывается среди авторов литературной «новой волны»: консервативные критики буквально желают ей смерти, Дмитрий Киселев приглашает ее на передачу «Час пик», где она почти час «гонит» будущему сжигателю гейских сердец о путешествии в Египет. В то же время она не пишет ничего принципиально нового. Ее берет под крыло подозрительное Общество добровольной охраны стрекоз, руководимой феерическим графоманом Константином Кедровым. Теперь Нарбикова публикуется только в печатных органах, связанных со злосчастным ДООСом. Единственное исключение — опубликованная в «Крещатике» повесть «Султан и отшельник», один абзац которой стоит всей деятельности Кедрова за всю его жизнь. В то же время видно, как далека Нарбикова от актуальной повестки: ее герои всё еще скачут, как дети, но в трагически изменившихся декорациях. Впрочем, недавно появился профиль писательницы в фейсбуке, и, возможно, мы увидим ее триумфальное возвращение в литературу.»

#нет_неважного

В последний месяц по разным поводам вспоминал серию интервью с современными поэтами и поэтками "...нет неважного", сделанный для журнала "Новое литературное обозрение" в 2018 году. Как-то странно называть его "своим" - хотя я все понимаю про функцию автора, но большая часть тут принадлежит не мне, а тем, кто отвечал и помогал в составлении вопросов:

1. На рубеже 1980—1990-х годов в русской культуре произошло радикальное изменение представлений о дозволенном в культуре. В частности, в центре внимания оказалось человеческое тело. Оно могло быть разным — сексуальным, страдающим, отталкивающим. Как отразилось это в вашем творчестве? Испытывали ли вы особый интерес к работе с человеческой телесностью и почему для вас это было важно?

2. Мужское и женское в литературе. Как вы думаете, каким должен быть поэтический язык сегодня, чтобы отражать «женское» и/или «мужское»? Думаете ли вы, что пишете «мужские» или «женские» стихи, и почему для вас важна (или, напротив, не важна) гендерная перспектива?

3. Какие авторы (писатели, поэты, художники), с вашей точки зрения, изменили язык разговора о гендере и телесности? Чем для вас оказался важен их опыт? Могут ли литература и искусство быть прежними после них?

4. Позволяет ли разговор о гендере и телесности что-то прояснить в устройстве современного мира? И что именно? Какие бы аспекты реальности вы хотели осветить в вашем творчестве посредством такого разговора?

5. Верите ли вы в то, что следующим шагом, который должна совершить культура, будет уничтожение границы между мужским и женским, создание новых и бесконечно разнообразных гендерных моделей? Сделает ли это литературу и искусство принципиально другими и почему? И как бы вы реагировали на это в собственном творчестве?

В ближайший месяц я попробую републиковать ряд разговоров из того материала, вдруг кому-то будет интересно. А начать хочу с короткого, как послеполуденный отдых фавна, разговора с Ярославом Могутиным, которое на тот момент было первым его интервью на литературные темы за почти пятнадцать лет. Согласиться с его идеями довольно трудно, но это и не нужно, они здесь не для этого.С тех пор он еще с кем-то пообщался на близкие темы (не помню, где было опубликовано), а недавно снял клип для Pet Shop Boys, но это уже совсем другая история.

Инджой.

1. В здоровом теле здоровый дух. У меня человеческое и тело всегда победительны. Я много времени занимался изучением творчества униженных и оскорбленных и знаю на собственном опыте, что значит быть униженным и оскорбленным. Тело как механизм, инструмент и космическая капсула на пути к сверхчеловечеству.

2. Я всегда писал по-мужски, поэзия это очень мужеложный жанр. В моих текстах сексуальность и мужеложество описаны как производственный роман или хирургическая операция. Гендерная перспектива сейчас, конечно, очень актуальна, особенно для тех, кому неудобно в собственном теле. Мы все космонавты, некоторые оторвались от орбиты.

3. Юкио Мисима предрек феминизацию Запада задолго до нынешних гендерных волнений и конференций. Потом он фотографировался как святой Себастьян, дирижировал оркестром, пытался совершить переворот, но в итоге совершил харакири. Фото его отрубленной головы — это символ обреченной мужественности. Вот это настоящий художественный объект! И где она сейчас, эта безголовая голова?

4. Современный мир построен на ханжестве, полиции нравов и массивной промывке мозгов. А что, если поймать их за хвост? А что, если вырвать им рога? А что, если заклеить рот?

5. Я не верю в уничтожение и унижение. Я верю в культуру, язык и образование. Если ты образован/на, можно всегда обойтись без границ. Привет телесность, как дела? Давай споем, давай станцуем!

Почти полгода в Б-не, работает в б-ке.

Шошанна - это радость и чудо, но невозможно отвернутся от этого и подобных ему сюжетов. Так получилось, что среди моих старших (уже покойных) родственников были врачи с полувековым стажем и я не понаслышке знаю, насколько это неблагодарная и мало что обещающая работа . И вот, проработав всю жизнь за дефолтный оклад, человек в почтенном возрасте оказывается на зоне по обвинению, пришедшему из кошмаров Ионеско или Шварца ( а ведь у этих кошмаров есть реальные имена и фамилии). Сердце разрывается.

Пять с половиной лет колонии врачу. Что нужно знать о деле 68-летней Надежды Буяновой

Сегодня суд приговорил 68-летнего московского педиатра Надежду Буянову к 5,5 годам колонии по делу о «фейках» об армии. Главное о ее деле:

— Дело завели по доносу бывшей жены погибшего в Украине российского военного Анастасии Акиньшиной

— Акиньшина утверждала: во время приема в присутствии ее семилетнего сына Буянова сказала, что погибший отец мальчика «был законной целью для Украины, и вообще, Россия виновата сама»

— Поликлиника уволила педиатра, позже суд признал это решение незаконным. Учреждение не смогло предоставить запись приема, которая подтверждала бы слова Акиньшиной

— Буянова с самого первого заседания настаивала, что Акиньшина ее оговорила. Вдова позже сама признала, что не уверена, присутствовал ли сын при скандале

— ФСБ утверждает, что первоклассник говорил на допросе фразами «папа был законной целью Украины и «Россия — страна-агрессор». Судья отказалась вызвать ребенка в суд

— С апреля Буянова находилась в СИЗО. Ее отказались выпускать из изолятора, несмотря на проблемы со здоровьем

Фото: Александра Астахова / Медиазона

#стихи_девяностых_годов

За ночь кто-то отфрендился, интересно, из-за аррогантных цитат Ярослава Могутина или из-за поста о Надежде Буяновой? Если последнее - туда и дорога, но я больше люблю, когда зафренживаются (ох уж эти варваризмы).

Cегодня - два стихотворения Виктора Полещука, странного и в хорошем смысле многословного автора из города Гулькевичи Краснодарского края, осуществляющего ресайклинг шекспировских хроник в провинциальных глубинах, где исторические катаклизмы проветриваются ветрами и глазурируются на солнце безразличием . То ли субалтерн, то ли шут гороховый, мил человек. Иногда кажется: а существует ли этот Полещук? Кто-нибудь слышал о нем вообще (напишите в комментариях)?

СВЯЗЬ

В один прекрасный день узнаёшь,
что стал составной чьего-то бреда.

На связь выходишь, но редко.

Между нами пролегает плотный, зловонный туман,
но ты должен выйти;
хоть ползком, хоть на карачках.

Цепь, которая нас связывает, незрима и невесома,
но крепче ничего нет,она не от мира сего.

Я представляю, как ты ждёшь избавления,
а оно близко и грядёт космической катастрофой.

Мы рады этой очистительной грозе,
которая сметёт грязь и пошлость.

Избавление близко.

Я знаю, ты ходишь в церковь,помяни и меня.
А я буддистка и верю дома.

Во что-то верят и мои черепахи.
Им тревожно сейчас!
То и дело просыпаются, бродят,
озабоченно задирают мордочки.

Цзянь особо чувствительный,
много размышляет, знает третье измерение,
целиком воспринимает большие тела:
человека, трамвай.
Иногда я сажаю его на голосовые связки
и что-нибудь пою.
Ему это нравится.
Аська – простая баба, кобылища,
но славная и добродушная.

А сейчас они успокоились.
И меня отпустило.
Интересно, как это у нас одновременно.

Счастливо.
Если можешь, вякни что-нибудь.

Анонимное письмо, без обратного адреса.
Как будто тебя разбудили в пол-пятого утра
звонком из Америки.

Ты тщательно бреешься,
задумчиво пьёшь кофе,
стараясь не уронить бутерброд,
ещё раз поправляешь галстук перед зеркалом,
одеваешься с иголочки, –
в самом деле, мероприятия важнее быть не может, –
идёшь на почту
и отстукиваешь телеграмму:

Соединённые Штаты, Белый Дом,
Президенту.
"Связи нет".
Без подписи.

НА КРУГИ СВОЯ

Чугунные ворота современности,
пожалуй, не откроет и огромный шекспировский ключ.
Король Лир в полдень, задыхаясь от астмы,
пихает в пасть рыбью требуху,
а вечером пересказывает блатарям свою родословную,
как похабный анекдот.
Надо отдать ему должное:
после 56-го года он прекратил всякие сношения с внешним миром
и занимался исключительно коллекционированием открыток.
Яго перемудрил с накладными раз и навсегда:
больше главбуха крупяного завода ему ничего не светит.
Гамлет скрывается в такой сырой и тесной конуре одиночества,
что месть, интрига и соперничество
стали бы для него спасительным светом.
У принца осталась одна мечта, достойная его положения, –
умереть в чистоте.
За несколько лет до смерти мастер, как известно,
удалился на покой.
Я верю его последнему изображению –
застывшие глаза, грубая лысина
и если не обрюзгшее, то одутловатое лицо
до отвращения смирившегося человека.
Отсюда и начинается наша история.

"Русская служба" выпорхнула из типографии и уже скоро будет в продаже. Если вы заинтересованы в этой книге и хотите что-нибудь этакое о ней написать, дайте знать.

Из типографии пришла книга Зиновия Зиника «Русская служба»

Мечта увидеть лица легендарных комментаторов зарубежного радио, чьими голосами, пробивавшимися сквозь глушилки, герой «Русской службы» заслушивался в Москве, приводит мелкого советского служащего в коридоры Иновещания в Лондоне. Но лица не всегда соответствуют голосам, а его уникальный дар исправления орфографических ошибок в министерских докладах никому не нужен для работы в эфире. Изданный сорок лет назад в Париже и сериализованный на английском и французском радио, роман Зиновия Зиника уже давно стал классикой эпохи холодной войны со всеми её узнаваемыми атрибутами — железным занавесом, эмигрантскими склоками и отравленными зонтиками. Но, как указывает автор, русская история не стоит на месте: она повторяется, снова и снова.

Купить роман можно на сайте «НЛО», в издательском магазине в Санкт-Петербурге и в других книжных магазинах.

#комментарий_вмтжрнл

Написал комментарий к тексту Инны Краснопер, о котором думал в последнее время. И вообще вернулся к соприкосновению с Метажурналом, где буду публиковать такие вот тексты, собирать коллекцию о текущем состоянии дел.

Стоит послушать это стихотворение в авторском исполнении (в первом комментарии), тогда можно физически почувствовать, как постепенно проявляются нюансы и контрапункты, делающие его одним целым. Но это не значит, что этого не происходит на бумаге или на экране. Кажется, что оно написано - хочется сказать: сделано - на одном дыхании, легкими движениями руки. Оба варианта подходят, учитывая пластический фрейм текстов Инны Краснопер, и чтение, подразумевающее специфический способ перераспределения воздушного потока. Как и в пластических искусствах (в диапазоне от пантомимы до свободного танца) легкость здесь - не синоним дилетантизма и не спутница легкомысленности, но результат последовательной и непростой работы, которая не должна быть видна читателям/зрителям. Довольно часто тексты Инны возводят к авангардным и поставангардным практикам письма. Это справедливо. Но все-таки в поставангардных делах нет и не может быть такой органичной позитивной свободы и ее производных, которая, например, была у Натальи Горбаневской, продолжательницей поэтического дела которой видится мне Инна Краснопер.

Нельзя не оставить без комментария и дорогого человека, вынесенного в заглавие второй русскоязычной книги Краснопер (в которой вообще беспрецендентно много для нашего времени, выставляющего счет антропоцентризму, упоминания слова «человек»). C одной стороны, он продолжает ряд, тянущийся, быть может, от известного стихотворении Иосифа Бродского 1989 года («Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…») – к римейку есенинской строчки в коротком стихотворении Григория Дашевского («Собственное сердце откушу/но не перебью и не нарушу/ласковое нашу шушушу/дорогие мои хорошие»). Параллельно можно вспомнить цикл «Серия «Бодлер» Майкла Палмера, построенный на цитатах из писем сверзившегося французского поэта, и сознательно продолжающую его (цикла) логику книгу уже современного французского поэта Эммануэля Окара «Теория столов», в которых вежливый эпитет словно бы выхватывает предметы и людей из тьмы доязыкового существования и максимально приближает их к говорящему, стремящемуся разделить с ними жизненный мир. Если бы нужно было бы быстро обозначить, где в этом ряду находится поэтический жест Инны, то я бы сказал, что где-то посередине между стремлением Дашевского пробиться к так называемой реальности через толщу обрекающего на молчание…культурного архива? одиночества? both? – и деликатными, но прицельными речевыми интервенциями Окара. С другой стороны, нельзя остановиться только на литературной генеалогии (которую,возможно, здесь нужно знать лишь для того, чтобы поскорее забыть), игнорируя лежащую на поверхности диалогическую установку, стремление установить контакт с дорогим человеком и его/ее/их атрибутами (вербально-пластический перформенс которых мы тут наблюдаем) по ту сторону текста. Клишированная вежливая форма, имеющая хождение в переписке и могущая показаться иронической, приобретает здесь особую выразительность, и становится не менее волнующей, чем присутствие дорогого человека рядом.

#комментарий_дениса_ларионова

Некоторое время назад Никита Сунгатов предложил мне подумать об издании третьего сборника. Прошел год, мы подумали, потом прошло еще немного времени. Так получилась "Близость" - книжка, начатая в сложной жизненной ситуации как попытка исследования structure of feelings позднего путинизма, впустившая несколько текстов о феврале-сентябре 2022 и закончившаяся истерикой, которую вопреки обыкновению, я решил не скрывать (ей и заканчивается этот скорбный труд). Честно говоря, не знаю, что получилось, но мы старались. Возможно, получилось нечто вроде программной вещи - как "Путем зерна", "Трансильвания беспокоит" или Nevermind. Я очень благодарен Никите Сунгатову за редактуру и тонкое предисловие, Константину Шавловскому - за издание "Близости" в очень трудное время, и Николаю В.Кононову за сравнение (в частной переписке) сборника с музыкальном альбомом (именно так я это видел и вижу до сих пор).

#стихи_девяностых_годов

Поэтический текст из книги Александры Петровой "Вид на жительство", которую я когда-то случайно нашел на книжном развале в "Проекте ОГИ" (помните такое?). Непростой для артикуляции и не короткий текст, который можно представить поставленным на сцене Робертом Уилсоном, не расстающимся со сборником пьес Бертольта Брехта.А кто бы мог написать к этому спектаклю музыку?


Темнеет. Смердяков натягивает лопнувшую струну.
Неприбранная Фортуна в закутке прикладывается к вину.
Стряпает у жаровни. Капли пота ползут по гриму.
В трактир постепенно заходят прогуливающиеся по Риму.
Впереди долгая ночь.
Захожу и я. Выпить и превозмочь.

Гитара не строит. Он пробует пальцы в прелюде.
Сползаются пьяные люди,
ощупывают темноту.

О, она тоже нечистая,
как отношенье между мной и предметом.
Между мной и предметом любви.

Связь, бегущую по проводам, рвет непогода.
В нашей – помехи невыравненных скоростей.
Выпьем-ка лучше за навык складывать чемоданы,
а потом их вовсе не разбирать.

Осенний ветер подтянет к открытой раме ворох старых билетов:
вылет в двенадцать, прибытие в пять.
Глянь-ка, вот они полетели, что твои голуби у Сан-Пьетро.

Смердяков, откашлявшись, затягивает неаполитанскую,
старая тоже ему подпевает:
про карий глаз, разлуку-зиму,
про то, что не успел...
Ах, фата, ты аляповата.
Зачем мешаешь слезы к Риму,
мне доктор не велел.

Хор странниц:

Судьба – это душный запах портьеры,
пыль плюшевых стульев.
Постоянство пространства
хуже холеры
и погубительней пьянства.

Хор странниц справа заглушает другой,
Хор пьяниц неопределенного пола:

Шартрез, Ширин, Охотничья, Грозвино.
Поедем в Брянск, в Царское, хоть на Марс.
Все равно.

(Серафимы и ангелы толпятся у касс,
поглядывают тяжело.)

Нам бесклассовый, пожалуйста, билет.
Да, дорога нам известна прекрасно.
Как и всякая, она выведет в Рим.
В этом смысле, судьба решается единогласно.

Красной Армии бойцы уходят за границы
дозволенного им.

Прорвутся два, а то и один.
Матрос.
Звать, наверное, Саня.
Тот, кто там его встретит, поцелует взасос,
в шелковой вымоет бане,
обует, оденет
и на обратный билет выдаст денег:
Хочешь, езжай, голубчик,
ты теперь легкий, без родины. И свободен.

Зажигают плошки. Звон стекла.
Ухает откупоренная бутылка.
В наступившей тишине слышно чавканье.
На вилки наматывается сужающееся пространство.
Лишь по углам затаилось испуганное постоянство.

Фортуна нервничает. Смердяков бормочет заговоры против фальши.
Кто-то резко включает свет.
Смердяков узнает: это тот самый банщик.
Все посетители поднимаются с мест, выходят за ним.
Садятся на мотороллеры. Шум моторов.

Смердяков и Фортуна остаются одни.
Старые куклы, брошенные выросшими детьми
в гулких комнатах.
Выставленные у окон трактира
их лица, отдаляясь, фарфорово светятся в блеске фар.
Но надо бежать. Квартал охватывает пожар.

Это время наше горит.
У него высокое РОЭ,
воспалена его плевра.
Пред тобою
оно вырастет грозно и неизменно
из желтеющей тьмы,
погоняющей дальше
армию мотоциклистов,
двухголово сидящую в седлах.

Мчи, детвора двадцать первого века,
ведь и я твой покорный калека.
Если и есть мне наставник,
это только движенье.

Я очень ценю тексты и эфиры Зинаиды Пронченко, но отдельно хочется сказать об ее интонации, меланхолической и проницательной, придающий исторический объем роковым минутам. Оч рад тому, что она согласилась поговорить о новом для себя предмете (напоминаю что ЗП кинокритикесса) - романе "Русская служба" любимейшего Зиновия Зиника, важнейшего текста сезона (так сказать).

Пригласили в один из любимых подкастов порассуждать про ставший уже классикой роман Зиновия Зиника «Русская служба» - о лицах, перемещенных в пространстве и их перспективах на долгое и счастливое дожитие.
https://nlo.media/catalog/slovesnost/russkaya-sluzhba-zinoviya-zinika-razgovor-s-zinaidoy-pronchenko/

Всем известный Александр Марков написал комментарий к моему стихотв. «К другу-стихотворцу» (попробую поместить его в комментарии).

Стихотворение Дениса Ларионова названо так же как дебют Пушкина: обращаясь к Кюхельбекеру, Пушкин доказывал, что само по себе поэтическое мастерство еще недостаточно для успеха: холодность стиха, вялость чувств, неумение сказать что-то новое — всё это грозит поэту позорным забвением. Пушкин впервые нашел особую тему: позорность самого подражательного языка, который сразу выставляет тебя перед публикой, когда сил для создания шедевра, то есть произведения мирового уровня, ты еще не набрался. Тема позора важна и для послания Дениса Ларионова: для него привычные ходы новейшей русской поэзии, такие как теоретическая чуткость («сношая теорию» и упоминание марксистского термина), удивление перед собственной телесностью, стилистически головокружительная метафоричность, сверхчувствительность («настойчивый свет»), документальная запись речи (что «завопил вбегающий») — всё это, перечисленное в двух строфах, позорно, потому что слишком осторожно в сравнении с тем, как надо говорить о происходящем.
Но неверно видеть в этом стихотворении только сверхкритику новейших поэтических стратегий — хотя опыт помянутого Пушкиным Ювенала, обличавшего одновременно этическую и эстетическую трусливость современников, тут тоже существен. Нужность событию, которой посвящена последняя строфа — это болевой шок. Именно так он выглядит, как невозможность даже вспомнить родной язык, как восприятие всего окружающего мира как мертвящего запаха, как и неспособность почувствовать себя перемещающимся с места на место — только горящая иссушающая боль движет тобой. Исследование болевого шока убедительно благодаря сохранению общего ритма стихотворения, это опыт, разделенный не только с собой, но и со всей поэзией. Ставить вслух диагнозы себе или надеяться на скорое облегчение от боли — не просто самонадеянно, но позорно; а заявить о своем шоке — это заявить, что тебе есть что сказать в поэзии.
Всё стихотворение взято в скобки: «Говори () про себя» — в обоих смыслах: неслышно и о себе. Пока говорим неслышно, мы можем воспроизводить штампы, даже молчаливо. Начав говорить о себе, после этого стихотворения мы уже не сможем не сказать о наших собственных болевых шоках.
#комментарий_Александра_Маркова

#стихи_девяностых_годов

Анна Горенко.

В. Тарасову

Ловил себя и был уличен
Будучи уличен шептал спокойно
Я согласен я плох и хорош я такой никакой говорящий ложь
С меня не возьмешь
Я бисексуален да и вообще никогда не хотел и меня никто
И конечно когда не ты меня бы ни было не за что

Я сам не знаю зачем сиял тебе нимфеей в телефонной трубке
Пневматическими цветами

Почему желая прослыть мирным
Стал подло покорным
И я раскрасил себя пометом белым и черным
Незаметно у твоей парадной стоял сам себя два с половиной часа выжидал
Успел похавать пирожных
Рядом мент наркоман и двойной агент все красивее нас
Да не был я вовсе женщиной но видел не раз
Правда видел не раз
Хочешь я стану как эта тетя
Ради тебя сейчас?
А я ворую слова они липнут ко мне
Как рахат-лукум лукавы к рукам
Я как турецкий мальчик плоско ложусь на дне в парy парилен в крови в порошке ислам.
(Убедись у меня на каждой руке как у Сына Божьего – срам)

Я вымогатель и мародер PhD моральных наук
Я шантажирую сам себя тем что если а вдруг
Я юродив циничен мертв
Я обменяю душу на восемнадцать глаз
Вот я загляну тебе в рот
И – съем словарный запас

И что бы ни было, знаешь, я – жадно и зло,
А ведь раньше нежно умел,
Прежде бы тело само легло
Но я любил и не смел
Я прекрасных слов не жалел ковал я увидел тысячу снов
Я на боку углем рисовал сам на себе любовь.

Я успел привыкнуть жить не боясь света и темноты
Теперь ты прав я уже никто, по крайней мере не ты.

#стихи_девяностых_годов

Умопомрачительная композиция Леонида Десятникова в исполнении Ольги Дзусовой, закрывающая культовый фильм об означенном времени - "Москва" Александра Зельдовича, история создания которого затянулась на десятилетие и обросла легендами (роль второго плана вроде бы должен был играть Аркадий Драгомощенко, но его сменил театральный корифей Виктор Гвоздицкий). Угловато декадентская драма о хозяйствующих субъектах, ошалевших от бешеных денег и безнаказанности, а также тех, кто отчаянно не вписывается в "новое время", оплакивая свою блестящую юность в семидесятые и тд. Всех, в общем, ожидает одна ночь. Интересно, как этот фильм смотрится сегодня, на новом историческом витке...

https://www.youtube.com/watch?v=bBaIEapbI9o

Плоды трудов, т.ск. Нонфигшн.

Сегодня в 18:00 по CET на площадке Метажурнала состоится zoom-презентация моего сборника "Близость"