В мемуарах Вьюковой описывалась сложная и на момент выхода мемуаров не оконченная работа над морально-юридическим научпопом для школьников. Написать его должна была Ольга Чайковская, но либо я плохо искал, либо книга все же не получилась. Тем не менее, сделал себе зарубку на память и, когда сумел, приобрел два других чайковских околоюридических издания. Вот первое, «Закон и человеческое сердце» (1969), внутри обещают судебные драмы. Одна из немногих советских трукрайм-книжек, женщиной написанных, интересно, что получилось. Файл в комментариях.
А так-то что.
Ради подготовки к поетическому эфиру перечел на прошлой неделе два сборника российского маоиста Бориса Гунько и пролистнул еще один. На фоне прочего полоумия, которое я наковырял, его стихи как-то померкли, показались совсем не такими уж чудовищными, как при первом прочтении. Третий сборник, который одолеть не удалось, наполовину состоял из слюнявой скучнейшей лирики, которую читать ни про себя, ни тем более на людях ни в коем случае нельзя — скука смертная.
Сегодня в дальнюю дорогу за собачьим кормом взял том воспитательно-юмористических рассказов Остера «Дети и Эти». Основной прием в них — поменять местами детей со взрослыми и посмотреть, что будет. Вышло не самое увлекательное чтиво, к сожалению, кроме эпизода с темными ритуалами запомнились еще пара новелл, не настолько, чтоб цитировать. Но Григория Бенционыча я все равно люблю, ничего не поделаю.
В заколдованный какой-то час решил почитать бателреп и с тех пор нагородил уже тонну текста в заметки. Вскоре будет второе мое кружочное выступление, потом третье (уже записал), а где-то к концу весны, возможно, в оффлайн выйду даже. Писать подобные рифмованные штукенции проще собственно стихов в том смысле, что рамка жанра задана, есть прагматическая задача, и можно городить огород, набрасывать всякое. Нет чувства трудноуловимости, когда стих зреет, но непонятно, что из него выйдет вообще, — тут-то ясно сразу, только поинтереснее доформулировать надо. Покойной ночи!
Ради подготовки к поетическому эфиру перечел на прошлой неделе два сборника российского маоиста Бориса Гунько и пролистнул еще один. На фоне прочего полоумия, которое я наковырял, его стихи как-то померкли, показались совсем не такими уж чудовищными, как при первом прочтении. Третий сборник, который одолеть не удалось, наполовину состоял из слюнявой скучнейшей лирики, которую читать ни про себя, ни тем более на людях ни в коем случае нельзя — скука смертная.
Сегодня в дальнюю дорогу за собачьим кормом взял том воспитательно-юмористических рассказов Остера «Дети и Эти». Основной прием в них — поменять местами детей со взрослыми и посмотреть, что будет. Вышло не самое увлекательное чтиво, к сожалению, кроме эпизода с темными ритуалами запомнились еще пара новелл, не настолько, чтоб цитировать. Но Григория Бенционыча я все равно люблю, ничего не поделаю.
В заколдованный какой-то час решил почитать бателреп и с тех пор нагородил уже тонну текста в заметки. Вскоре будет второе мое кружочное выступление, потом третье (уже записал), а где-то к концу весны, возможно, в оффлайн выйду даже. Писать подобные рифмованные штукенции проще собственно стихов в том смысле, что рамка жанра задана, есть прагматическая задача, и можно городить огород, набрасывать всякое. Нет чувства трудноуловимости, когда стих зреет, но непонятно, что из него выйдет вообще, — тут-то ясно сразу, только поинтереснее доформулировать надо. Покойной ночи!
Антон Семеныч Макаренко написал одну из лучших книг о том, как начинал строиться Советский Союз, — «Педагогическую поэму». Если вы не брались за нее, искренне и изо всех сил советую, она действительно поэма, без лишних слов, полная радости и красоты.
А еще Антон Семеныч написал немало писем жене, которые опубликованы в двух томах под названием «Ты научила меня плакать…» в 94-м и с тех пор не переиздавались и не оцифровывались. Файл первого тома в комментариях.
А еще Антон Семеныч написал немало писем жене, которые опубликованы в двух томах под названием «Ты научила меня плакать…» в 94-м и с тех пор не переиздавались и не оцифровывались. Файл первого тома в комментариях.
предатель рабочего класса
вот молоток блестит блестит
так как киянка не сблестит
под любовным идиотским взглядом
меня слесаря механосборочных работ второго разряда
мне дадено полезное преобращать в труху словесную
верстак мне даден пятидесятилетний
а я его в музей
Был у меня короткий, по месяцу после 11 класса и после 1 курса, опыт работы на заводе, даже первая запись в трудовой книжке как раз про слесаря, хотя до этого экскурсии успел поводить по гротам Петергофа и подсвечники почистить в церкви. Обидно за себя, что как турист там и тут побывал только, и за завод, он закрылся.
вот молоток блестит блестит
так как киянка не сблестит
под любовным идиотским взглядом
меня слесаря механосборочных работ второго разряда
мне дадено полезное преобращать в труху словесную
верстак мне даден пятидесятилетний
а я его в музей
Был у меня короткий, по месяцу после 11 класса и после 1 курса, опыт работы на заводе, даже первая запись в трудовой книжке как раз про слесаря, хотя до этого экскурсии успел поводить по гротам Петергофа и подсвечники почистить в церкви. Обидно за себя, что как турист там и тут побывал только, и за завод, он закрылся.
Передозировался весной ли, пуэром ли, только сижу на месте с трудом, и голова кружится. С некоторым усилием поэтому дочитывал «Закон и человеческое сердце» — не потому, конечно, что плохая книга, наоборот, отличная, просто вот взвинтился почему-то.
Это книга о советском суде, о том, как он должен работать и как не должен. Комплексно и преимущественно последовательно Ольга Георгиевна рассуждает, разве что первая глава кажется перегруженной обилием примеров. Как раз благодаря этой структурной неудаче заметно, с каким живым интересом к теме автор относится, сколько материалов нагреб и как торопится ими поделиться. Тут и лично увиденные судебные процессы, и цитаты из юридических мемуаров, иногда даже неопубликованных, и даже кинодетектив в ход идет. Вот эта весомость проделанной за пределами книги работы подкупает очень.
И свобода, с которой этим перелопаченным массивом Чайковская распоряжается, тоже приятная. Надо ей, например, поругать брошюру с безответственными тезисами о судейской работе, — отвлекается и ругает, но так, чтобы это лучше высветило ее позицию. Подобным образом некоторые свои литературоведческие книги Станислав Рассадин писал, — с легкостью, публицистической или, может, лекционной. Человек на глазах у тебя рассуждает, ведет тему, иногда переключаясь на смежные, развертывает целое пространство смысловое, к которому можно то так, то эдак подступаться.
Могу вполне представить упреки Чайковской в хаотичности — мол, непричесанная эссеистика какая-то, нужно попроще. Но меня это и подкупает, даже охота перечитать через время, чтобы уловить то, что в первый раз не успел уяснить.
Это книга о советском суде, о том, как он должен работать и как не должен. Комплексно и преимущественно последовательно Ольга Георгиевна рассуждает, разве что первая глава кажется перегруженной обилием примеров. Как раз благодаря этой структурной неудаче заметно, с каким живым интересом к теме автор относится, сколько материалов нагреб и как торопится ими поделиться. Тут и лично увиденные судебные процессы, и цитаты из юридических мемуаров, иногда даже неопубликованных, и даже кинодетектив в ход идет. Вот эта весомость проделанной за пределами книги работы подкупает очень.
И свобода, с которой этим перелопаченным массивом Чайковская распоряжается, тоже приятная. Надо ей, например, поругать брошюру с безответственными тезисами о судейской работе, — отвлекается и ругает, но так, чтобы это лучше высветило ее позицию. Подобным образом некоторые свои литературоведческие книги Станислав Рассадин писал, — с легкостью, публицистической или, может, лекционной. Человек на глазах у тебя рассуждает, ведет тему, иногда переключаясь на смежные, развертывает целое пространство смысловое, к которому можно то так, то эдак подступаться.
Могу вполне представить упреки Чайковской в хаотичности — мол, непричесанная эссеистика какая-то, нужно попроще. Но меня это и подкупает, даже охота перечитать через время, чтобы уловить то, что в первый раз не успел уяснить.
«"Немые свидетели" преступления» (1965), полуночный советский трукрайм от Ивана Филиппыча Крылова, правоведа и криминалиста. Файл в комментариях, анонс вот:
«Собранный в книге научный материал знакомит читателей с той большой ролью, которую играют в раскрытии преступлений так называемые "немые свидетели", т. е. вещественные доказательства и следы, которые неизбежно оставляет преступник на месте преступления. В брошюре рассказывается также о мастерстве следователей и экспертов и о том, как наука служит раскрытию преступлений. Рассказы не выдуманы, а построены на конкретном фактическом материале судебной и следственной практики и иллюстрированы фотографиями.
Одна из целей брошюры — разъяснить читателям, какую помощь они могут оказать органам следствия, если, оказавшись случайно на месте преступления, сумеют сохранить в пригодном для научных исследований виде "немых свидетелей" этого преступления».
«Собранный в книге научный материал знакомит читателей с той большой ролью, которую играют в раскрытии преступлений так называемые "немые свидетели", т. е. вещественные доказательства и следы, которые неизбежно оставляет преступник на месте преступления. В брошюре рассказывается также о мастерстве следователей и экспертов и о том, как наука служит раскрытию преступлений. Рассказы не выдуманы, а построены на конкретном фактическом материале судебной и следственной практики и иллюстрированы фотографиями.
Одна из целей брошюры — разъяснить читателям, какую помощь они могут оказать органам следствия, если, оказавшись случайно на месте преступления, сумеют сохранить в пригодном для научных исследований виде "немых свидетелей" этого преступления».
Мир оцифрованных книг — загадочный мир. У меня уже год как лежало собрание сочинений Петрушевской, но я и подумать не мог, что оно неоцифрованное, писательница-то живой классик. А оказалось, что сканов нет! Хорошо, что Даниил за дело взялся, доверяю ему в этом деле как себе. Залезайте в комментарии под оригинальным постом, читайте первый том, там в конце «Время ночь», предельно прекрасный текст.