Forwarded from 𝙳𝚊𝚍𝚊𝚛𝚒𝚊
Y364
но там их всего штук десять
типа :
17/1
когда тает снег, под ним возникает асфальт, изрезанный серыми ветками голых деревьев: неожиданная весна собирается в горле и методично пульсирует: от избытка дыхания голос смещается в сторону тихого воя, отражённого сразу во всех зеркалах
17/1
когда тает снег, под ним возникает асфальт, изрезанный серыми ветками голых деревьев: неожиданная весна собирается в горле и методично пульсирует: от избытка дыхания голос смещается в сторону тихого воя, отражённого сразу во всех зеркалах
Forwarded from между приговым и курехиным
Осенний день (Рильке)
Стояла долго летняя жара.
Господь, пора — пусть тень Твоя наляжет
На циферблат, и длань Твоя развяжет
Спеленутые накрепко ветра.
Чтобы плоды дозрели, дай им на
Прощанье два горячих южных полдня
И сладостью последнею наполни
Густую тяжесть терпкого вина.
Тот, кто бездомен, не построит дом,
Кто одинок, тому все одиноче —
Не спит, читает или письма строчит
Или, как листья палые, ведом
В аллеях ветром, на исходе ночи.
Перевод Михаила Гронаса
Стояла долго летняя жара.
Господь, пора — пусть тень Твоя наляжет
На циферблат, и длань Твоя развяжет
Спеленутые накрепко ветра.
Чтобы плоды дозрели, дай им на
Прощанье два горячих южных полдня
И сладостью последнею наполни
Густую тяжесть терпкого вина.
Тот, кто бездомен, не построит дом,
Кто одинок, тому все одиноче —
Не спит, читает или письма строчит
Или, как листья палые, ведом
В аллеях ветром, на исходе ночи.
Перевод Михаила Гронаса
Помню громкую заводную музыку. Пивной угар. Переглядывания. И как не нравился себе за то, что и сам в эти игры играю.
Помню одного парня, которого пытался склеить как-то раз. Подкатить к нему я решил со словами, что у него, мол, нос что надо, на что мне было отвечено, что нос свой он вообще-то давно уже «подправить» собирается, и я сказал, нет-нет, нечего там подправлять. В тот вечер он, по его словам, был занят, но телефончик взял у меня. (Так, впрочем, и не позвонил.) То ли я его отпугнул своим признанием, что, дескать, по мне, так есть в психологии что-то дурацкое. (Он на психфаке учился.) «Это сплошной гедонизм какой-то», — помню, заявил ему. (Я был пьян.) Нос у него, по правде сказать, и впрямь крупноват был.
Помню, как приходил домой после баров для пидоров и устраивал себе разнос за то, что так мало в свои силы верю.
Forwarded from История прозы
Василий Кондратьев. Прогулки.
СПб.: Митин журнал; Борей, 1993.
104 с. Тираж 300 экз.
Тираж «триста нумерованных экземпляров», у меня — № 243. Бледно-рыхлая, неравномерно выгоревшая синеватая обложка, ризографическая печать с изморосью чёрных точек, мутная плавниковая бумага, переплёт — мягкая тетрадка в 104 страницы на двух проржавелых скобках. Неопровержимая закономерность для книг 1990-х годов: чем беднее внешность полиграфического изделия, тем драгоценнее его содержимое. «Прогулки» — единственная прижизненная книга самого записного литературного денди своего времени, она носит посвящение «Милене» — жене Кондратьева и снабжена графикой Виктории Урман-Куслик: две иллюстрации эротико-декадентского толка и одна городская: молодой мечтатель в парусящем на ветру пальто у Невы, напротив шпиля Петропавловской крепости.
Судя по всему, Кондратьев обустроил некий внутренний театр, театр теней, или же «мнемонический театр», по его собственному выражению. То, что впоследствии станет пассажем очередного рассказа, сперва намечалось как эффект своего рода двойной экспозиции — наложения мизансцен ментального театра на внешний фасадно-парковый контур. «Самый любимый сюжет — о поэте, позабывшем стихи и странствующем по городу в ожидании такого совпадения в пейзаже, чтобы наконец упасть замертво», — говорится в повести «Соломон». (Нетрудно уловить в этом пассаже отзвук апологии совпадения у Бретона.) Работа поэтому шла в двух направлениях одновременно: рыцарские скитания по городу в поисках заветной ведуты — и непрерывная дрессура ментального тела, оттачивание мизансцен под черепной коробкой. Автоматическое письмо, исповедуемое Кондратьевым, таким образом, не только не противоречило самодисциплине, но обязывало к ней.
Некоторые приятели упрекали «Васю» в пренебрежении нормами русского языка, и этот упрёк трудно считать безосновательным. Кондратьевская фраза тяготеет к афоризму, но под натиском спонтанности то и дело оступается («наиболее стройные фразы зачастую несогласованны, как чисто автоматические», — пишет он в «Бутылке писем»), обрастая плеоназмами и переходя в медиумическую скоропись. Кондратьев умышленно берёт смещённые эпитеты и сочетания, странный подбор которых делает их по-особенному точными, а гордые галлицизмы соседствуют с произвольными словарными заменами: например, вместо французского «кафе» он использует латышское слово «кафейница». Всё это создаёт эффект лингвистической хрупкости, изящно-расхлябанной побежки чужеземца. Знакомые места показаны у Кондратьева с точки зрения «иностранца своего отечества» (как выразился Анциферов о Петербурге, но распространим это на самого Кондратьева как индивидуальную ипостась города). Его Петербург — пристанище иностранцев на русской службе, город, в котором «“Рукопись, найденная в Сарагосе” впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши острова свою “Жизнь Фауста”». Не забудем и английского писателя Саки, обитателя Большой Морской улицы, быстро освоившего здешний язык, — ещё одно дорогое автору «Прогулок» имя.
Когда читаешь Кондратьева — в особенности лучшую его вещь, повесть «Нигилисты», — нельзя отделаться от ощущения, что за всей его изломанной и как бы необязательной, слегка декоративной изысканностью скрываются невозможные, утопические — в духе обожаемых им сюрреалистов — устремления, несовместимые с компенсаторной эпохой накопления капитала, задачи, бросающие этой эпохе неявный, но экзистенциальный вызов, короче говоря, порывы, чреватые выбыванием за линейный предел ойкумены, который совпадает для петербуржцев с горизонтом невской дельты. Отбросив старинный дуализм блестящего фасада и зловещей изнанки, Кондратьев одушевил Петербург предчувствием универсальной тайны, энигмы планетарного масштаба, отважившись бросить все свои душевные силы и искушённый ум на предприятие по овладению этой тайной. Стоит ли удивляться, что после выхода «Прогулок» он всё более удалялся от привычных форм литературы, пока не отказался от письменного творчества совсем.
СПб.: Митин журнал; Борей, 1993.
104 с. Тираж 300 экз.
Тираж «триста нумерованных экземпляров», у меня — № 243. Бледно-рыхлая, неравномерно выгоревшая синеватая обложка, ризографическая печать с изморосью чёрных точек, мутная плавниковая бумага, переплёт — мягкая тетрадка в 104 страницы на двух проржавелых скобках. Неопровержимая закономерность для книг 1990-х годов: чем беднее внешность полиграфического изделия, тем драгоценнее его содержимое. «Прогулки» — единственная прижизненная книга самого записного литературного денди своего времени, она носит посвящение «Милене» — жене Кондратьева и снабжена графикой Виктории Урман-Куслик: две иллюстрации эротико-декадентского толка и одна городская: молодой мечтатель в парусящем на ветру пальто у Невы, напротив шпиля Петропавловской крепости.
Судя по всему, Кондратьев обустроил некий внутренний театр, театр теней, или же «мнемонический театр», по его собственному выражению. То, что впоследствии станет пассажем очередного рассказа, сперва намечалось как эффект своего рода двойной экспозиции — наложения мизансцен ментального театра на внешний фасадно-парковый контур. «Самый любимый сюжет — о поэте, позабывшем стихи и странствующем по городу в ожидании такого совпадения в пейзаже, чтобы наконец упасть замертво», — говорится в повести «Соломон». (Нетрудно уловить в этом пассаже отзвук апологии совпадения у Бретона.) Работа поэтому шла в двух направлениях одновременно: рыцарские скитания по городу в поисках заветной ведуты — и непрерывная дрессура ментального тела, оттачивание мизансцен под черепной коробкой. Автоматическое письмо, исповедуемое Кондратьевым, таким образом, не только не противоречило самодисциплине, но обязывало к ней.
Некоторые приятели упрекали «Васю» в пренебрежении нормами русского языка, и этот упрёк трудно считать безосновательным. Кондратьевская фраза тяготеет к афоризму, но под натиском спонтанности то и дело оступается («наиболее стройные фразы зачастую несогласованны, как чисто автоматические», — пишет он в «Бутылке писем»), обрастая плеоназмами и переходя в медиумическую скоропись. Кондратьев умышленно берёт смещённые эпитеты и сочетания, странный подбор которых делает их по-особенному точными, а гордые галлицизмы соседствуют с произвольными словарными заменами: например, вместо французского «кафе» он использует латышское слово «кафейница». Всё это создаёт эффект лингвистической хрупкости, изящно-расхлябанной побежки чужеземца. Знакомые места показаны у Кондратьева с точки зрения «иностранца своего отечества» (как выразился Анциферов о Петербурге, но распространим это на самого Кондратьева как индивидуальную ипостась города). Его Петербург — пристанище иностранцев на русской службе, город, в котором «“Рукопись, найденная в Сарагосе” впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши острова свою “Жизнь Фауста”». Не забудем и английского писателя Саки, обитателя Большой Морской улицы, быстро освоившего здешний язык, — ещё одно дорогое автору «Прогулок» имя.
Когда читаешь Кондратьева — в особенности лучшую его вещь, повесть «Нигилисты», — нельзя отделаться от ощущения, что за всей его изломанной и как бы необязательной, слегка декоративной изысканностью скрываются невозможные, утопические — в духе обожаемых им сюрреалистов — устремления, несовместимые с компенсаторной эпохой накопления капитала, задачи, бросающие этой эпохе неявный, но экзистенциальный вызов, короче говоря, порывы, чреватые выбыванием за линейный предел ойкумены, который совпадает для петербуржцев с горизонтом невской дельты. Отбросив старинный дуализм блестящего фасада и зловещей изнанки, Кондратьев одушевил Петербург предчувствием универсальной тайны, энигмы планетарного масштаба, отважившись бросить все свои душевные силы и искушённый ум на предприятие по овладению этой тайной. Стоит ли удивляться, что после выхода «Прогулок» он всё более удалялся от привычных форм литературы, пока не отказался от письменного творчества совсем.
Помню, как считал, что петь умею (голос у меня был неплохой), пока каким-то образом не выяснилось, уже в школе, что певец из меня никудышный.
Помню, что Пикассо в 1881 году родился. (На факты память у меня скверная, так что этот факт я однажды просто заставил себя вызубрить и с тех пор его не забываю.)
Помню, с каким трудом Шекспира учил и как я нервничал, когда наступал мой черёд его читать наизусть.
Помню, как пытался, заучивая своего Шекспира, чтобы слова, начинающиеся со звуков, на которых я заикаюсь (с, б и т. д.), не выпадали на вдох. (Понимаете?)
Собрание сочинений Ильянена (!) открывается новым романом автора, который смонтировал Станислав Снытко.
❤️🔥
Анонс от Георгия Урушадзе:
Наша новая книга.
Рассмотреть hidden gem современной словесности, потешить свою франкофилию.
Или вообразить багет.
Дмитрий Волчек: «Вообразите гигантский французский багет, который жадные едоки ломают как бог на душу положит. То же самое несколько десятилетий происходит с бесконечным текстом Александра Ильянена. Поначалу сам автор пытался разделить его на части, потом оставил эти попытки, и за дело принялись издатели. И вот всё, написанное Ильяненом за 35 лет, собрано воедино и обретает новую жизнь в благородном формате собрания сочинений.
Первые части этого текста появились в доинтернетные времена, это были «записки на манжетах», закамуфлированные под романы и повести. Последняя такая повесть, «У нас он офицер» (1999), неистовой скороговоркой распрощалась с XX веком. Формат блога, возникший вместе со следующим столетием, оказался идеальным пристанищем для этих записок. «Пенсия» (2015) и последний том, «Домик няни» (2025), — это коллекции записей из соцсетей, перенесённых на бумагу редакторами. Александр Ильянен некогда поселился во «ВКонтакте» и упрямо пребывает там. «Бросаю всё что пишу в мутные воды вконтакта. Это моё ателье, то есть мастерская, место где работаю и живу». Перед нами электронная записная книжка, «конспекты романов». «Как Гауди-Манилов возводил свои соборы, так я мучительно и медленно строю проект книги, чертёж одной-единственной. За этим медленным пафосом (трудом и терпением) высшая радость. Книга мне мнится собором».
Принципиальное свойство такого текста — спонтанность, и Александр Ильянен не хочет ничего преобразовывать, редактировать и лакировать. Не удивляйтесь, если увидите поздравление («Всех, кого касается, с Рождеством!), незакрытую скобку, лишнюю запятую или испарившийся предлог. Может встретиться абракадабра из латинских букв — там, где автор в спешке позабыл переключить раскладку. Всё существует в настоящем времени, процесс письма коронован, и кто посмеет возразить монарху, который любит «наблюдать отделение текстa от физического тела»?
Единственный сюжет этого романа-багета — судьба автора. В неё, словно на освещенную сцену, вступают персонажи: приятели, помощники, голубчики, хозяйки салонов, пансионеры и гейши…»
Александр Ильянен, «Домик няни». Предисловие Дмитрия Волчека.
Редактор Станислав Снытко
Художник Артём Котенко
И да, Дмитрий прав: это первая книга собрания сочинений Ильянена. В этом году во #FreedomLetters будет и вторая.
❤️🔥
Анонс от Георгия Урушадзе:
Наша новая книга.
Рассмотреть hidden gem современной словесности, потешить свою франкофилию.
Или вообразить багет.
Дмитрий Волчек: «Вообразите гигантский французский багет, который жадные едоки ломают как бог на душу положит. То же самое несколько десятилетий происходит с бесконечным текстом Александра Ильянена. Поначалу сам автор пытался разделить его на части, потом оставил эти попытки, и за дело принялись издатели. И вот всё, написанное Ильяненом за 35 лет, собрано воедино и обретает новую жизнь в благородном формате собрания сочинений.
Первые части этого текста появились в доинтернетные времена, это были «записки на манжетах», закамуфлированные под романы и повести. Последняя такая повесть, «У нас он офицер» (1999), неистовой скороговоркой распрощалась с XX веком. Формат блога, возникший вместе со следующим столетием, оказался идеальным пристанищем для этих записок. «Пенсия» (2015) и последний том, «Домик няни» (2025), — это коллекции записей из соцсетей, перенесённых на бумагу редакторами. Александр Ильянен некогда поселился во «ВКонтакте» и упрямо пребывает там. «Бросаю всё что пишу в мутные воды вконтакта. Это моё ателье, то есть мастерская, место где работаю и живу». Перед нами электронная записная книжка, «конспекты романов». «Как Гауди-Манилов возводил свои соборы, так я мучительно и медленно строю проект книги, чертёж одной-единственной. За этим медленным пафосом (трудом и терпением) высшая радость. Книга мне мнится собором».
Принципиальное свойство такого текста — спонтанность, и Александр Ильянен не хочет ничего преобразовывать, редактировать и лакировать. Не удивляйтесь, если увидите поздравление («Всех, кого касается, с Рождеством!), незакрытую скобку, лишнюю запятую или испарившийся предлог. Может встретиться абракадабра из латинских букв — там, где автор в спешке позабыл переключить раскладку. Всё существует в настоящем времени, процесс письма коронован, и кто посмеет возразить монарху, который любит «наблюдать отделение текстa от физического тела»?
Единственный сюжет этого романа-багета — судьба автора. В неё, словно на освещенную сцену, вступают персонажи: приятели, помощники, голубчики, хозяйки салонов, пансионеры и гейши…»
Александр Ильянен, «Домик няни». Предисловие Дмитрия Волчека.
Редактор Станислав Снытко
Художник Артём Котенко
И да, Дмитрий прав: это первая книга собрания сочинений Ильянена. В этом году во #FreedomLetters будет и вторая.