Сколько помню себя, мне всегда было легко грустить. О, сколько страданий мне это приносит, но это такой привычный для мозга путь, как будто я для этого и создана – выгрустить всю грусть человеческую, оплакать всех жертв, всех несчастных, чтобы им стало легче, чтобы во Вселенной осталось меньше этой грустной энергии. Поэтому меня всегда так тянуло в места «темного туризма» – как будто я своими слезами могу омыть жертв бесланского теракта или концлагерей.
Когда убили Навального, было чувство, что меня унесло в открытый океан. Пока я не наткнулась на статью о том, что в кризисные центры стало поступать больше жалоб от людей, готовых покончить с собой, я боялась признаваться в этом. В том, что уход другого человека – не друга, не родственника – может вынести меня настолько, что скорбь кажется больше тебя самого. В том, что, оказывается, неожиданно для себя, именно он был главным вместилищем надежды на победу добра, маяком, путеводной звездой.
Я искала, что чувствуют другие люди, как они переживают эту боль. Я думала, что чувствовал бы он сам, что он сказал бы нам. И в этом, кажется, нашла что-то новое для себя – то, в чем я точно никогда не была похожа на Навального, а именно в этом и стоило бы взять с него пример.
Дыру в груди не заполнить – нам суждено всегда таскать эти дыры до конца жизни. Горе невозможно отрицать, невозможно исключить его усилием воли. Но правда в том, что затягивание боли превращает тебя в привидение – видимое, но бестелесное, не способное даже взять ложку, чтобы поесть. Только живя жизнь, мы можем осуществлять любовь, исполнять волю ушедшего – привидение на это не способно. Я думаю, и те, кто погиб в концлагере, хотел бы не новых слез, а того, чтобы люди жили жизнь. Стремились к счастью, к осуществлению любви, а не влачили бессмысленное существование в вечной скорби. Боль – неизменная спутница жизни, но она не должна становиться ее смыслом.
Все еще осознаю эту мысль, сказанную в моей голове голосом Навального (таким живым и убежденным, боже). И пытаюсь интегрировать это в свое мировоззрение.
Сколько помню себя, мне всегда было легко грустить. О, сколько страданий мне это приносит, но это такой привычный для мозга путь, как будто я для этого и создана – выгрустить всю грусть человеческую, оплакать всех жертв, всех несчастных, чтобы им стало легче, чтобы во Вселенной осталось меньше этой грустной энергии. Поэтому меня всегда так тянуло в места «темного туризма» – как будто я своими слезами могу омыть жертв бесланского теракта или концлагерей.
Когда убили Навального, было чувство, что меня унесло в открытый океан. Пока я не наткнулась на статью о том, что в кризисные центры стало поступать больше жалоб от людей, готовых покончить с собой, я боялась признаваться в этом. В том, что уход другого человека – не друга, не родственника – может вынести меня настолько, что скорбь кажется больше тебя самого. В том, что, оказывается, неожиданно для себя, именно он был главным вместилищем надежды на победу добра, маяком, путеводной звездой.
Я искала, что чувствуют другие люди, как они переживают эту боль. Я думала, что чувствовал бы он сам, что он сказал бы нам. И в этом, кажется, нашла что-то новое для себя – то, в чем я точно никогда не была похожа на Навального, а именно в этом и стоило бы взять с него пример.
Дыру в груди не заполнить – нам суждено всегда таскать эти дыры до конца жизни. Горе невозможно отрицать, невозможно исключить его усилием воли. Но правда в том, что затягивание боли превращает тебя в привидение – видимое, но бестелесное, не способное даже взять ложку, чтобы поесть. Только живя жизнь, мы можем осуществлять любовь, исполнять волю ушедшего – привидение на это не способно. Я думаю, и те, кто погиб в концлагере, хотел бы не новых слез, а того, чтобы люди жили жизнь. Стремились к счастью, к осуществлению любви, а не влачили бессмысленное существование в вечной скорби. Боль – неизменная спутница жизни, но она не должна становиться ее смыслом.
Все еще осознаю эту мысль, сказанную в моей голове голосом Навального (таким живым и убежденным, боже). И пытаюсь интегрировать это в свое мировоззрение.
In 2018, Telegram’s audience reached 200 million people, with 500,000 new users joining the messenger every day. It was launched for iOS on 14 August 2013 and Android on 20 October 2013. So far, more than a dozen different members have contributed to the group, posting voice notes of themselves screaming, yelling, groaning, and wailing in various pitches and rhythms. It’s easy to create a Telegram channel via desktop app or mobile app (for Android and iOS): Public channels are public to the internet, regardless of whether or not they are subscribed. A public channel is displayed in search results and has a short address (link). 5Telegram Channel avatar size/dimensions
from us
