Сколько помню себя, мне всегда было легко грустить. О, сколько страданий мне это приносит, но это такой привычный для мозга путь, как будто я для этого и создана – выгрустить всю грусть человеческую, оплакать всех жертв, всех несчастных, чтобы им стало легче, чтобы во Вселенной осталось меньше этой грустной энергии. Поэтому меня всегда так тянуло в места «темного туризма» – как будто я своими слезами могу омыть жертв бесланского теракта или концлагерей.
Когда убили Навального, было чувство, что меня унесло в открытый океан. Пока я не наткнулась на статью о том, что в кризисные центры стало поступать больше жалоб от людей, готовых покончить с собой, я боялась признаваться в этом. В том, что уход другого человека – не друга, не родственника – может вынести меня настолько, что скорбь кажется больше тебя самого. В том, что, оказывается, неожиданно для себя, именно он был главным вместилищем надежды на победу добра, маяком, путеводной звездой.
Я искала, что чувствуют другие люди, как они переживают эту боль. Я думала, что чувствовал бы он сам, что он сказал бы нам. И в этом, кажется, нашла что-то новое для себя – то, в чем я точно никогда не была похожа на Навального, а именно в этом и стоило бы взять с него пример.
Дыру в груди не заполнить – нам суждено всегда таскать эти дыры до конца жизни. Горе невозможно отрицать, невозможно исключить его усилием воли. Но правда в том, что затягивание боли превращает тебя в привидение – видимое, но бестелесное, не способное даже взять ложку, чтобы поесть. Только живя жизнь, мы можем осуществлять любовь, исполнять волю ушедшего – привидение на это не способно. Я думаю, и те, кто погиб в концлагере, хотел бы не новых слез, а того, чтобы люди жили жизнь. Стремились к счастью, к осуществлению любви, а не влачили бессмысленное существование в вечной скорби. Боль – неизменная спутница жизни, но она не должна становиться ее смыслом.
Все еще осознаю эту мысль, сказанную в моей голове голосом Навального (таким живым и убежденным, боже). И пытаюсь интегрировать это в свое мировоззрение.
Когда убили Навального, было чувство, что меня унесло в открытый океан. Пока я не наткнулась на статью о том, что в кризисные центры стало поступать больше жалоб от людей, готовых покончить с собой, я боялась признаваться в этом. В том, что уход другого человека – не друга, не родственника – может вынести меня настолько, что скорбь кажется больше тебя самого. В том, что, оказывается, неожиданно для себя, именно он был главным вместилищем надежды на победу добра, маяком, путеводной звездой.
Я искала, что чувствуют другие люди, как они переживают эту боль. Я думала, что чувствовал бы он сам, что он сказал бы нам. И в этом, кажется, нашла что-то новое для себя – то, в чем я точно никогда не была похожа на Навального, а именно в этом и стоило бы взять с него пример.
Дыру в груди не заполнить – нам суждено всегда таскать эти дыры до конца жизни. Горе невозможно отрицать, невозможно исключить его усилием воли. Но правда в том, что затягивание боли превращает тебя в привидение – видимое, но бестелесное, не способное даже взять ложку, чтобы поесть. Только живя жизнь, мы можем осуществлять любовь, исполнять волю ушедшего – привидение на это не способно. Я думаю, и те, кто погиб в концлагере, хотел бы не новых слез, а того, чтобы люди жили жизнь. Стремились к счастью, к осуществлению любви, а не влачили бессмысленное существование в вечной скорби. Боль – неизменная спутница жизни, но она не должна становиться ее смыслом.
Все еще осознаю эту мысль, сказанную в моей голове голосом Навального (таким живым и убежденным, боже). И пытаюсь интегрировать это в свое мировоззрение.
Все подводят итоги лета, а я подведу итоги своей первой новозеландской зимы.
1. Пережила и ладно.
Ну и все.
Я много исследую местную природу, потому что только через это вижу возможность подружиться с этими местами. И с флорой познакомилась, и ботанику подтянула, но приязни к местам все еще нет. Я не тот человек, который мог бы хотя бы в теории выбрать брак по расчету – и, наверно, со страной так же, приходится ждать, когда стерпится-слюбится.
Мне ужасно не хватает социума. Я всегда считала себя интровертом и думала, что много общества мне и не нужно, но, похоже, это не так работает. Чтобы решиться «выйти в свет», начать с кем-то общаться, нужно накопить сил – вот что такое быть интровертом, а общество рядом нужно любому. Чтобы знакомиться с кем-то новым, нужно (как мне сейчас про себя кажется) познакомиться с собой. Я же чувствую, что та я, кем была раньше, тает в тумане былого, а нынешняя вроде как еще не сформировалась. Отсутствие чего-то, что я могла бы называть собой, своей идентичностью – главная причина, почему мне тошно от себя и не хочется демонстрировать это бесформенное кому-то еще (в том числе писать что-то – это как будто обман какой-то, когда ты пишешь, будучи никем, как будто ты выбираешь казаться, а не быть). Поэтому в последнее время максимум, на что меня хватает – это на публикацию фотографий природы без подписи в инст. Я как будто не присутствую, просто отражаю.
И чем дальше, тем больше я вязну в этом замкнутом круге.
Все вроде ясно: я все еще пузырь с соленым грустным морем, и мне нужно наконец взять топор, фонарь, веревку и сто рулонов туалетной бумаги, чтобы спуститься в колодец и отгоревать нормально. Идентичность в новой стране обретается не за одну секунду. Дружба тоже. Дружба после 30 – это в принципе редкий предмет.
Чувствую потребность найти новый язык, новую форму для всего, включая свое присутствие в интернете.
Возможно, поэтому начала рисовать. Потом бросила рисовать. Потом начала писать, но не сюда, не малую так сказать форму. Совершенно новый опыт для меня, но чувство, что какая-то пружина внутри разжалась. Посмотрим, что из этого получится, если получится.
1. Пережила и ладно.
Ну и все.
Я много исследую местную природу, потому что только через это вижу возможность подружиться с этими местами. И с флорой познакомилась, и ботанику подтянула, но приязни к местам все еще нет. Я не тот человек, который мог бы хотя бы в теории выбрать брак по расчету – и, наверно, со страной так же, приходится ждать, когда стерпится-слюбится.
Мне ужасно не хватает социума. Я всегда считала себя интровертом и думала, что много общества мне и не нужно, но, похоже, это не так работает. Чтобы решиться «выйти в свет», начать с кем-то общаться, нужно накопить сил – вот что такое быть интровертом, а общество рядом нужно любому. Чтобы знакомиться с кем-то новым, нужно (как мне сейчас про себя кажется) познакомиться с собой. Я же чувствую, что та я, кем была раньше, тает в тумане былого, а нынешняя вроде как еще не сформировалась. Отсутствие чего-то, что я могла бы называть собой, своей идентичностью – главная причина, почему мне тошно от себя и не хочется демонстрировать это бесформенное кому-то еще (в том числе писать что-то – это как будто обман какой-то, когда ты пишешь, будучи никем, как будто ты выбираешь казаться, а не быть). Поэтому в последнее время максимум, на что меня хватает – это на публикацию фотографий природы без подписи в инст. Я как будто не присутствую, просто отражаю.
И чем дальше, тем больше я вязну в этом замкнутом круге.
Все вроде ясно: я все еще пузырь с соленым грустным морем, и мне нужно наконец взять топор, фонарь, веревку и сто рулонов туалетной бумаги, чтобы спуститься в колодец и отгоревать нормально. Идентичность в новой стране обретается не за одну секунду. Дружба тоже. Дружба после 30 – это в принципе редкий предмет.
Чувствую потребность найти новый язык, новую форму для всего, включая свое присутствие в интернете.
Возможно, поэтому начала рисовать. Потом бросила рисовать. Потом начала писать, но не сюда, не малую так сказать форму. Совершенно новый опыт для меня, но чувство, что какая-то пружина внутри разжалась. Посмотрим, что из этого получится, если получится.
Книжные итоги месяца (обычно я их в инсте кратко подвожу, но в этот раз столько интересных книг, о которых хочется рассказать, что получится текстище). Расскажите, что прочитали классного за последнее время? https://telegra.ph/CHto-prochitala-v-avguste-08-31
Telegraph
Что прочитала в августе
Сборник рассказов «Она. Новая японская проза» Это подборка рассказов японских писательниц. Довольно любопытная книга с точки зрения знакомства с творчеством некоторых авторок (за букинистическими изданиями которых на русском я охотилась в России), но в целом…
Город наводнили цветы.
Все началось с того, что, проснувшись однажды утром, я заметила розовый туман в соседском дворе. Вскоре он окутал все сливы в округе.
На цветущие камелии я натыкалась всю зиму, как на призраков, как на друзей, которые даже в самый темный час говорят, что все будет хорошо. Сейчас все утопает в них, цветы сыпятся на асфальт, под колеса машин, под ноги изумленных пешеходов, но их не становится меньше.
Потом появились нарциссы. Поля нарциссов – сначала белых, с потусторонним ароматом, потом желтых, пахнущих цветочным льдом, пыльцой и первым утром после выздоровления.
Настал черед магнолий. Столько магнолий я не видела никогда. Это деревья с серебристой корой, с узловатыми, путанными ветками, похожими на трещины в небе, на сосуды – теперь они, словно листьями, покрылись огромными светящимися цветами.
Изумленные птицы носятся среди всего этого, спешно растя птенцов, спешно живя свою птичью жизнь.
Я смотрю на это все и вспоминаю, как начало весны окрыляло меня полгода назад – и как оно не окрыляет сейчас.
Все началось с того, что, проснувшись однажды утром, я заметила розовый туман в соседском дворе. Вскоре он окутал все сливы в округе.
На цветущие камелии я натыкалась всю зиму, как на призраков, как на друзей, которые даже в самый темный час говорят, что все будет хорошо. Сейчас все утопает в них, цветы сыпятся на асфальт, под колеса машин, под ноги изумленных пешеходов, но их не становится меньше.
Потом появились нарциссы. Поля нарциссов – сначала белых, с потусторонним ароматом, потом желтых, пахнущих цветочным льдом, пыльцой и первым утром после выздоровления.
Настал черед магнолий. Столько магнолий я не видела никогда. Это деревья с серебристой корой, с узловатыми, путанными ветками, похожими на трещины в небе, на сосуды – теперь они, словно листьями, покрылись огромными светящимися цветами.
Изумленные птицы носятся среди всего этого, спешно растя птенцов, спешно живя свою птичью жизнь.
Я смотрю на это все и вспоминаю, как начало весны окрыляло меня полгода назад – и как оно не окрыляет сейчас.
Огромную часть города, где я живу, занимает так называемая красная зона.
В 2010 и 2011 годах в Крайстчерче произошли три мощных разрушительных землетрясения, разрушивших множество исторических зданий и превративших в болото несколько живописных жилых районов (субурбий), прилегавших к реке. Долгое время эта территория стояла заброшенной – огромный проклятый пустырь, обнесенный забором. Всего несколько лет назад остатки домов убрали, а на землю стала возвращаться жизнь. Руками волонтеров ее облагородили, убрали мусор, сделали дренажные канавы, засеяли травы.
Теперь красная зона – это бывшие сады без заборов и домов: здесь можно встретить миллион разных видов одичалых садовых и не очень садовых деревьев, растущих так, что можно представить очертания владений, бывших чьими-то. В иных местах деревья словно сплетаются ветвями, давая приют папоротникам и всяким ползучкам – от устилающей землю традесканции до жасмина. Всюду снуют деловые птицы. Земли располосованы дорогами, по которым уже не ездят машины, асфальт после землетрясения превратился в труху, да так и остался. Вдоль дорог стоят столбы, на некоторых из них до сих пор есть провода. Какое-то волшебство: как будто таинственный туман проглотил людей вместе с их жилищами, но эхо еще звучит.
На красной зоне обожают гулять собачники. И я. Каждый раз она показывает мне что-то новое. Я бродила там новозеландской осенью, пытаясь понять, как осень может быть весной, новозеландской зимой, пытаясь убедить свой организм, что это вполне нормальная и даже комфортная зима (когда организм недоумевал, почему лето такое). И вот сейчас – весной: шагаешь и ноги тонут в клевере, и вся земля устлана лепестками, и порывы ветра взметают вихри их.
В 2010 и 2011 годах в Крайстчерче произошли три мощных разрушительных землетрясения, разрушивших множество исторических зданий и превративших в болото несколько живописных жилых районов (субурбий), прилегавших к реке. Долгое время эта территория стояла заброшенной – огромный проклятый пустырь, обнесенный забором. Всего несколько лет назад остатки домов убрали, а на землю стала возвращаться жизнь. Руками волонтеров ее облагородили, убрали мусор, сделали дренажные канавы, засеяли травы.
Теперь красная зона – это бывшие сады без заборов и домов: здесь можно встретить миллион разных видов одичалых садовых и не очень садовых деревьев, растущих так, что можно представить очертания владений, бывших чьими-то. В иных местах деревья словно сплетаются ветвями, давая приют папоротникам и всяким ползучкам – от устилающей землю традесканции до жасмина. Всюду снуют деловые птицы. Земли располосованы дорогами, по которым уже не ездят машины, асфальт после землетрясения превратился в труху, да так и остался. Вдоль дорог стоят столбы, на некоторых из них до сих пор есть провода. Какое-то волшебство: как будто таинственный туман проглотил людей вместе с их жилищами, но эхо еще звучит.
На красной зоне обожают гулять собачники. И я. Каждый раз она показывает мне что-то новое. Я бродила там новозеландской осенью, пытаясь понять, как осень может быть весной, новозеландской зимой, пытаясь убедить свой организм, что это вполне нормальная и даже комфортная зима (когда организм недоумевал, почему лето такое). И вот сейчас – весной: шагаешь и ноги тонут в клевере, и вся земля устлана лепестками, и порывы ветра взметают вихри их.
У нашей страны богатый опыт эмиграции – это, можно сказать, своего рода традиция. Но я вот что думаю: а сколько людей из эмиграции XX века вернулись?
Я просто постоянно вижу, что очень многие из уехавших хотят вернуться, воображая какие-то светлые будущие безопасные времена, когда кончится война, когда переумирают злобные деды, когда с петель срежут двери в Лефортово. Какая-то аркадия.
В то же время другие люди точно так же, не уезжая, ждут наступления ПРБ.
Мысль о том, что добро победит, дает надежду, но что будет потом – совсем не то, что было до. Больше не существует того, что было в России и было давно. Ждать возвращения его в том же виде, в каком оно помнится – это как мечтать о возвращении чувства детского счастья. И мы другие, и все другое, и ничего не будет так, как раньше. Я скучаю по временам, когда забегала просто поболтать в Парфбар, забыв пообедать и перекусывая божественными булками со сливками из «Вольчека». Скучаю по временам, когда у меня было так много друзей, знакомых, знакомых знакомых, свои люди в любой сфере. Когда все было просто и знакомо.
Энтропия нарастает, и единственный шанс на счастье находится в настоящем моменте. Все, что мы можем противопоставить ужасу – это цветы и объятия, даже если они виртуальные.
Если у вас есть дома цветы, поделитесь в комментах!
Я просто постоянно вижу, что очень многие из уехавших хотят вернуться, воображая какие-то светлые будущие безопасные времена, когда кончится война, когда переумирают злобные деды, когда с петель срежут двери в Лефортово. Какая-то аркадия.
В то же время другие люди точно так же, не уезжая, ждут наступления ПРБ.
Мысль о том, что добро победит, дает надежду, но что будет потом – совсем не то, что было до. Больше не существует того, что было в России и было давно. Ждать возвращения его в том же виде, в каком оно помнится – это как мечтать о возвращении чувства детского счастья. И мы другие, и все другое, и ничего не будет так, как раньше. Я скучаю по временам, когда забегала просто поболтать в Парфбар, забыв пообедать и перекусывая божественными булками со сливками из «Вольчека». Скучаю по временам, когда у меня было так много друзей, знакомых, знакомых знакомых, свои люди в любой сфере. Когда все было просто и знакомо.
Энтропия нарастает, и единственный шанс на счастье находится в настоящем моменте. Все, что мы можем противопоставить ужасу – это цветы и объятия, даже если они виртуальные.
Если у вас есть дома цветы, поделитесь в комментах!
Я была ребенком, когда папа принес кассету с пятеркой грозных пацанов на обложке (их тогда еще было пять). У пацана в центре были обесцвеченные волосы, поставленные ежиком, и поразившие мое детское воображение татуировки в виде пламени на руках. Настоящая обложка альбома почему-то была внутри – человек со стрекозиными крыльями. Я подумала, что это садовник, потому что название Hybrid theory явно имеет отношение к садовым растениям.
Папа интерес к пацанам быстро потерял, а я прослушала кассету три миллиарда раз, сведя маму и соседей с ума. Потом была Reanimation (которую мне подарили на Новый год, и она до сих пор веет темными зимними вечерами), потом Meteora...
Сложно объяснить, даже самой себе, кем они стали для меня. Голосом, когда у тебя еще нет голоса, опорой, понимающими братьями, защитниками. Особенно он, пацан с пламенными руками, с голосом, в котором нет ничего лишнего – кристальная ярость и бесконечная ранимость. Он, все это время боровшийся со своими демонами – и чья борьба так отзывалась в сердцах подростков всего мира.
Мы взрослели вместе – я и их музыка. Она становилась мелодичнее, их внешность стала конвенциональнее, их глаза стали счастливее. Каждый альбом был новой трансформацией. Многие разочаровывались, не находя былой агрессивности. Но я видела в этом эксперименты с формой, которые, может, не всегда соответствуют моему вкусу, но всегда интригуют.
Вы знаете, что было потом. «С ним ушла частица меня» – это не то выражение. Не частица.
И вот, спустя столько лет молчания, полного застарелой боли, они взяли Эмили и записывают новый альбом. Это новость ошеломила меня. Я весь день смотрела клочки концерта, читала комментарии и утирала слезы, чувствуя так много, что было невозможно понять, что именно.
Я знала, что если они решатся, это будет женщина. Я знала, что они решатся. Они потеряли не только обожаемого друга – они потеряли все, что делали раньше. Когда ты творишь всю жизнь, нельзя просто взять и заткнуть этот фонтан. После трагедии, крушения, катастрофы, коллапса последовал долгий, долгий, долгий траур. С перебором старых фотографий, записей, работ, воспоминаний. С дырой в груди. И – с неизбежным рождением новой жизни. Let mercy come.
Его невозможно заменить – но никто и не пытается. Это просто конец молчания. Это новый альбом, новая трансформация. Победа жизни над смертью. Он ушел, но ты еще здесь. И однажды, по законам жизни, ты должен поднять флаг и полететь дальше на бесконечно хрупких стрекозиных крыльях – чтобы не быть похороненным заживо. Дождь не может идти вечно.
И, наверно, больше всего я чувствую благодарности к Майку и остальным, что они продолжили то, что так важно для них, для меня, для всех нас. Прервали эту долгую паузу. Я думаю, Честер был бы рад. Он гордится ими. И гордится, как Эмили осилила Crawling и Faint.
Папа интерес к пацанам быстро потерял, а я прослушала кассету три миллиарда раз, сведя маму и соседей с ума. Потом была Reanimation (которую мне подарили на Новый год, и она до сих пор веет темными зимними вечерами), потом Meteora...
Сложно объяснить, даже самой себе, кем они стали для меня. Голосом, когда у тебя еще нет голоса, опорой, понимающими братьями, защитниками. Особенно он, пацан с пламенными руками, с голосом, в котором нет ничего лишнего – кристальная ярость и бесконечная ранимость. Он, все это время боровшийся со своими демонами – и чья борьба так отзывалась в сердцах подростков всего мира.
Мы взрослели вместе – я и их музыка. Она становилась мелодичнее, их внешность стала конвенциональнее, их глаза стали счастливее. Каждый альбом был новой трансформацией. Многие разочаровывались, не находя былой агрессивности. Но я видела в этом эксперименты с формой, которые, может, не всегда соответствуют моему вкусу, но всегда интригуют.
Вы знаете, что было потом. «С ним ушла частица меня» – это не то выражение. Не частица.
И вот, спустя столько лет молчания, полного застарелой боли, они взяли Эмили и записывают новый альбом. Это новость ошеломила меня. Я весь день смотрела клочки концерта, читала комментарии и утирала слезы, чувствуя так много, что было невозможно понять, что именно.
Я знала, что если они решатся, это будет женщина. Я знала, что они решатся. Они потеряли не только обожаемого друга – они потеряли все, что делали раньше. Когда ты творишь всю жизнь, нельзя просто взять и заткнуть этот фонтан. После трагедии, крушения, катастрофы, коллапса последовал долгий, долгий, долгий траур. С перебором старых фотографий, записей, работ, воспоминаний. С дырой в груди. И – с неизбежным рождением новой жизни. Let mercy come.
Его невозможно заменить – но никто и не пытается. Это просто конец молчания. Это новый альбом, новая трансформация. Победа жизни над смертью. Он ушел, но ты еще здесь. И однажды, по законам жизни, ты должен поднять флаг и полететь дальше на бесконечно хрупких стрекозиных крыльях – чтобы не быть похороненным заживо. Дождь не может идти вечно.
И, наверно, больше всего я чувствую благодарности к Майку и остальным, что они продолжили то, что так важно для них, для меня, для всех нас. Прервали эту долгую паузу. Я думаю, Честер был бы рад. Он гордится ими. И гордится, как Эмили осилила Crawling и Faint.
Город, в котором я живу, часто называют городом-садом. Сейчас, когда ко мне потихоньку возвращается чувство прекрасного, я замечаю красоту и усилия, приложенные, чтобы превратить это место в сад – да и сложно не заметить, когда повсюду зефирные облака цветущих деревьев, целые аллеи их, и асфальт, словно снегом, укрывается лепестками, а вдоль него качают головами нарциссы.
Когда я только приехала сюда, первое слово, которым я наградила местную красоту – мещанство. Ладные домики с кружевным тюлем на окнах, деревянные веранды с витражиками и гортензиями у крыльца, стриженые кубиком кусты. Просто расстилай вязаную салфетку и садись пить свой тупой британский чай, добытый в колонии. Как же меня это бесило по-большевикски – каждый раз, погуляв одна, я возвращалась домой обессиленная от ярости (да и сейчас подбешивает, вообще-то говоря). Кто бы мог подумать, что под маской лесного эльфа скрывается не только Данила Багров, но и Ленин. Вся эта благость, не имеющая ничего общего с реальностью, в которой дети умирают под бомбами, запущенными в том числе моей страной. Циничная желейная благость.
Может, я просто завидую, что мне никогда не достичь этого уровня спокойствия и благополучия? Что мне никогда не достанется в наследство хороший дом с огромным садом, и я никогда не научусь раскатывать гласные, чтобы меня принимали за местную?
Было что-то еще. И только сейчас, благодаря книге Оливии Лэнг «Сад против времени», наблюдению за твиттер-срачами и повсеместному цветению, я поняла, что именно.
Британский чай, добытый в колонии.
Магнолии и камелии, орхидеи и лилии, плюмерия и пальмы. И еще миллион растений, которые, как трофеи, привозили из тех земель, на которые высаживались и объявляли ее собственностью такой-то короны. Алчные ботаники и селекционеры возились, выводили сорта, экзотические цветы и деревья украшали владения богатых, встраивались в модный геометричный ландшафт, соседствовали с другими привезенными со всего мира видами. Красота, основанная на принципе полного противоречия природному порядку.
Поселенцы плыли через океан, чтобы осесть на далеких островах, и везли с собой все те же трофеи, чтобы на новом месте разбить такие же сады по последней моде.
Бесконечные присвоения, отъем, перекраивание. Земель, народов, ландшафтов – и растений. Никогда не думала об этом так. Не могла понять, почему соседство местных кордилины и кофаи с блистательными магнолиями и мрачными английскими тисами так режет взгляд.
Вы скажете, что мы тут со своей деколонизацией совсем долбанулись. Но это просто пример. Колонизация – это не только про подчинение народов, это про эгоистичное, потребительское, барское, собственническое отношение ко всему – от цветка, который срывают лишь для того, чтобы понюхать, до планеты. Назад уже совершенное провернуть уже нельзя – но можно начать замечать и останавливать себя.
Когда я только приехала сюда, первое слово, которым я наградила местную красоту – мещанство. Ладные домики с кружевным тюлем на окнах, деревянные веранды с витражиками и гортензиями у крыльца, стриженые кубиком кусты. Просто расстилай вязаную салфетку и садись пить свой тупой британский чай, добытый в колонии. Как же меня это бесило по-большевикски – каждый раз, погуляв одна, я возвращалась домой обессиленная от ярости (да и сейчас подбешивает, вообще-то говоря). Кто бы мог подумать, что под маской лесного эльфа скрывается не только Данила Багров, но и Ленин. Вся эта благость, не имеющая ничего общего с реальностью, в которой дети умирают под бомбами, запущенными в том числе моей страной. Циничная желейная благость.
Может, я просто завидую, что мне никогда не достичь этого уровня спокойствия и благополучия? Что мне никогда не достанется в наследство хороший дом с огромным садом, и я никогда не научусь раскатывать гласные, чтобы меня принимали за местную?
Было что-то еще. И только сейчас, благодаря книге Оливии Лэнг «Сад против времени», наблюдению за твиттер-срачами и повсеместному цветению, я поняла, что именно.
Британский чай, добытый в колонии.
Магнолии и камелии, орхидеи и лилии, плюмерия и пальмы. И еще миллион растений, которые, как трофеи, привозили из тех земель, на которые высаживались и объявляли ее собственностью такой-то короны. Алчные ботаники и селекционеры возились, выводили сорта, экзотические цветы и деревья украшали владения богатых, встраивались в модный геометричный ландшафт, соседствовали с другими привезенными со всего мира видами. Красота, основанная на принципе полного противоречия природному порядку.
Поселенцы плыли через океан, чтобы осесть на далеких островах, и везли с собой все те же трофеи, чтобы на новом месте разбить такие же сады по последней моде.
Бесконечные присвоения, отъем, перекраивание. Земель, народов, ландшафтов – и растений. Никогда не думала об этом так. Не могла понять, почему соседство местных кордилины и кофаи с блистательными магнолиями и мрачными английскими тисами так режет взгляд.
Вы скажете, что мы тут со своей деколонизацией совсем долбанулись. Но это просто пример. Колонизация – это не только про подчинение народов, это про эгоистичное, потребительское, барское, собственническое отношение ко всему – от цветка, который срывают лишь для того, чтобы понюхать, до планеты. Назад уже совершенное провернуть уже нельзя – но можно начать замечать и останавливать себя.
Не знаю, знаете вы тут или нет, но я специалист по растениям - срезанным (флорист) и комнатным (озеленитель). Это то, чем я увлекалась всю жизнь, а недавно освоила это как профессию.
Наконец несу вам растительную пользу - гайд по уходу за растениями. Максимально краткий, максимально простой и при этом подробный и, на мой взгляд, исчерпывающий - насколько это возможно уместить в такой объем. Я хочу, чтобы как можно больше людей были счастливы с растениями и чтобы как можно больше растений выжило!
Гайд бесплатный, но если хочется, вы можете отблагодарить меня по ссылке в конце. Скачивайте, читайте, делитесь впечатлениями - это мой первый продукт такого рода и мне очень важна обратная связь!
Наконец несу вам растительную пользу - гайд по уходу за растениями. Максимально краткий, максимально простой и при этом подробный и, на мой взгляд, исчерпывающий - насколько это возможно уместить в такой объем. Я хочу, чтобы как можно больше людей были счастливы с растениями и чтобы как можно больше растений выжило!
Гайд бесплатный, но если хочется, вы можете отблагодарить меня по ссылке в конце. Скачивайте, читайте, делитесь впечатлениями - это мой первый продукт такого рода и мне очень важна обратная связь!
Марсианский лукум pinned «Не знаю, знаете вы тут или нет, но я специалист по растениям - срезанным (флорист) и комнатным (озеленитель). Это то, чем я увлекалась всю жизнь, а недавно освоила это как профессию. Наконец несу вам растительную пользу - гайд по уходу за растениями. Максимально…»
Прочитала, что в Японии есть деление четырех традиционных сезонов на микро-сезоны – суммарно от 24 до 72. И названия там смешные и поэтичные – «вылупляются шелковичные черви», «зацветает пион», «появляются богомолы», «цветет персик». Эта привязка к течению времени завораживает меня со времен погружения в икебана: используемый материал символизирует сезон. Это привлекает внимание к изменениям в природе и к ее красоте. Глядя на фотографии своих икебана-работ за эти месяцы, я помню, как собирала этот материал, какая была погода, что было красиво, а что расстраивало.
Я наблюдала, как менялся цвет листьев на деревьях. Это происходило очень долго: они сначала долго желтели, потом долго падали, заваливая улицы. Ноги скользили на листьях. Потом они высохли и шуршали. А потом они исчезли. «Антарктический ветер сдувает последние листья».
Я наблюдала, как толстели дрозды. Дроздов тут невероятное количество, я в принципе никогда не видела столько птиц, но дроздов больше всего. «Дроздам становится тяжело летать».
Потом, пока мое внимание было приковано к полю нарциссов на старинном кладбище – оно качалось бутонами, но никак не распускалось – начало цвести все вокруг. «Люди завороженно смотрят, как летят лепестки».
На деревьях появились листья. «Linwood street укрылась тенью платанов». «От гиацинтов в глазах синеет».
Наблюдение за сезонами и придумывание им названий кажется мне классным способом чувствовать течение времени, любоваться природой и знакомиться с ней, одновременно знакомясь с собой. И замечать прекрасное даже в непрекрасном.
Я наблюдала, как менялся цвет листьев на деревьях. Это происходило очень долго: они сначала долго желтели, потом долго падали, заваливая улицы. Ноги скользили на листьях. Потом они высохли и шуршали. А потом они исчезли. «Антарктический ветер сдувает последние листья».
Я наблюдала, как толстели дрозды. Дроздов тут невероятное количество, я в принципе никогда не видела столько птиц, но дроздов больше всего. «Дроздам становится тяжело летать».
Потом, пока мое внимание было приковано к полю нарциссов на старинном кладбище – оно качалось бутонами, но никак не распускалось – начало цвести все вокруг. «Люди завороженно смотрят, как летят лепестки».
На деревьях появились листья. «Linwood street укрылась тенью платанов». «От гиацинтов в глазах синеет».
Наблюдение за сезонами и придумывание им названий кажется мне классным способом чувствовать течение времени, любоваться природой и знакомиться с ней, одновременно знакомясь с собой. И замечать прекрасное даже в непрекрасном.
Готов отчет о прочитанных в сентябре книжечках! Очень интересно в этом месяце получилось. https://telegra.ph/CHto-prochitala-v-sentyabre-10-01
Telegraph
Что прочитала в сентябре
Элизабет Гилберт «Большое волшебство» Поддержка, энергия и вдохновение от известной писательницы. Мне просто нравится ее подход – она прекрасно понимает, что такое быть «творческим» и учит творческой практичности: не упускать идею, если она тебя посетила…
Каждый день рождения я пишу какой-то пост, в большей степени для себя, в будущее, потому что точно перечитаю его не раз. Сегодня я вспоминаю себя в прошлом.
Ровно год назад я в жевачечно-розовом платье с буфами шла вдоль штормового моря, чтобы принять ванну (джакузи в рамках спа-программы, но все знают, по чему эмигранты скучают сильнее, чем по сыркам «Б.Ю. Александров»). Два года назад – ковыряла с подругой полуметровой высоты десерт в кафе на Фонтанке, чувствуя себя сжатой пружиной (до переезда из Петербурга оставалось полтора месяца, я продавала квартиру, распродавала свои сокровища и зеленых друзей и оформляла всякие там документы). В 2021 году мы с муженечком совершили двухдневный скачок на море, и это было так славно и сюрреалистично.
По ощущениям с 2021 года прошло не три года, а три миллиона. Обнаружила с психологом в себе столько страха, стыда и недоверия миру, сколько даже заподозрить не могла. Стало очень страшно проявляться, хотя мне определенно есть что рассказать.
Я всегда так любила дни рождения за возможность почувствовать любовь своих друзей. Любила получать подарки, хотя делала вид, что мне все равно. Растягивала празднование на неделю, до Хэллоуина, моего любимого праздника. А теперь, наверно, не люблю, потому что очень одиноко.
Очень часто меня настигает мысль: я что, в Новой Зеландии? У меня что, есть муж? Я что, сейчас по-английски что-то сказала? Я что, умею плавать? Все перемены кажутся ошеломительными, как будто я в них не участвовала. Но надо как-то научиться уже замечать саму себя. И перестать с собой бороться.
Хочется кое-каких перемен, в том числе и здесь. Я обнаружила, что саму себя засунула в тюрьму длиннопостов, хотя раньше тут были и мемы, и замечания на пару предложений.
Ровно год назад я в жевачечно-розовом платье с буфами шла вдоль штормового моря, чтобы принять ванну (джакузи в рамках спа-программы, но все знают, по чему эмигранты скучают сильнее, чем по сыркам «Б.Ю. Александров»). Два года назад – ковыряла с подругой полуметровой высоты десерт в кафе на Фонтанке, чувствуя себя сжатой пружиной (до переезда из Петербурга оставалось полтора месяца, я продавала квартиру, распродавала свои сокровища и зеленых друзей и оформляла всякие там документы). В 2021 году мы с муженечком совершили двухдневный скачок на море, и это было так славно и сюрреалистично.
По ощущениям с 2021 года прошло не три года, а три миллиона. Обнаружила с психологом в себе столько страха, стыда и недоверия миру, сколько даже заподозрить не могла. Стало очень страшно проявляться, хотя мне определенно есть что рассказать.
Я всегда так любила дни рождения за возможность почувствовать любовь своих друзей. Любила получать подарки, хотя делала вид, что мне все равно. Растягивала празднование на неделю, до Хэллоуина, моего любимого праздника. А теперь, наверно, не люблю, потому что очень одиноко.
Очень часто меня настигает мысль: я что, в Новой Зеландии? У меня что, есть муж? Я что, сейчас по-английски что-то сказала? Я что, умею плавать? Все перемены кажутся ошеломительными, как будто я в них не участвовала. Но надо как-то научиться уже замечать саму себя. И перестать с собой бороться.
Хочется кое-каких перемен, в том числе и здесь. Я обнаружила, что саму себя засунула в тюрьму длиннопостов, хотя раньше тут были и мемы, и замечания на пару предложений.
Наверняка здесь есть обладательницы (а то, чем черт не шутит, и обладатели) низкопористых волнистых волос на curly method. Расскажите, чем ухаживаете?
Отчет о прочитанных в октябре книгах! Было много отличного научпопа. https://telegra.ph/CHto-prochitala-v-oktyabre-10-31
Telegraph
Что прочитала в октябре
Кип Торн «Интерстеллар» Кип Торн – физик и нобелевский лауреат, который был консультантом при создании «Интерстеллар». Более того – он стоял у истоков идеи этого великого фильма. В книге он рассказывает немножечко про работу над фильмом, но в основном объясняет…