Offtop. Никогда не отмечал т.н. «день социолога», мне казалось, это как-то попсово. Но так совпало, что ровно год назад мы прибыли в Тренто, где провели потрясающий почти-год – это событие я не отметить не могу. Пришлось приглядеться к совпадению поподробнее. День выбран в честь открытия первой русской школы общественных наук (меньше чем через 10 лет после Чикаго и Бордо!). Она была открыта в городе Париже. Где же ещё? Как ни крути, мы с самого начала были рассеянным академическим народом.
Картинка для привлечения внимания: прекрасная Адидже и горы, кутающиеся в облака. 

Новости подоспели из прошлого года. В журнале “Laboratorium” опубликована наша с Тамарой Кусимовой статья про нарративные структуры организации опыта участников программы affirmative action. Помимо культурсоциологического трюка — экспорта оппозиции трагический vs. прогрессивный нарратив в социологию неравенства, который мы положили в основу интриги, мы концептуализировали «эскейп» — маневр, который совершили многие из наших респондентов. Как выяснилось, они часто осмысливают и оценивают его в моральных терминах. А вовсе не как рыба, которая ищет где глубже, как часто считают социологи. Нам видится, интересно подумать над «эскейпом» как особой культурной формой и моральным, когнитивным и эмоциональным комплексом.

А вот вчера я представлял на йельском воршкопе главу книги, которую мы пишем с другим соавтором, и в ней мы в т.ч. разбираем эссе Толкиена о волшебных историях. Оно меня поразило, когда мне было лет 15 или 16, но, к сожалению, я не вспомнил о нем, когда мы с Тамарой писали статью. Помимо прочего, Толкин там агрессивно избавляется от уничижительных коннотаций, иногда связываемых с понятием «эскейп»:

“I have claimed that Escape is one of the main functions of fairy-stories, and since I do not disapprove of them, it is plain that I do not accept the tone of scorn or pity with which “Escape” is now so often used: a tone for which the uses of the word outside literary criticism give no warrant at all. In what the misusers are fond of calling Real Life, Escape is evidently as a rule very practical, and may even be heroic. In real life it is difficult to blame it, unless it fails; in criticism it would seem to be the worse the better it succeeds. Evidently we are faced by a misuse of words, and also by a confusion of thought. Why should a man be scorned if, finding himself in prison, he tries to get out and go home? Or if, when he cannot do so, he thinks and talks about other topics than jailers and prison-walls? The world outside has not become less real because the prisoner cannot see it.” (J.R.R. Tolkien, On Fairy-Stories).

Дальше там, кстати, тоже интересно. У нас в статье, надеюсь, тоже: https://www.soclabo.org/index.php/laboratorium/article/view/1337/2603

О социологах-теоретиках. К нам тут приезжал Айзек Рид, он один из лучших теоретиков наших дней. Я о нем раньше тут уже писал. Он прочитал пару захватывающих лекций, а в один из вечеров мы с ним засели в баре и долго обсуждали теорию и теоретиков. В результате я внезапно осознал две странные вещи. Первое: все крутые теоретики, о ком я могу подумать, имеют неординарное, выдающееся чувство юмора. Второе: они любят выпить. То есть не то, чтобы пьют много, но именно что имеют к этому занятию выраженный вкус. С ч/ю все более-менее ясно: это способность трансцендироваться над тривиальными описаниями и идеями и выстроить интригу, создающую эмоциональное напряжение. Если этого не уметь, в теории делать нечего. Ну и удачно пошутить тоже не получится. Плюс эмпатия: если тебе не смешно, значит ты не понимаешь. Но причем тут выпивка? С этим ясности несколько меньше. Возможно, социальная теория, как алхимия — наука романтиков и мечтателей (как у Джима Моррисона: «Why do I drink? / So that I can write poetry»). И наш религиозный устав, по Веберу, мистический. Ведь мы изучаем даже то, чего нет, точнее не было бы, если бы мы не начали это изучать. А может быть это просто тяжкое наследие греков, как многое у нас. Хочешь быть проницательным как Сократ — приляг и выпей вина. Полной ясности у меня нет, но исключений из правила я не припомню.
NB: Не пытайтесь повторить это дома. Dream responsibly.

Размышление об академическом письме. Часть первая, спекулятивная
Мне пришло в голову, что на доминирование американской социологии мог повлиять сформировавшийся в Новом Свете стиль академического письма, лучше отвечающий реальности большого текстового пространства современной науки. (Дисклеймер: это всё умозрительно и бездоказательно, основано лишь на общих размышлениях и частных наблюдениях).

Многие знакомые и интеллектуально-близкие мне европейцы пишут умно и интересно, но сложно, противоречиво и многопланово. Их работы тяготеют к жанру трактата. Чтобы прочитать такую статью, нужно закладывать полдня. Для меня это выглядит как порождение «аристократической» модели науки, сложившейся в формативную для социологии Belle Époque, когда наука была уделом немногих и эти немногие могли себе позволить внимательно и вдумчиво читать или игнорировать друг друга от корки до корки. Надо честно признать, что эта модель разбилась о массовизацию академической профессии и ушла на дно как Титаник. Но и сегодня многие продолжают писать так, как будто терпение читателя гарантировано, и их не смущают даже рыбы, проплывающие мимо иллюминатора.

Американцы же фундаментально более демократичны по природе, стилю и происхождению. У них социология безбрежных просторов, уходящего вдаль фронтира, она по своей организационной природе рассчитана не на немногих, а на многих и на то, что нет никакой возможности прочитать всё. (Она стала такой не полностью и сразу: Парсонс учился у немцев и писал сами знаете как). Поэтому тексты пишутся так, чтобы, даже если у читателей пара минут, они могли выхватить основную мысль. Это не означает, что этим дело и ограничивается: в хороших работах – за тейкэвеем тейкэвей. (И наоборот: американский композиционный принцип ‘show me the money’ особенно сильно ненавидят те, у кого за душой ни гроша). Жанра это тоже касается: американцы вас соблазняют и увлекают, европейцы требуют довериться и терпеливо следовать по пятам.

У нас же периферийно-европейское происхождение и мощное германское влияние ещё и усилено опытом советской изоляции. Ведь если у советского социолога не было доступа к безбрежному ИНИОНу и спецхранам, в своей сфере специализации было вполне реально вдумчиво прочитать вообще всё, сколько-либо заслуживающее внимания. Сталкиваясь с новым миром массовой науки, аристократизм взыскует эскейпа. Например, объявить, что Титаник – это как раз современная мировая социология, а мы, на айсберге, процветаем. Или попытаться убедить себя и окружающих, что всё самое важное уже было сказано немцами в XIX веке и говорить имеет смысл только с ними. Не будучи способным выдавить из себя по капле аристократа, я всё же думаю, что в эпоху отмены сословных привилегий нужно, перефразируя рабби Менделя, укрыть заносчивость в золе смирения духа. Лично у меня дело продвигается непросто. Но есть путеводные звёзды. Об одной такой напишу во второй части.

Размышление об академическом письме. Часть вторая, конкретная

Я не знаю, может быть экономисты или дата-сайентисты могут себе позволить быть смертельно-серьёзными (can't blame them, смешного вокруг все меньше), но социологическое чувствилище, как я писал здесь недавно, устроено по-иному. Это лишний раз демонстрирует книга искромётного Говарда Беккера об академическом письме, которая на недавние пару недель стала моим главным guilty pleasure. В ней он заразительно хихикает над привычками и трудностями, тупиками и заблуждениями пишущего народа, и так делает их понятными и преодолимыми. Не буду портить книжку пересказом, а укажу лишь на пару впечатливших меня идей.

Академическое письмо — инструмент исследования, а не отчёт о проделанной работе. Вполне в духе концепций распределённого познания, Беккер утверждает, что самое важное, что происходит во время академического письма — это интеллектуальная и, шире, исследовательская работа. Мы не записываем результаты работы, а думаем и исследуем в процессе написания и переписывания текста. (Если вдуматься, это большое облегчение, потому что если бы первое, то где была бы сама работа? На салфетке в кафе? Во сне? Спряталась за вдумчивым покачиванием головой?) Поэтому ошибаются те, кто стремится всё продумать, а потом пытаться записать, не расплескав ни капли.

Вера в «единственный верный способ» изложить свою мысль — опасный идол познания. Беккер считает, что классную идею можно описать разными способами и самого лучшего среди них попросту нет. Я думаю, это лайфхак в самом точном смысле слова, потому что он позволяет Дон Кихоту не убиться об мельницу. Как я писал в древнем тексте про авторство и плагиат в ОЗ, в основе гуманитарной науки лежит исторически-специфическое понимание принципиальной связи между текстом, авторством и харизмой, чьё становление прошло долгий путь от античной связки авторства и авторитета до идей гениальности, вдохновения и возвышенного, характерных для романтизма. Карло Гинзбург проницательно расшифровал ключевой элемент этого процесса — дематериализацию текста в западной культуре. Поэтому в нашей традиции твёрдо закреплено место жительства идей: они обитают в текстах. Всё это означает, что вообще-то у нас есть хорошие причины верить в единственный уникальный способ запечатлеть гениальную идею в тексте! (Конечно, ошибочно: то, что вы живете на улице Карла Маркса не означает, что вы — Карл Маркс). Нет нужды подробно описывать, к каким мукам и текстуальным уродствам это часто приводит. В том числе во время ревижна, когда, истово веря в то, что каменные глыбы абзацев скрывают в своей глуби сапфиры мысли, которые редактирование может только осквернить, вы надрываетесь, таская их с места на место и пытаясь смягчить гибкими подводками, которые тоже окаменеют к следующему ревижну. Беккер терпеливо и остроумно объясняет, что великан — это на самом деле мельница, лошадку можно всегда направить в другую сторону, а каменные глыбы в тексте лучше дробить — если там и есть драгоценные камни, им это не повредит.

(продолжение)
Чтобы писать ясно, нужно избавиться от позёрства. Среди объектов утончённых издёвок великого Хоуи особое место занимают “академизмы” — потуги учёных писать “classy.” Изнуряя своих молодых коллег заданиями по самоанализу, он, ликуя, выявил, что за “академизмами” и стремлением писать сложно чаще всего стоит простая статусная неуверенность. То есть проблема лежит не в текстуальной, а в личностной плоскости. Беккер цитирует Чарльза Райта Миллса, который пишет примерно о том же в СВ: “To overcome the academic prose you have first to overcome the academic pose.” А что же это за поза такая, не унимается Беккер? И тут же делится с нами своим представлением о ‘classy person’: ‘I imagine it this way: a classy person, to a young professional type, wears a tweed jacket with leather patches at the elbow, smokes a pipe (the men, anyway), and sits around the senior common room swilling port and discussing the latest issue of the Times Literary Supplement or the New York Review of Books with a bunch of similar people’ (p. 32). Аспирантам достаётся ещё больше: беккеровский сеанс иронического вчувствования даёт такую вот реконструкцию мотивов: ‘If you act as though you already were a sociologist, you might fool everyone into accepting you as one, and even take it seriously yourself’ (p. 40). Конечно, тут таится немалое коварство. Беккер понимает, что академические понты — работающая вещь, особенно для тех, у кого ещё нет теньюра. Поэтому он как бы говорит: “я просто оставлю это здесь”. Вероятно, его совет подойдёт только тем, кому самоирония в любом случае не даёт эффективно позировать. Но, предположу я, в мыслях возносясь к Нагорной Проповеди, теорию могут делать только они.

Культура как магия. В первом выпуске СоцОбоза за 2024 опубликована вторая часть «Катектических механизмов культуры»

В прошлом году я читал курс для аспирантов в Университете Тренто. Размышляя вслух о культурной теории, я неожиданно для себя сформулировал, что культура — самое близкое к магии из всего, что у нас есть. Кто-то где-то собрался; звуки произнесены и услышаны, сердца забились чаще, кто-то схватил какие-то предметы и что-то с ними проделал и — voila, не то создали, не то вызвали что-то, что много больше нас. Что-то, что не выводится ни из каких жестов, звуков и предметов. Что остаётся даже когда все успокоились и разошлись. Это ли не магия?

Самый примечательный факт о магии — это то, что её вроде как не бывает. Какой тогда смысл сравнивать её с чем-то, что точно есть? Смысл в том, чтобы выстроить такую познавательную перспективу, в которой увиденное предстаёт как по-настоящему удивительное, ведь с удивления начинается философия.

В магическом заклинании соединены знаки и энергия. Суть моего предположения в том, что в культурных смыслах эти начала тоже сплавлены воедино — и именно это определяет культуру на элементарном уровне. Поэтому эмоции и аффект оказываются чем-то вроде потерянного «пятого элемента» культуры. Социологи давно знают, что эмоции важны и посвятили им целый подраздел дисциплины, но в нём эмоции — это аксессуар социальной жизни и культуры, а для меня и еще нескольких исследователей они — ингредиент. (Магический!) Двухчастный цикл в СоцОбозе на этом завершается, а сама исследовательская программа только начинает развёртываться.

Read it. It’s magic.

В высокоценимом мною Journal for the Theory of Social Behaviour, в последние годы ставшем передовой ареной социологии C&C и социальной теории, опубликована очень важная для меня статья о катексисе, телесности и косметической хирургии. Помимо теории катексиса в ней контринтуитивная гипотеза, что страдание, волнение, боль и страх — ключевые ингредиенты быстрого изменения себя. Поэтому для постижения действенности косметической хирургии очень важна странная и дискурсивно-вытесняемая правда о том, что даже современная фарма не способна устранить эти страдания. В части теории самый важный раздел — 3.3, в нем ёмко изложены основы теории катексиса: теперь и на языке Джаггера. Это далось мне непросто, поэтому ниже — лирическая сюита, которую можно не читать. 

Теория современности поперхнулась секуляризацией, которую приходится переопределять до неузнаваемости, чтобы не сдавать в утиль. И рационализацией, которая производит эффекты, противоположные ожидаемым: тайна, новые спиритуальности, нью эйдж, эзотерический селф-хелп и пр. Старый концептуальный аппарат («расколдование», эмоциональное как противоположность рациональному и пр.) очевидно сбоит и требуются новые решения, которые откроют путь для большой социологической программы. Суть ее должна быть в том, чтобы дать всем этим приметам времени не просто объяснения, а такие, которые будут непосредственно связаны с пониманием современности в целом. Это — большой контекст моих многолетних разработок, связанных с сакральным. В амбивалентности сакрального я вижу ключ к построению искомых описаний современности, а теория катексиса, которой я теперь занялся, это шаг к определению элементарных операций внутри этого видения.

В этом контексте, я всегда искал особые эмпирические объекты, в которых специфически-современные модальности сакрального особо выпуклы. Поскольку именно тело остается в наши дни едва ли не самым устойчивым локусом сакрального и поскольку именно косметическая хирургия — это феноменально массовизированный опыт трансгрессивных практик в отношении этого локуса, я давно понял, что рыть надо туда. Меня там не ждали! Ни один другой мой текст не претерпел столько переработок. 

Впервые я представил замысел этого исследования осенью 2011 г. на конференции в Брно. Помню, как мы с женой приехали туда поздно вечером на машине. Утром выступать, а презентации нет, но не жертвовать же чешским пивом и стейк-тартаром? Титаническим усилием воли я продумал презентацию постранично, еще петляя по Польше, и материализовал по приезде за рекордные полчаса (нормальные люди всё это делают не спеша, в самолете). На этой конференции я, кстати, познакомился с Джиоло Феле и через недельку мы заехали навестить его в Тренто, где он, в свою очередь, познакомил нас с просекко «trento DOC» и восхитительным Андреа Бригенти, который сейчас тоже немного пишет о катексисе, а тогда очень полезно откомментировал мое исследование. Которое я дорабатывал 12 лет спустя, сидя в том самом Тренто: все нити переплетаются, если следить достаточно долго. Потом я представил ранние версии в Йеле и еще на паре конференций. Через пару лет засабмитил текст в хороший журнал: отвергли, переработал, подал в другой журнал, отвергли: и так раз пять. Иногда реджектили прямо совсем без нежности, а иногда сопровождали крутыми рецензиями. 

Пазл сложился когда я прогрыз гранит до теории катексиса. Микро-динамика катектических механизмов позволила наконец-то распаковать black box аффективно-заряженного таинства косметической хирургии, производящего (а не только транслирующего) эстетические конвенции и почти «алхимические» изменения себя. Переделал текст практически полностью и подал в JTSB. Там мне попались очень хорошие рецензенты, которые навели меня на некоторые неочевидные, но очень важные источники, и я ещё раз довольно сильно переработал текст. Это продлилось полтора года! Когда я получил первый R&R, я купил классные трекинговые Саломоны, а сейчас у них дыры в подошвах — про износить семь пар железных башмаков это no joke. В общем, не для слабачков эта наша социальная теория, но и сатисфекшн она приносит соразмерный.

В Йельской программе культурсоциологии есть подраздел, к которому я никогда не подступался – “Civil Sphere Theory.” Наверное меня, как позднесоветского пионера, всегда подсознательно больше манили incivilities. Но мой друг Джейсон Маст, с которым мы в прошлом году на целые полгода пересеклись в Тренто и провели много часов в разговорах о теории, причём именно так, как только и должно обсуждать теорию — за бокалом вина и с видами на горы — сумел меня убедить, что это может быть захватывающе. Джейсон — блестящий социолог, которого вы можете помнить по его вкладу в теорию культурной прагматики. Сейчас он закончил сравнительное исследование (Трамп, Брекзит и AfD), поддержанное грантом Мари Кюри, и записал серию подкастов. В одном из них мы неспешно обсуждаем исследование Джейсона, а в конце немножко и мои трудовые будни. 

Картинка для привлечения внимания: мы с Джейсоном навещаем наших хороших друзей под Больцано. Жаль, что мы не догадались ещё тогда включить диктофон.

UPD: Оказывается, доступна онлайн read-only версия моей статьи “Cathectic mechanisms of cosmetic surgery: Operation and recovery as a ritual-like process,” о которой я писал тут недавно.

Наконец-то признание подоспело. В журнале Sociological Spectrum, издаваемом Социологической ассоциацией американского Среднего Юга, опубликована статья, целиком посвящённая критике моего текста 2015[2013] г. об амбивалентности сакрального. Автор – незнакомый мне пока L. Frank Weyher. Он публиковался в AJS в те годы, когда в моей голове ещё не отсверкали сполохи фемтосекундных лазеров. Статья мне понравилась. Внимание к деталям и честная работа с текстом на высоте. Кое-где он неверно меня интерпретирует, но я думаю, что это honest mistake. Автор даже пишет в какой-то момент, что вообще-то у меня есть хорошие основания для моей трактовки, хотя его ему нравится больше. Это не так часто встречающиеся проявления академического благородства и честности. В общем, я польщён и чувствую себя почти celebrity 🥳

Что греха таить, приятно и то, что критику я нахожу не вполне состоятельной. В её основе – утверждение, что чистое/скверное – не модальности сакрального (как у меня и ряда других исследователей), а края континуума. Я думаю, автор совершил две ошибки, предопределившие результат. Первая: строить концепцию амбивалентности сакрального исключительно на Дюркгейме. Для которого она была настолько неудобным фактом, что он посвятил ей всего пяток страниц в “Элементарных формах”. И игнорировать то, что другие исследователи сакрального, от литератороведов до антропологов, давно знают и хорошо обосновали на широком круге объектов. Включая последователей и даже учеников самого Дюркгейма. Вторая: сосредоточить недюжинный и прямо-таки талмудически скрупулёзный труд интерпретации исключительно на переводе, даже не заглядывая в оригинал. Благодаря опыту работы с переводом ЭФ, в ходе которой мы постоянно смотрели и английские переводы, мы с коллегами в своё время убедились, что хотя перевод Карен Филдз фантастически хорош, но и в нём встречаются ошибки. Поэтому когда зарываешься в нюансы вроде союзной формы, допускающей неожиданную трактовку амбивалентности сакрального – как делает автор – неплохо бы свериться с оригиналом (в котором этой союзной формы, на которой держится вся интерпретация, попросту нет). В целом, трюк в нашем деле состоит в том, чтобы, работая с микроскопом, удерживать большую картину. 

При этом, стратегическая цель L. Frank Weyher совпадает с моей: выстроить такое понимание культуры, в котором её эмоциональное измерение оказываются ключевым и неотъемлемым. Поэтому даже предполагаемые ошибки выявляют направление взгляда, которое утверждает меня в правильности выбранной стратегии. Так что в этом споре ещё может родиться истина. 

40 лет назад я пошёл в школу, 30 лет назад – в университет, а осенью 2005 года я сидел в кабинете декана недавно созданного факультета философии ГУ-ВШЭ и беседовал с А.М. Руткевичем. Я устраивался на работу – преподавателем, на полную ставку. Алексей Михайлович напутствовал меня устрашениями, говоря, что когда он начал преподавать, долгие годы это отнимало так много времени, что писать статьи ему приходилось исключительно летом. Я не подал виду, но про себя подумал, что это абсурд. Моя публикационная активность набирала обороты, а еще я был вовлечен в несколько трудоемких проектов по социологии образования чтобы заработать денег. Преподавание я предполагал уместить где-то в промежутках между этими делами, и так оно и вышло. Дней в неделе тогда было несколько больше. Поразительным образом, пророчество Руткевича сбывается сейчас, почти 20 лет спустя. Всё лето я просидел над рукописями, а сейчас читаю социальную теорию Йельским андерградам. Две лекции в неделю. И пока получается, как завещал Алексей Михайлович 🤔

Экскурс в медицинскую социологию и paper alert. Есть такой выдающийся отечественный социолог и исследователь public health – Пётр Мейлахс. Он хорошо понимает теорию и не чужд культурсоциологии настолько, что даже был на постдоке в Йельском CCS десять с лишним лет назад. Мы давно дружим и почти так же давно я начал его преследовать с навязчивыми идеями совместных исследований на его дисциплинарной почве изучения ВИЧ, наркопотребления и пр.

В какой-то момент во время пандемии мы с ним стали обсуждать тщету часто практикуемого социологами прямого вопрошания антиваксеров и хеситантов в духе “почему нет?”, равно как и количественных исследований, опирающихся на модели оценивания рисков и барьеров в логике рационального выбора. Мы исходили из того, что модели тела, сакральное, implicit meanings и прочие инсайты в духе Мери Дуглас ведут в более верном направлении когда речь идёт о таком аффективно-заряженном вторжении в тело и частную жизнь, как ковид-вакцинация. Звёзды сошлись когда я курировал раздел про эмоции и восприятие human enhancement в Вышкинском стратпроекте. С помощью Петра и его неординарной команды из СПб нам удалось посмотреть на восприятие вакцинации через призму эмоционально-заряженных моральных культурных структур. Не могу назвать себя приверженцем Moral Foundations Theory, которую мы использовали, но она куда ближе к нашим исходным интуициям, чем прочие модели, на которых можно делать количественный анализ. Наши результаты показывают, что люди опираются на глубокие эмоционально-заряженные моральные интуиции, а не просто калькулируют. Вероятно поэтому полисимейкерам не слишком успешно удавалось “доносить информацию” и “просвещать”.

Львиную часть работы сделал первый автор, Дмитрий Кислицын. Я, можно сказать, рядом постоял. (Это, кстати, весьма освежающий опыт: многие исследования, в которых я сыграл куда большую роль, меня едва цитируют, не говоря уже о соавторстве – public health щедрее социологов в этой части – возможно поэтому у них настолько выше уровень цитирований). Так или иначе, благодаря коллегам из Петербурга – Дмитрию Кислицыну, Петру Мейлахсу, Дмитрию Щапову и Екатерине Александровой – я обзавёлся публикацией в модном медицинском журнале, на зависть коллегам-социологам 😁 Мораль: умейте выбирать коллабораторов и соавторов! 😎 Скачивание по ссылке доступно в течение полутора месяцев.

Осень оракула (минутка раздраженного уныния, навеянная окончанием Fall Break’а). Поймал себя на том, что когда читаю многознающих теоретиков на русском языке, к восхищению примешивается сострадание: украдут и забудут. И не (только) из недостатка академической культуры, а как бы силою вещей. Несколько лет назад я написал статью про социологию культуры в СССР и России, где выдвинул тезис «анизотропии» советской/российской социологии: наши социологи высоко ценят и охотно цитируют западных учёных, но сами почти не стремятся поучаствовать в оригинальной дискуссии. (Тезис “карго-культа” – это не совсем то; мне кажется, он вошёл в столь широкий оборот просто потому что смешно и обидно). У этого есть оборотная, чисто техническая сторона: то, что написано по-английски, возможно, будет прочитано говорящими по-русски, а то, что написано по-русски точно не будет прочитано англоязычными (мои последние статьи в СоцОбозе, правда, пару раз пытались прочитать через автоматический перевод, а также я недавно отправил Аверинцева одному американскому теоретику, но это исключения, подтверждающие правило).  

И вот я думаю, что эта анизотропия – не какой-то преходящий гротескный эффект, а глубокая структурная основа социальной науки на русском языке. Она не утратила роли и сейчас, но произошли важные изменения. В советские и раннепостсоветские времена те, кто могли читать, адекватно понимать, переводить и пересказывать западную социологию, были настоящими оракулами и герменевтическими виртуозами. То есть можно “срезать угол” и цитировать сразу Лумана, о котором ты прочитал у Филиппова, но всем ясно, кто на самом деле говорит. Потом ситуация изменилась: сейчас всё доступно, очень многие, а не только избранные, ездили по миру, жали руку импортным учёным и фотографировались с ними. Но читать и думать от этого проще не стало, а то и наоборот. Хорошо видно, что, в силу асимметрии научных языковых сред, сохранения традиции критико-истолковывающего жанра и малого распространения навыка тысячестраничного чтения, широкой научной общественности по-прежнему намного сподручнее прочитать о Гарфинкеле у Корбута, чем у Роулз или Линча (все примеры условны). И потому что по-русски, и потому что трудоёмкие теоретизирование и интерпретация уже произведены. Постсоветское новшество, однако, состоит в том, что теперь куда проще “сократить переменные” и сделать вид, что все мы тут оракулы, а теоретический вклад интерпретатора экспроприировать и перераспределить между собой и классиком. Более того, это почти необходимо сделать, потому что поступи ты иначе, кто-то может подумать, что ты не владеешь языками и вообще профнепригоден. Ведь если советский учёный знал, что он изолирован силою судьбы, то для изоляции современного русскоязычного учёного есть всего две структурные возможности: либо гордая поза, либо постыдная тайна. Как следствие, когда-то титаническая роль настоящей теоретической и историко-социологической работы на русском языке формально обесценивается; фактически она по-прежнему востребована, но её пользователи структурно предрасположены не признавать своих интеллектуальных долгов. Потребление есть, а признания нет. Возможно, так Вселенная намекает, что ниша уходит в прошлое и социологии на национальных языках стоит сосредоточиться на национальных же проблемах.

Джеффри Александер вышел на пенсию и по сему случаю Йель закатил трансгалактическую конференцию. Я долго живу, но такого не видел никогда. Съехались феерические люди и устроили потрясающий интеллектуальный хеппенинг. Коллективное тело Джефа оказалось просто колоссальным.

Обычно на конференции бывает 2-3 по-настоящему впечатляющих доклада, а тут — существенно больше половины. Не просто приехали сильные люди, а они ещё и очень старались. (Я был в секции трибьютов, где не умничаешь и не включаешь слайды, а сразу жжёшь как стендапер; после выступления пришла смс-ка от Айзека Рида, что это был "очень еврейский спич" — значит получилось неплохо). Естественно, помимо прочего, каждый оратор старался остроумно шутить. Было очень смешно и отрейтинговать все эти шутки невозможно. Но одна, от Вагнер-Пачифичи, достойна хонорабл меншна. Она подвергла нежной критике терминологическое решение "сильная программа" с вытекающим шеймингом "слабых программ", сказав, что она всегда чувствовала себя где-то посередине. "Думайте обо мне так: Вагнер — это сильная программа, а Пачифичи — слабая".

Фил Смит проинвентаризировал Александера в цифрах: он выводил на слайд числа и предлагал истолковать/угадать, что они означают. Комбинацию "3. 0. -2." никто расшифровать не смог. Отгадка: Джеф стал полным профессором через 3 года после защиты; он никогда не был ассошиэйт профессором; а ассистант профессором стал за 2 года до защиты (!). Те, кто застали Джефа аспирантом, рассказывали, что тысячестраничные фотокопии его диссертации (будущий 4-томник) ходили по кампусу и на факультете говорили, что это самое важное в социальной теории, что было написано после Парсонса.

Трудновато после трёх дней такого феста возвращаться к трудовым будням. Но ещё и не все разъехались, так что я пребываю в лиминальной фазе пролонгированного действия.

Печальные новости: умер Л.Г. Ионин. Он был Прометеем отечественной социологии и принёс нам много такого, без чего теперь себя и помыслить странно. Он не был моим учителем и вообще я происхожу из другого "научного рода", но первым импульсом и значимым образцом в моей научной самоидентификации в свое время стала именно ионинская "Социология культуры". Неизвестно, прочитал бы ли я о проблемах социологии культуры у Ю.Н. Давыдова и пошёл бы ли учиться к А.Ф. Филиппову, если бы до этого я не зачитал до дыр эту поворотную для меня книгу.

Я знал его не очень близко, хотя в гостях был и с удовольствием переписывался. Леонид Григорьевич обладал совершенно особенным, нетривиальным обаянием. Возможно, это глубоко неверное впечатление, но мне казалось, что он немного играл "трикстера", который всегда говорит потрясающие вещи, знает и думает больше, чем говорит и сторонится коммитментов, приберегая прямую речь, мысль и верность истине для читателя. Для кого-то это не звучит как комплимент, но в контексте отечественной социологии, где солидарность и взаимное признание часто заменяли содержательную работу, мне это глубоко импонировало. Мне он виделся одиночкой, который всегда обращается только к читателю, через головы любых собеседников. Когда он однажды неожиданно предложил мне опубликовать нашу с ним переписку, сдавать назад было не комильфо, хотя я сразу понял, что в диалоге с "трикстером" ты всегда выглядишь простовато. Но это тот случай, когда разговор важнее впечатления. Я буду перечитывать его письма, а благодаря академическому озорству Леонида Григорьевича и вы тоже можете, если захотите: https://www.journal-socjournal.ru/index.php/socjour/article/view/5716/5854

Моя статья про скрытую роль эмоций в косметической хирургии, о долгом процессе изготовления которой я в подробностях писал тут ранее (включая даже роуд-трип), опубликована "на бумаге", практически по соседству с текстом Маргарет Арчер. Перечитал Заключение: полёт фантазии ок. Там и про беспохмельный алкоголь, и про воображаемое будущее анестезии, и зарисовка социологической теории изменения. Последнюю я, кстати, планировал довести до отдельной статьи. Однако мудрый Филип Смит, чью сверхъестественную способность мгновенно отвечать на сложные вопросы я теперь регулярно эксплуатирую для ранжирования моих пихающихся локтями наполеоновских планов, посоветовал в этот раз выбрать другую задумку, которой я посвятил уже аж целую неделю. Тут read-only версия, а если кому-то нужен pdf, пишите лс.
И доброй охоты всем взыскующим истины.

Не ожидал от себя такой прогрессивности, но я всё активнее вплетаю т.н. 'AI' в трудовые будни. Давешний 'яблочный переход' усилил тенденцию. Пока я далёк от уровня гуру из ютюба, да и AI/LLM/ANN-решения для академии ещё не устоялись, но даже в простецком обиходе рукотворный интеллект помогает срезать кучу углов когда ищешь цитату, автора, текст, малозначимые, но необходимые для полноты картины источники, и пр. Особенно для человека с дырявой памятью штука что надо. Как выяснилось, для околонаучной прокрастинации 'AI' тоже well-equipped: попросил его нарисовать саммари моей статьи из поста выше, и вот, что вышло. Caption: "Here is an artistic representation inspired by the article, depicting the emotional and cultural journey of cosmetic surgery as a transformative ritual-like process." Я, конечно, не совсем так себе всё это представлял, но кибернетическому разуму виднее.

Катя Павленко защитила диссертацию, обрушив на реалии российского образования зубодробительное понятие "landscapes of meaning," которое Айзек Рид после, но не вслед за Уильямом Сьюэллом концептуализировал в своей культовой книге "Interpretation and Social Knowledge." Комитет оказался на высоте и грамотно принял и обработал эту нетривиальную подачу.
Мой скромный вклад на этом этапе состоял в пробуждении в 3:30 утра, чтобы успеть приготовить кофе и включить отопление в стади.

В момент объявления результатов я вдруг остро ощутил, что не только для Кати, но и для меня на этом символически завершается эпоха. Для меня она началась в 2012 со звонка И.Д. Фрумина, который пригласил меня руководить своим трансгалактическим лонгитюдом. Катя стала первой, кого я привлёк к этой работе и единственной из той первой команды, кто и сейчас её продолжает.

Как бы дальше ни сложилось, начинается что-то другое. "Иссякли дни на земле, и века начинаются снова". Поэтому, как раньше говорили в это время года, «С новым счастьем!»

Умер Дэвид Лодж, писатель и профессор Университета Бирмингема. Я на него когда-то набрёл в острой фазе своего увлечения жанром академического романа: он написал знаменитую "Университетскую трилогию," которую я несколько раз перечитывал и по-русски, и по-английски и много других романов и эссе, которые я прочитал на одном дыхании. Но больше всего меня впечатлили его автобиографические книги. Одну из них я даже цитировал в предисловии к "Элементарным формам". Я был пленён тихой и скромной, но мощной харизмой человека, который прожил не совсем простую и лёгкую жизнь, но считает себя счастливым и преисполнен благодарности. Заглавия говорящие: "Quite a Good Time To Be Born," "Writer's Luck," ... Академическая жизнь и научный поиск, христианство, семья, эротика, дети, деньги, болезни, дружба: Лодж смотрел на всё это широко открытыми глазами, с подлинным благородством, лишённым всякого позёрства. На стене моего московского кабинета висели всего два портрета: Апдайка и Лоджа. Requiescat in pace.