Было очень неприятно. Пошел искать цитату в дневниках Витгенштейна про то, как он переживал пропасть между собой и людьми. Потом вспомнил, что мне еще разбираться с нонконцептуализмом у Канта, и сразу полегчало. Благодаря тому, что в мире много ненормальных кантоведов, одиноким людям есть, чем заняться.
Моё скромное мнение о недавно вышедшей книге "Аналитическая философия восприятия: традиция и современность" К.Г. Фролова и А.И. Пономарёва.
Философия восприятия в отечественном пространстве — тема, несколько обделённая вниманием. Той же проблеме феноменального сознания посвящено гораздо больше текстов. О проблемах, например, репрезентирующего ментального содержания, пишут реже (а если пишут, то часто снова в контексте дискуссий о феноменальном сознании). Уже только поэтому мне кажется, что книга заслуживает внимания.
Авторы стремятся охватить дискуссии в философии восприятия от начала XX века до наших дней, но начинают с исторической вводной о дискуссиях в философии Нового времени. При этом они выбирают проблему Молинье как пример, на котором можно увидеть многообразие позиций (вернусь к этому далее).
Большая часть книги посвящена дискуссиям о теории чувственных данных. Подробно раскрываются позиции сторонников этой теории, а затем последующих критиков. Написано замечательно, и такую обширную дискуссию, на мой взгляд, удалось хорошо упаковать в выделенные для неё главы. Это, по моему мнению, лучшая часть книги.
Далее нас вводят в современную дискуссию. Мне кажется, что ей уделено печально мало внимания. С одной стороны, это понятно: количество современных подходов, дискуссий и авторов действительно огромное. Но, на мой взгляд, обсуждения именно современных проблем в отечественной литературе не хватает. В целом авторы знакомят нас с современными позициями, их представителями и их связью с предшествующими дискуссиями о чувственных данных, но делают это несколько бегло.
Оставшаяся часть книги посвящена современным эмпирическим исследованиям восприятия. И тут снова всплывает проблема Молинье. По этой причине мне кажется, что фокус на ней в исторической вводной был выбран неудачно. Дискуссии вокруг чувственных данных (основная часть книги) очень опосредованно, если не сказать почти никак, связаны с проблемой Молинье. В современных дискуссиях о ней иногда вспоминают, но крайне редко. Возможно, она действительно хорошо подходит для демонстрации позиций в философии Нового времени, но не позволяет ясно связать те дискуссии с XX веком и современностью. Может быть, было бы лучше сосредоточиться на том, как восприятие может репрезентировать внешний мир (или, в современных терминах, на проблеме содержания) или на дискуссиях вокруг "идей". Впрочем, я не историк и не могу утверждать наверняка. Но акцент на проблеме Молинье делает начало и конец книги несколько оторванными от её основной части.
В самом конце обсуждается феномен когнитивной проницаемости восприятия. Тут, на мой взгляд, сказывается недостаточное внимание к современным проблемам. Когнитивная проницаемость — очень важный феномен для современных философских дискуссий. Однако из-за недостаточного обсуждения современных подходов связь проблемы когнитивной проницаемости с остальной книгой кажется менее очевидной.
Но это лишь мелкие придирки. Книга замечательная, и я её всем очень рекомендую. Я очень рад, что она была написана. Авторам огромное спасибо! Надеюсь, все эти пробелы постепенно получат своё заслуженное внимание.
Философия восприятия в отечественном пространстве — тема, несколько обделённая вниманием. Той же проблеме феноменального сознания посвящено гораздо больше текстов. О проблемах, например, репрезентирующего ментального содержания, пишут реже (а если пишут, то часто снова в контексте дискуссий о феноменальном сознании). Уже только поэтому мне кажется, что книга заслуживает внимания.
Авторы стремятся охватить дискуссии в философии восприятия от начала XX века до наших дней, но начинают с исторической вводной о дискуссиях в философии Нового времени. При этом они выбирают проблему Молинье как пример, на котором можно увидеть многообразие позиций (вернусь к этому далее).
Большая часть книги посвящена дискуссиям о теории чувственных данных. Подробно раскрываются позиции сторонников этой теории, а затем последующих критиков. Написано замечательно, и такую обширную дискуссию, на мой взгляд, удалось хорошо упаковать в выделенные для неё главы. Это, по моему мнению, лучшая часть книги.
Далее нас вводят в современную дискуссию. Мне кажется, что ей уделено печально мало внимания. С одной стороны, это понятно: количество современных подходов, дискуссий и авторов действительно огромное. Но, на мой взгляд, обсуждения именно современных проблем в отечественной литературе не хватает. В целом авторы знакомят нас с современными позициями, их представителями и их связью с предшествующими дискуссиями о чувственных данных, но делают это несколько бегло.
Оставшаяся часть книги посвящена современным эмпирическим исследованиям восприятия. И тут снова всплывает проблема Молинье. По этой причине мне кажется, что фокус на ней в исторической вводной был выбран неудачно. Дискуссии вокруг чувственных данных (основная часть книги) очень опосредованно, если не сказать почти никак, связаны с проблемой Молинье. В современных дискуссиях о ней иногда вспоминают, но крайне редко. Возможно, она действительно хорошо подходит для демонстрации позиций в философии Нового времени, но не позволяет ясно связать те дискуссии с XX веком и современностью. Может быть, было бы лучше сосредоточиться на том, как восприятие может репрезентировать внешний мир (или, в современных терминах, на проблеме содержания) или на дискуссиях вокруг "идей". Впрочем, я не историк и не могу утверждать наверняка. Но акцент на проблеме Молинье делает начало и конец книги несколько оторванными от её основной части.
В самом конце обсуждается феномен когнитивной проницаемости восприятия. Тут, на мой взгляд, сказывается недостаточное внимание к современным проблемам. Когнитивная проницаемость — очень важный феномен для современных философских дискуссий. Однако из-за недостаточного обсуждения современных подходов связь проблемы когнитивной проницаемости с остальной книгой кажется менее очевидной.
Но это лишь мелкие придирки. Книга замечательная, и я её всем очень рекомендую. Я очень рад, что она была написана. Авторам огромное спасибо! Надеюсь, все эти пробелы постепенно получат своё заслуженное внимание.
Какое-то время меня очень занимал вопрос репрезентирующего содержания аффектов. Я размышлял о том, что признание содержания аффектов неконцептуальным предоставляет ресурс для объяснения акрасии (слабости воли).
Аффект обладает содержанием, например: "это вкусно, это стоит съесть". Аффект репрезентирует объект перед нами как вкусный и подготавливает нас к действию. В этом смысле содержание аффекта включает то, что Тамар Гендлер называла alief — побуждение к действию. Как утверждал Платон в Прогагоре, если мы знаем, что способствует нашему счастью, мы поступим правильно. Если мы понимаем, что нам нельзя есть эту пищу, то не съедим её. Но если мы всё же её съедаем, значит, на мгновение совершаем эпистемическую ошибку, предполагая, что удовольствие от этой пищи здесь и сейчас перевесит последующее неудовольствие. Однако такая трактовка интуитивно вызывает возражения — часто мы оказываемся в ситуации, где прекрасно знаем и даже говорим себе, что не стоит что-то делать, но всё же испытываем склонность сделать: "Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю" (Рим. 7:19).
Если признать, что репрезентирующее содержание аффекта является неконцептуальным, то появляется новый способ объяснить это явление. Одно из свойств неконцептуального содержания, о котором писал ещё Гарет Эванс, — его независимость от убеждений. Классическим примером здесь стала иллюзия Мюллера-Лайера. Мы видим стрелки как разной длины, даже зная, что их длина равна. Перцептивное содержание не изменится, даже если мы собственноручно измерим длину стрелок и убедимся в их равенстве. Непересматриваемость неконцептуального содержания в свете концептуального — одна из причин различий между этими типами содержания.
Таким образом, акрасию можно объяснить через различие в типах содержания. Я знаю, что не должен есть эту пищу, и моё знание выражено в концептуально оформленном убеждении, основанном на предписаниях врача, доверии медицинским институтам, знании свойств пищи и так далее. Однако аффект репрезентирует ситуацию иначе — и до некоторой степени оказывается неуязвимым для моих убеждений. Возможно, неконцептуальное содержание можно изменить неконцептуальными средствами: если при виде этой еды меня начнут бить током, я начну избегать её, так как мои аффекты начнут репрезентировать её как опасность. При этом я могу на концептуальном уровне осознавать, что в данный момент эта пища для меня безопасна, и током меня никто не ударит. Но аффект, в данном случае страх, всё равно будет репрезентировать ситуацию как угрожающую.
Однако меня останавливает интересный феномен — вербализация. Если проговорить вслух тревожащую мысль или озвучить причины, по которым не стоит следовать поведению, диктуемому аффектом, интенсивность переживания снижается. Здесь происходит нечто удивительное — взаимодействие концептуального и неконцептуального содержания. Возможно, это связано с нашей социальной восприимчивостью: мы слышим слова, как если бы их озвучил другой. Известно, что внимание медицинского персонала и близкого окружения к хронической боли (психологической или физической) способствует адаптации, тогда как пренебрежение усиливают субъективный аспект боли. Эти факторы прямо влияют на неконцептуальное содержание аффекта.
А может быть, содержание аффектов композиционно сложнее. Об этом заставляет задуматься тот факт, что аффекты могут вызываться чужими высказываниями, содержащими концептуальное содержание. Можно предположить, что это многоэтапный процесс: когнитивная система обрабатывает концептуальное содержание высказывания, на его основе система делает "вывод" о враждебности говорящего, а затем создаётся неконцептуальная репрезентация в виде аффекта — например, восприятие человека как угрозы. Однако это всё равно предполагает взаимодействие между разными видами содержания.
Я думаю, это интересный путь как рассмотрение аффектов, так и различия концептуального/неконцептуального ментального содержания.
Аффект обладает содержанием, например: "это вкусно, это стоит съесть". Аффект репрезентирует объект перед нами как вкусный и подготавливает нас к действию. В этом смысле содержание аффекта включает то, что Тамар Гендлер называла alief — побуждение к действию. Как утверждал Платон в Прогагоре, если мы знаем, что способствует нашему счастью, мы поступим правильно. Если мы понимаем, что нам нельзя есть эту пищу, то не съедим её. Но если мы всё же её съедаем, значит, на мгновение совершаем эпистемическую ошибку, предполагая, что удовольствие от этой пищи здесь и сейчас перевесит последующее неудовольствие. Однако такая трактовка интуитивно вызывает возражения — часто мы оказываемся в ситуации, где прекрасно знаем и даже говорим себе, что не стоит что-то делать, но всё же испытываем склонность сделать: "Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю" (Рим. 7:19).
Если признать, что репрезентирующее содержание аффекта является неконцептуальным, то появляется новый способ объяснить это явление. Одно из свойств неконцептуального содержания, о котором писал ещё Гарет Эванс, — его независимость от убеждений. Классическим примером здесь стала иллюзия Мюллера-Лайера. Мы видим стрелки как разной длины, даже зная, что их длина равна. Перцептивное содержание не изменится, даже если мы собственноручно измерим длину стрелок и убедимся в их равенстве. Непересматриваемость неконцептуального содержания в свете концептуального — одна из причин различий между этими типами содержания.
Таким образом, акрасию можно объяснить через различие в типах содержания. Я знаю, что не должен есть эту пищу, и моё знание выражено в концептуально оформленном убеждении, основанном на предписаниях врача, доверии медицинским институтам, знании свойств пищи и так далее. Однако аффект репрезентирует ситуацию иначе — и до некоторой степени оказывается неуязвимым для моих убеждений. Возможно, неконцептуальное содержание можно изменить неконцептуальными средствами: если при виде этой еды меня начнут бить током, я начну избегать её, так как мои аффекты начнут репрезентировать её как опасность. При этом я могу на концептуальном уровне осознавать, что в данный момент эта пища для меня безопасна, и током меня никто не ударит. Но аффект, в данном случае страх, всё равно будет репрезентировать ситуацию как угрожающую.
Однако меня останавливает интересный феномен — вербализация. Если проговорить вслух тревожащую мысль или озвучить причины, по которым не стоит следовать поведению, диктуемому аффектом, интенсивность переживания снижается. Здесь происходит нечто удивительное — взаимодействие концептуального и неконцептуального содержания. Возможно, это связано с нашей социальной восприимчивостью: мы слышим слова, как если бы их озвучил другой. Известно, что внимание медицинского персонала и близкого окружения к хронической боли (психологической или физической) способствует адаптации, тогда как пренебрежение усиливают субъективный аспект боли. Эти факторы прямо влияют на неконцептуальное содержание аффекта.
А может быть, содержание аффектов композиционно сложнее. Об этом заставляет задуматься тот факт, что аффекты могут вызываться чужими высказываниями, содержащими концептуальное содержание. Можно предположить, что это многоэтапный процесс: когнитивная система обрабатывает концептуальное содержание высказывания, на его основе система делает "вывод" о враждебности говорящего, а затем создаётся неконцептуальная репрезентация в виде аффекта — например, восприятие человека как угрозы. Однако это всё равно предполагает взаимодействие между разными видами содержания.
Я думаю, это интересный путь как рассмотрение аффектов, так и различия концептуального/неконцептуального ментального содержания.
Как вернусь буду тут кстати 1 декабря, приходите
Forwarded from Never ending conference
Программа конференции NEC.Сны
Наконец-то готовы представить вам итоговую программу! Ждём участников и слушателей 28—30 ноября в НИУ ВШЭ (ул. Старая Басманная, 21/4) и 1 декабря в Лаборатории ненужных вещей (Большой Лёвшинский пер., 17). Всех гостей конференции не из ВШЭ просим зарегистрироваться в форме до 18:00 среды (27 ноября). Не забывайте паспорт для входа в корпус.
За дизайн программы (а ещё афиши, ожидающих вас стикеров и значков и разных-разных красивых вещей и картинок, имеющих отношение к NEC) безмерно благодарим Ваню @televanya
Наконец-то готовы представить вам итоговую программу! Ждём участников и слушателей 28—30 ноября в НИУ ВШЭ (ул. Старая Басманная, 21/4) и 1 декабря в Лаборатории ненужных вещей (Большой Лёвшинский пер., 17). Всех гостей конференции не из ВШЭ просим зарегистрироваться в форме до 18:00 среды (27 ноября). Не забывайте паспорт для входа в корпус.
За дизайн программы (а ещё афиши, ожидающих вас стикеров и значков и разных-разных красивых вещей и картинок, имеющих отношение к NEC) безмерно благодарим Ваню @televanya
Кафедра Истории Безуспешной Философии
Вот так вот! А то Кант, Кант.. Не шутите с фанатами психологии восприятия
У Бёрджа с Кантом есть кое что общее – пересказывать их растянутые на десятки страниц заходы просто невозможно. Поэтому ссылки на них часто выглядят как «кстати, примерно так считал Тайлер Бердж/Иммануил Кант, он очень умный. А если не верите, идите и страдайте с этими текстами сами».
Я тут оказался победителем Олимпиады по Канту в Калининграде и хочу поблагодарить Максима Евстигнеева и Алексея Николаевича Круглова, которым я обязан всяким своим знанием Канта, а Максиму отдельное спасибо за полезные комментарии к моему докладу
Выпуск по аналитическому Гегелю был очень крутой, подписывайтесь на Дениса
Forwarded from травяной сбор трюизмов
Недавно узнал, что Денис Маслов, крутой специалист по античному скептицизму и немецкому идеализму (усилиями которого появился выпуск логоса про аналитического гегеля), а также мой добрый друг и просто хороший человек завёл свой тг-канал по философии. Подпишитесь, Денис умеет рассказывать интересное
https://www.tgoop.com/denkende_betrachtung
https://www.tgoop.com/denkende_betrachtung
Telegram
whatever Philosophie|Das dumpfe Weben des Geistes
notes on various strands of philosophy (Greek, German, and more).
Forwarded from NUMINOSUM
#философия
Выше в одном из постов рассматривал соматопарафрению — расстройство, при котором человек не распознает свою часть тела как собственную, нередко считая ее принадлежащей одному из родственников. В некоторых случаях исследователями отмечается диссоциация, когда в зеркале человек распознает эту часть тела как свою, а при прямом взгляде считает ее чужой. Несколько корректируя интерпретацию Ш. Галлахера, я предположил, что это может быть связано с конкуренцией двух систем ориентации: аллоцентрической (более простой) и эгоцентрической (более сложной). Посмотрел оригинальные статьи, где как раз описаны такие случаи, и понял, что изобретаю велосипед.
На этой теме специализируется греко-британская исследовательница А. Фотопулу. Еще в статье 2011 года они с коллегами описали этот и подобные случаи и предложили для них объяснение. Исследователи провели несколько экспериментов с пятью испытуемыми, у которых после инсульта была парализована левая часть тела или имел место синдром одностороннего пространственного игнорирования, при этом двое испытуемых страдали парафреническим бредом (приписывали свою левую руку другому лицу). Эксперименты включали перспективу первого лица (прямое видение) и перспективу третьего лица (в зеркале). Проверялась оценка принадлежности руки в обоих экспериментальных условиях, притом перспектива могла сменяться за несколько секунд. В целом было отмечено следующее:
🔹Пациенты с соматопарафренией систематически приписывали принадлежность своих левых рук кому-то другому в прямом виде, но показали статистически значимое увеличение оценки владения левой рукой в испытаниях с зеркалом.
🔹Добавление в дизайн прикосновения руки экспериментатора показало те же закономерности результатов, что и в исходных условиях.
🔹В зависимости от предлагаемой перспективы суждения о принадлежности одной и той же конечности могли чередоваться в течение нескольких секунд, что нисколько не смущало пациентов.
Последний факт особенно поразил Фотопулу и коллег. Они отмечают, что привычный отказ от принадлежности части тела возвращался буквально через несколько секунд после того, как зеркало было убрано. Иными словами, при смотрении в зеркало происходило резкое восстановление нормального владения пораженной рукой, но это не приводило к формированию устойчивых представлений. Таким образом, соматопарафрению можно рассматривать как нейрогенную диссоциацию между разными перспективами телесности, и она напоминает хорошо описанную в литературе ситуацию, когда младенцы еще не в состоянии полностью объединить свое «ощущаемое тело» с его образом в зеркале (нейробиологическую интерпретацию авторов я опускаю, так как есть более свежие исследования на эту тему — о них скажу позднее).
Хотя здесь рассматриваются различные перспективы в осознании собственного тела, все же это выводит на более широкую проблему «ментальных перспектив». Довольно очевидна связь различных перспектив в зрении и зрительном воображении с проблемой «перспективы первого лица» и «перспективы третьего лица» в мышлении. Ранние феноменологии критиковали идею о возможности занятия какой-либо «перспективы», кроме своей собственной, а базирующиеся на этой презумпции модели мышления считали псевдофилософскими следствиями некритического принятия «естественной установки». Если перспектива третьего лица в нас «зашита» на когнитивном (сенсомоторном) уровне, то это может объяснять нашу склонность к той самой «естественной установке» и «объективации». Также можно подумать над более фундаментальным обоснованием мультиперспективности мышления, не предполагающим производность «дополнительных» перспектив. Это было бы интересно сравнить с наработками когнитивных лингвистов по вопросу функционирования зрительного внимания в языке, в особенности с идеями Леонарда Талми (отличная тема для диссертации… не благодарите). О «перспективах» в языке также немного писал в своей книге (с. 495–498, 540–551).
Выше в одном из постов рассматривал соматопарафрению — расстройство, при котором человек не распознает свою часть тела как собственную, нередко считая ее принадлежащей одному из родственников. В некоторых случаях исследователями отмечается диссоциация, когда в зеркале человек распознает эту часть тела как свою, а при прямом взгляде считает ее чужой. Несколько корректируя интерпретацию Ш. Галлахера, я предположил, что это может быть связано с конкуренцией двух систем ориентации: аллоцентрической (более простой) и эгоцентрической (более сложной). Посмотрел оригинальные статьи, где как раз описаны такие случаи, и понял, что изобретаю велосипед.
На этой теме специализируется греко-британская исследовательница А. Фотопулу. Еще в статье 2011 года они с коллегами описали этот и подобные случаи и предложили для них объяснение. Исследователи провели несколько экспериментов с пятью испытуемыми, у которых после инсульта была парализована левая часть тела или имел место синдром одностороннего пространственного игнорирования, при этом двое испытуемых страдали парафреническим бредом (приписывали свою левую руку другому лицу). Эксперименты включали перспективу первого лица (прямое видение) и перспективу третьего лица (в зеркале). Проверялась оценка принадлежности руки в обоих экспериментальных условиях, притом перспектива могла сменяться за несколько секунд. В целом было отмечено следующее:
🔹Пациенты с соматопарафренией систематически приписывали принадлежность своих левых рук кому-то другому в прямом виде, но показали статистически значимое увеличение оценки владения левой рукой в испытаниях с зеркалом.
🔹Добавление в дизайн прикосновения руки экспериментатора показало те же закономерности результатов, что и в исходных условиях.
🔹В зависимости от предлагаемой перспективы суждения о принадлежности одной и той же конечности могли чередоваться в течение нескольких секунд, что нисколько не смущало пациентов.
Последний факт особенно поразил Фотопулу и коллег. Они отмечают, что привычный отказ от принадлежности части тела возвращался буквально через несколько секунд после того, как зеркало было убрано. Иными словами, при смотрении в зеркало происходило резкое восстановление нормального владения пораженной рукой, но это не приводило к формированию устойчивых представлений. Таким образом, соматопарафрению можно рассматривать как нейрогенную диссоциацию между разными перспективами телесности, и она напоминает хорошо описанную в литературе ситуацию, когда младенцы еще не в состоянии полностью объединить свое «ощущаемое тело» с его образом в зеркале (нейробиологическую интерпретацию авторов я опускаю, так как есть более свежие исследования на эту тему — о них скажу позднее).
Хотя здесь рассматриваются различные перспективы в осознании собственного тела, все же это выводит на более широкую проблему «ментальных перспектив». Довольно очевидна связь различных перспектив в зрении и зрительном воображении с проблемой «перспективы первого лица» и «перспективы третьего лица» в мышлении. Ранние феноменологии критиковали идею о возможности занятия какой-либо «перспективы», кроме своей собственной, а базирующиеся на этой презумпции модели мышления считали псевдофилософскими следствиями некритического принятия «естественной установки». Если перспектива третьего лица в нас «зашита» на когнитивном (сенсомоторном) уровне, то это может объяснять нашу склонность к той самой «естественной установке» и «объективации». Также можно подумать над более фундаментальным обоснованием мультиперспективности мышления, не предполагающим производность «дополнительных» перспектив. Это было бы интересно сравнить с наработками когнитивных лингвистов по вопросу функционирования зрительного внимания в языке, в особенности с идеями Леонарда Талми (отличная тема для диссертации… не благодарите). О «перспективах» в языке также немного писал в своей книге (с. 495–498, 540–551).
Содержание эмоциональной боли
Со времен Дретске (или Гуссерля) мы можем говорить о содержании ментальных состояний, т.е. о том, каковым мир репрезентируется в них. Это идея понятна в случае восприятия, которое репрезентирует физическое окружение: опыт дерева репрезентирует, что перед нами дерево. Содержание есть и у других ментальных состояний: воспоминаний, мыслей, эмоций.
Боль — интересный случай. Мейнстримная позиция в философии и эмпирических исследованиях состоит в том, что боль репрезентирует повреждение организма. Международная ассоциация по изучению боли (IASP) определяет боль как "неприятное сенсорное и эмоциональное переживание, связанное с фактическим или потенциальным повреждением тканей, или описываемое в терминах такого повреждения". Хотя определение критиковалось, его критика не стала общепринятой.
Применять это определение к эмоциональной боли невозможно. Даже если она связана с повреждением тканей, это не её репрезентативное содержание. Эмоциональная боль — не персональный измеритель частоты сердечных сокращений или кожно-гальванических реакций. Это и является линией критики перцептивного подхода к эмоциям, связанного с Джесси Принцем. Принц считал, что эмоции подобны восприятиям. Однако, хотя аспект телесного восприятия включён в эмоции, они имеют внешнее содержание.
Эмоции можно трактовать как практико-ориентированные репрезентации (или алифы), подготавливающие нас к активности. Однако эмоции редко буквально сигнализируют о действиях, которые необходимо выполнить. Мы можем реагировать на эмоциональное состояние по-разному, и во всех случаях справедливо будет сказать, что мы действуем из-за эмоций. Спецификация содержания эмоций не является просто перечнем действий.
Эмпирическая психология не даёт однозначного ответа. Тоссани (2012, 2014) указывает на чрезмерную вариативность трактовок ментальной боли в психологической литературе. Однако можно выделить два направления: 1) эмоциональная боль репрезентирует несоответствие себя идеальному стандарту; 2) она репрезентирует подавленность и неудовлетворённость социальных и психологических потребностей. В обобщённом виде эмоциональная боль репрезентирует рефлексивное и социальное благополучие.
Это благополучие репрезентируется не просто как уведомление о статусе — в него включён практический компонент. Том Кокрейн в The Emotional Mind вводит понятие валентных репрезентаций, представляющих мир и его объекты как значимые для нашего благополучия. Например, если вода из-под крана солоновата, отвращение валентно репрезентирует её как нечто, чего следует избегать, что мотивирует выплюнуть её. Ошибки валентных репрезентаций зависят от действий. Мисрепрезентация восприятия — неверное ощущение солоноватости воды (когда вода обычная). Валентная мисрепрезентация — избегание горького лекарства (хотя оно полезно для организма).
С эмоциональной болью всё сложнее. Условия корректности для вещей, которые могут навредить нашему рефлексивному или социальному благополучию, определить крайне затруднительно. "Ошибается" ли наша боль в какой-то ситуации? Должны ли мы опираться на общественный здравый смысл, кристаллизованный в какой-нибудь актуальной версии поведенческой психотерапии? Если так, то в ряде ситуаций мы должны просто терпеть боль и ничего с ней не делать, полагаясь на механизмы сенсорной депривации? Как эмпирическая наука, так и здравый смысл дают слишком общие представления о том, чем могло бы быть рефлексивное и социальное благополучие, что недостаточно для чёткого понимания, в каких случаях эмоциональная боль верно репрезентирует положение дел и подходящие действия. Более того, у нас самих, даже контекстуально и персонально, часто нет прозрачного эпистемического доступа к таким вещам. А боль — это не иллюзия Мюллера-Лайера: её содеражание трудно не замечать даже с полной рефлексивной уверенностью в его ложности. Что уж говорить, если такой уверенности нет.
Со времен Дретске (или Гуссерля) мы можем говорить о содержании ментальных состояний, т.е. о том, каковым мир репрезентируется в них. Это идея понятна в случае восприятия, которое репрезентирует физическое окружение: опыт дерева репрезентирует, что перед нами дерево. Содержание есть и у других ментальных состояний: воспоминаний, мыслей, эмоций.
Боль — интересный случай. Мейнстримная позиция в философии и эмпирических исследованиях состоит в том, что боль репрезентирует повреждение организма. Международная ассоциация по изучению боли (IASP) определяет боль как "неприятное сенсорное и эмоциональное переживание, связанное с фактическим или потенциальным повреждением тканей, или описываемое в терминах такого повреждения". Хотя определение критиковалось, его критика не стала общепринятой.
Применять это определение к эмоциональной боли невозможно. Даже если она связана с повреждением тканей, это не её репрезентативное содержание. Эмоциональная боль — не персональный измеритель частоты сердечных сокращений или кожно-гальванических реакций. Это и является линией критики перцептивного подхода к эмоциям, связанного с Джесси Принцем. Принц считал, что эмоции подобны восприятиям. Однако, хотя аспект телесного восприятия включён в эмоции, они имеют внешнее содержание.
Эмоции можно трактовать как практико-ориентированные репрезентации (или алифы), подготавливающие нас к активности. Однако эмоции редко буквально сигнализируют о действиях, которые необходимо выполнить. Мы можем реагировать на эмоциональное состояние по-разному, и во всех случаях справедливо будет сказать, что мы действуем из-за эмоций. Спецификация содержания эмоций не является просто перечнем действий.
Эмпирическая психология не даёт однозначного ответа. Тоссани (2012, 2014) указывает на чрезмерную вариативность трактовок ментальной боли в психологической литературе. Однако можно выделить два направления: 1) эмоциональная боль репрезентирует несоответствие себя идеальному стандарту; 2) она репрезентирует подавленность и неудовлетворённость социальных и психологических потребностей. В обобщённом виде эмоциональная боль репрезентирует рефлексивное и социальное благополучие.
Это благополучие репрезентируется не просто как уведомление о статусе — в него включён практический компонент. Том Кокрейн в The Emotional Mind вводит понятие валентных репрезентаций, представляющих мир и его объекты как значимые для нашего благополучия. Например, если вода из-под крана солоновата, отвращение валентно репрезентирует её как нечто, чего следует избегать, что мотивирует выплюнуть её. Ошибки валентных репрезентаций зависят от действий. Мисрепрезентация восприятия — неверное ощущение солоноватости воды (когда вода обычная). Валентная мисрепрезентация — избегание горького лекарства (хотя оно полезно для организма).
С эмоциональной болью всё сложнее. Условия корректности для вещей, которые могут навредить нашему рефлексивному или социальному благополучию, определить крайне затруднительно. "Ошибается" ли наша боль в какой-то ситуации? Должны ли мы опираться на общественный здравый смысл, кристаллизованный в какой-нибудь актуальной версии поведенческой психотерапии? Если так, то в ряде ситуаций мы должны просто терпеть боль и ничего с ней не делать, полагаясь на механизмы сенсорной депривации? Как эмпирическая наука, так и здравый смысл дают слишком общие представления о том, чем могло бы быть рефлексивное и социальное благополучие, что недостаточно для чёткого понимания, в каких случаях эмоциональная боль верно репрезентирует положение дел и подходящие действия. Более того, у нас самих, даже контекстуально и персонально, часто нет прозрачного эпистемического доступа к таким вещам. А боль — это не иллюзия Мюллера-Лайера: её содеражание трудно не замечать даже с полной рефлексивной уверенностью в его ложности. Что уж говорить, если такой уверенности нет.
Сегодня исполнился 91 год Рут Гаррет Милликан, философу биологии, языка и психологии, некогда ученице Уилфрида Селларса и создателю телеосемантики. Телеосемантический подход Милликан, представленный еще в 80-ых и определяющий репрезентацию в терминах биологической функции, активно обсуждается и критикуется и в наши дни. Она, несмотря на возраст, уверенно включается в эти дискуссии. В прошлом году она отвечала на накопившеюся критику в адрес телеосемантики. А недавно на Analytics мы читали статью Милликан о том, как телеосемантика может быт совместима с современными нейронауками. В 2017 вышла её последняя на сегодняшний день монография Beyond Concepts: Unicepts, Language, and Natural Information, в которой она систематизировала свои взгляды в более широком контексте, представив натурализованную теорию информации.
Пожелаем Милликан и дальше радовать нас! Для меня она образцовый философ, активно интересующаяся научными достижениями и использующая их в своей философской работе.
Пожелаем Милликан и дальше радовать нас! Для меня она образцовый философ, активно интересующаяся научными достижениями и использующая их в своей философской работе.