Рахиба уже успела загнать Хаю в подсобку, где среди неотделанных стен из рыжего кирпича лупила его по чём попало, впав в какое-то бешенство.
— Врёшь, не проведёшь! — вопила она. — Чую в тебе паскуду! Чую чёрта! Это ты, дрянь, людей изводишь, а ну признавайся! — Ивымааффуй! Хаый, аыйяя! — гудел, скорчившись за шваброй исполосованный Хая. Бусы разлетались по каморке, весело перестукиваясь. Дурак всё голосил на вдохе и на выдохе: — Хый-йяя! Хай-йяяя!
Елецкий наконец догнал гадалку, схватил за локти. Взбешенная цыганская баба далась непросто. Вырвалась, укусила следователя за палец, отпихнула, споткнулась о ногу, врезалась в стену головой.
Они боролись ещё с минуту, пока не выдохлись. Елецкий всё же защёлкнул наручники на запястьях Рахибы. Пока он приходил в себя, его внимание привлекли две детали.
Первой были кирпичи. То, что он принял за голые стены, при взгляде в упор оказалось верхней отделкой. Одна из панелек-кирпичей торчала из кладки — видно, кто-то из них ткнул локтем в борьбе.
Второй деталью был запах. До подсобки не дотягивал царивший в лавочке густой аромат благовоний. Здесь пахло иначе. Запыхавшийся следователь дышал часто и глубоко. Ещё пара секунд ушла на то, чтобы понять: именно от фальшивого кирпичика тянуло тленом, испражнениями и подгнившим мясом.
Он встал и заглянул за панель. Ну конечно. Замочная скважина в железной двери. На пороге подсобки стоял бледный трясущийся хозяин. Елецкий достал табельное, направив на «чёрного мага», и прохрипел:
— Открывай.
***
Однако я выстроил крепкую стену.
Когда-нибудь и это должно было закончиться, как заканчивалось всё хорошее. Что бы ни радовало меня: мать, сестра, хорошие книги, магическая лавка — всё заканчивается. Кроме кирпичей.
Так что же было первым? Ну конечно, как всегда, отец.
Он не любил меня и пил как сволочь. Маму, конечно, не бил, но скандалы трясли стены каждую неделю. Зато он был без ума от моей младшей сестрёнки Лины. Она то и дело сваливала на меня сломанные игрушки, мебель и разбитую посуду. Мои попытки объясниться только бесили отца, и он вколачивал в мою маленькую голову ржавыми гвоздями мысль, что мне абсолютно нельзя доверять.
Что ж, многие годы мне доверяли слишком многое, слишком верили в мой обман. Но это потом. А в то время я узнал главное: оправдываться нельзя. Нужно покорно принимать все тумаки и ругань — тогда они кончаются быстрее.
Это был первый кирпич в той стене.
… В школе нельзя было отвечать, не подняв руки. Ещё помню слёзы в глазах однокашников, когда за выкрик с места их хлестали линейкой по пальцам. Тянуть руку было бессмысленно — спрашивали лишь тех, кто не знал.
Нельзя было сдать того, кто подложил кнопку — тогда другие били больно и бросали в лужи тетради. Нельзя было сказать, что не знаешь виновного — снова линейкой по пальцам. Нельзя было наговорить на себя — уши лопались от криков, потом вызывали мать, отчитывали её за моё воспитание, она ходила молчаливой и холодной, а отец рвал мои книжки — и это было стократ больнее линейки.
Я привык молчать, когда меня допрашивали — это стало очередным кирпичом в стене.
… Мы росли разными людьми. Я — нелюдимым книжным червём без друзей, Лина — первой красавицей школы, а потом и института. Однажды я забирал её с какой-то вечеринки. Сестра была сильно пьяна, и я почти на себе волок её домой. На полпути силы покинули её, и она рухнула без чувств.
Одному было не утащить. Звал на помощь, докричался до единственного ночного прохожего. Он оглядел бесчувственное тело Лины, смерил взглядом меня — и воткнул мне в ухо кулак. Я ничего не успел заметить — даже не понял, что вырубился. Когда очнулся, Лина лежала на обочине со спущенными штанами, вымазанными кровью и калом. Ублюдка так и не нашли.
Всё это стало новым кирпичом в стене.
Именно после этого отец избил меня так, что не все кости срослись как следует. Его посадили, сестра и мать со мной больше не разговаривают. Я, впрочем, тоже. Челюсть деформирована так, что членораздельно говорить почти не получается. Один глаз смотрит выше другого. Нос свёрнут набок.
Рахиба уже успела загнать Хаю в подсобку, где среди неотделанных стен из рыжего кирпича лупила его по чём попало, впав в какое-то бешенство.
— Врёшь, не проведёшь! — вопила она. — Чую в тебе паскуду! Чую чёрта! Это ты, дрянь, людей изводишь, а ну признавайся! — Ивымааффуй! Хаый, аыйяя! — гудел, скорчившись за шваброй исполосованный Хая. Бусы разлетались по каморке, весело перестукиваясь. Дурак всё голосил на вдохе и на выдохе: — Хый-йяя! Хай-йяяя!
Елецкий наконец догнал гадалку, схватил за локти. Взбешенная цыганская баба далась непросто. Вырвалась, укусила следователя за палец, отпихнула, споткнулась о ногу, врезалась в стену головой.
Они боролись ещё с минуту, пока не выдохлись. Елецкий всё же защёлкнул наручники на запястьях Рахибы. Пока он приходил в себя, его внимание привлекли две детали.
Первой были кирпичи. То, что он принял за голые стены, при взгляде в упор оказалось верхней отделкой. Одна из панелек-кирпичей торчала из кладки — видно, кто-то из них ткнул локтем в борьбе.
Второй деталью был запах. До подсобки не дотягивал царивший в лавочке густой аромат благовоний. Здесь пахло иначе. Запыхавшийся следователь дышал часто и глубоко. Ещё пара секунд ушла на то, чтобы понять: именно от фальшивого кирпичика тянуло тленом, испражнениями и подгнившим мясом.
Он встал и заглянул за панель. Ну конечно. Замочная скважина в железной двери. На пороге подсобки стоял бледный трясущийся хозяин. Елецкий достал табельное, направив на «чёрного мага», и прохрипел:
— Открывай.
***
Однако я выстроил крепкую стену.
Когда-нибудь и это должно было закончиться, как заканчивалось всё хорошее. Что бы ни радовало меня: мать, сестра, хорошие книги, магическая лавка — всё заканчивается. Кроме кирпичей.
Так что же было первым? Ну конечно, как всегда, отец.
Он не любил меня и пил как сволочь. Маму, конечно, не бил, но скандалы трясли стены каждую неделю. Зато он был без ума от моей младшей сестрёнки Лины. Она то и дело сваливала на меня сломанные игрушки, мебель и разбитую посуду. Мои попытки объясниться только бесили отца, и он вколачивал в мою маленькую голову ржавыми гвоздями мысль, что мне абсолютно нельзя доверять.
Что ж, многие годы мне доверяли слишком многое, слишком верили в мой обман. Но это потом. А в то время я узнал главное: оправдываться нельзя. Нужно покорно принимать все тумаки и ругань — тогда они кончаются быстрее.
Это был первый кирпич в той стене.
… В школе нельзя было отвечать, не подняв руки. Ещё помню слёзы в глазах однокашников, когда за выкрик с места их хлестали линейкой по пальцам. Тянуть руку было бессмысленно — спрашивали лишь тех, кто не знал.
Нельзя было сдать того, кто подложил кнопку — тогда другие били больно и бросали в лужи тетради. Нельзя было сказать, что не знаешь виновного — снова линейкой по пальцам. Нельзя было наговорить на себя — уши лопались от криков, потом вызывали мать, отчитывали её за моё воспитание, она ходила молчаливой и холодной, а отец рвал мои книжки — и это было стократ больнее линейки.
Я привык молчать, когда меня допрашивали — это стало очередным кирпичом в стене.
… Мы росли разными людьми. Я — нелюдимым книжным червём без друзей, Лина — первой красавицей школы, а потом и института. Однажды я забирал её с какой-то вечеринки. Сестра была сильно пьяна, и я почти на себе волок её домой. На полпути силы покинули её, и она рухнула без чувств.
Одному было не утащить. Звал на помощь, докричался до единственного ночного прохожего. Он оглядел бесчувственное тело Лины, смерил взглядом меня — и воткнул мне в ухо кулак. Я ничего не успел заметить — даже не понял, что вырубился. Когда очнулся, Лина лежала на обочине со спущенными штанами, вымазанными кровью и калом. Ублюдка так и не нашли.
Всё это стало новым кирпичом в стене.
Именно после этого отец избил меня так, что не все кости срослись как следует. Его посадили, сестра и мать со мной больше не разговаривают. Я, впрочем, тоже. Челюсть деформирована так, что членораздельно говорить почти не получается. Один глаз смотрит выше другого. Нос свёрнут набок.
While some crypto traders move toward screaming as a coping mechanism, many mental health experts have argued that “scream therapy” is pseudoscience. Scientific research or no, it obviously feels good. ‘Ban’ on Telegram How to create a business channel on Telegram? (Tutorial) With the sharp downturn in the crypto market, yelling has become a coping mechanism for many crypto traders. This screaming therapy became popular after the surge of Goblintown Ethereum NFTs at the end of May or early June. Here, holders made incoherent groaning sounds in late-night Twitter spaces. They also role-played as urine-loving Goblin creatures. The main design elements of your Telegram channel include a name, bio (brief description), and avatar. Your bio should be:
from us
