Наконец-то дочитал книгу Дэниела Деннета «Насосы интуиции и другие инструменты мышления». Несколько раз за неё брался и первые пару раз оставался наедине с собственной удручённостью, поскольку не находил в книге то, что мне нужно. Но как только стал читать бесцельно, без каких-либо ожиданий – сразу смог найти много ценного.

Сама книга представляет собой очень доступное описание целого набора концепций, мысленных экспериментов и просто лайфхаков, которые помогают о чём-то более удобно и более эффективно думать. Некоторые из этих инструментов привязаны к конкретной теме (например, сознание, свобода воли, эволюция и т.д.), а некоторые - более универсальные. Всякий раз, когда натыкался на интересный мыслительный инструмент в книге хотелось её отложить и обдумать, поэтому чтение продвигалось довольно медленно. Из-за этого сложилось общее впечатление «сверхплотности» книги в плане идей.

Среди лайфхаков, которые предлагаются в книге, самым забавным оказалось предложение искать в философских и теоретических рассуждениях место, где автор этих рассуждений использует оборот «Очевидно, что» или какие-то аналоги. По мнению Деннета, в этих местах обычно скрываются самые уязвимые для критики идеи.

Из мыслительных инструментов мне больше понравилось различение интенциональной, физической и конструктивной установки, под которыми понимаются разные наборы допущений, на основе которых человек делает выводы о чём-либо. Интенциональная установка позволяет интерпретировать поведение человека, животного или иногда даже неживых сущностей через проявление их убеждений, желаний и других схожих ментальных состояний. Физическая установка позволяет делать выводы о том, как себя будут вести физические объекты в разных ситуациях (падать по определённой траектории, течь, пачкаться, гореть, испаряться и т.д.). Конструктивная же установка позволяет делать выводы о культурных артефактах, созданных людьми. Например, если объект определённой формы, размера, на нём есть какая-то кнопка, то это для чего-то нужно (связано с определённой функцией) с точки зрения создателя, дизайнера, инженера и т.д.

Кажется, что разные виды нейроредукционизма (всё никак с ним не успокоюсь) могут быть связаны с разными установками. В частности, наивный нейроредукционизм может опираться на интенциональную установку, которая используется не по отношению к человеку, а по отношению к его мозгу. И поэтому оказывается, что мозг принимает решения, а не человек принимает решения. А вот профессиональный нейроредукционизм скорее может опираться на физическую установку и допущение о том, что если нечто существует, то у этого есть какие-то координаты в пространстве. Поэтому если мы мыслим, что-то представляем, оперируем образами, то это всё должно где-то находится («и где ещё, если не в мозге?!»).

Одним из вопросов, которые меня периодически занимают, является вопрос о качестве научных теорий. Особенно он актуален для психологии, в которой порой царит плюрализм и могут сосуществовать различные теории одного и того же явления, никак не соотносясь при этом друг с другом.
Поэтому полезно иметь какой-то инструментарий для сравнения теорий и для выстраивания их в какую-то иерархию по качеству.

Часто просят привести в пример хорошую теорию, чтобы от этого оттолкнуться и сформулировать критерии оценки качества на основе конкретного примера. Но это путь в никуда, поскольку если спрашивать исследователей, то в ответ обычно называются доминирующие теории на данный момент, а если спрашивать кого-то вне академической среды, то будут называться просто наиболее популярные теории (часто сильно устаревшие). Подобные вопросы довольно бессмысленны и просто лишний раз демонстрируют эвристику доступности (в данном случае тенденцию переоценивать качество теории из-за субъективной лёгкости её припоминания).

Проблему оценку качества научной теории не так часто поднимают и обсуждают, считая её либо излишне философской и поэтому не релевантной для экспериментального психолога, либо принципиально нерешаемой. Выученная беспомощность в области научных теорий – это одна из самых серьёзных проблем для любого действующего исследователя.

В общем, меня радует, что ситуация постепенно начинает меняться и появляется всё больше инициатив, статей и просто обсуждений, которые позволяют чуть лучше представить работу с теорией. Среди подобных инициатив стоит упомянуть прошедший в этом году мастер-класс, организованный Айрис ван Рой, в рамках которого исследователи из разных предметных областей делились своими соображениями и инструментарием по работе с теориями.

Видеозаписи выступлений доступны по ссылке.

Довольно часто я попадаю в ситуации, когда нужно как-то доступно рассказать о том, чем я занимаюсь, людям максимально далёким от науки или от тех областей исследований, которые мне интересны. Стоит ли говорить, что получается это не всегда. Время от времени подобные ситуации обнажают взаимное непонимание каких-то базовых позиций, идей или даже ценностей.

Самым сложным для понимания моментом является ценность фундаментальных исследований, когда они не помогают работе практикующих специалистов и не отвечают запросам общества в широком смысле.

Мне нравится думать об этом с помощью метафоры лестницы. На первой ступени могут находиться разные исследования, которые напрямую опираются на запросы практики (например, в области психотерапии или образования). Но быстро становится понятно, что для проведения подобных исследований на высоком уровне нужны, например, надёжные методы и какие-никакие теории психических процессов. Для того, чтобы с ними определиться нужно проводить отдельные исследования, чтобы оценивать качество методов и теорий и по возможности улучшать. И эти исследования находятся уже на ступень выше чисто прикладных. Здесь появляются люди, для которых эта ступенька становится самоценной. Далее можно задать вопрос о том, как в целом стоит строить теории или как должны быть устроены методы в психологическом исследовании (почему, например, эксперименты связывают с причинно-следственным гипотезами) – и это уже третья ступенька со своими ценителями.

Компактно ступеньки можно назвать:
1) Прикладная
2) Фундаментальная
3) Философско-методологическая

Выглядит это деление несколько формальным и даже несколько банальным, но если через призму него смотреть на людей и институции, то открываются любопытные вещи. Например, открываешь для себя, что многие крутые когнитивные исследователи вроде Элизабет Лофтус или Джереми Вольфа работали, как минимум, на двух ступеньках из трёх.

Или, например, начинаешь замечать, что факультеты психологии в России, на которых большая часть людей задаётся вопросами практики, мало что из себя представляют в области науки. Или же те факультеты, на которых проводятся неплохие фундаментальные исследования, начинают применять те же стандарты и принципы для оценки прикладных исследований и тем самым создают для них дикие сложности, что особенно ярко проявляется на защитах студенческих ВКР (например, по юзабилити или психотерапии).

Мой близкий друг и коллега Влад Ардисламов недавно канал завёл про критическое мышление.
Тем, кто ещё не видел - активно советую. Влад очень интересно рассуждает! Поэтому ждём там всяческих свершений
https://www.tgoop.com/majorrevision

Одна из крайне недооценённых тем – это когнитивное развитие взрослых. О том, как интеллектуально развиваются дети или как меняются познавательные процессы у пожилых людей с возрастом сломано множество копий, а в области исследования взрослых – сравнительная пустошь.

Из довольно ограниченного круга моделей того, как устроено когнитивное развитие взрослых меня в последнее время увлекла модель рефлексивных суждений Патриции Кинг и Карен Китчнер. Само название модели отсылает к одному из тезисов американского философа Джона Дьюи о том, что рефлексивное мышление в первую очередь проявляется тогда, когда человек понимает, что какие-то проблемы не могут быть решены в принципе. Другими словами, человек может понять и принять тот факт, что неопределённость – неотъемлемая часть этого мира.

В общем, модель рефлексивных суждений выделяет 7 стадий в развитии взрослого человека в зависимости от того, какие представления об устройстве знания и способах его проверки он разделяет.
Первые три стадии не допускают существование неопределённости, четвёртая и пятая упиваются тотальной неопределённостью, а шестая и седьмая - предлагают способы работы и жизни в таких условиях.

Стадия 1.
Для того, чтобы узнать что-то о мире, достаточно простого наблюдения. Знания полностью соответствуют реальности, отсутствуют какие-либо представление о неопределённости или непознаваемости окружающего мира.
«Я знаю только то, что видел или слышал сам».

Стадия 2.
Для того, чтобы узнать что-то о мире нужно обратиться либо к собственным наблюдениям, либо к авторитетным источникам (учёным, учителям, священникам). Представления об устройстве мира однозначно определены, но могут быть временно недоступны некоторым людям.
«Если так сказал кто-то по телевизору, то это правда».

Стадия 3.
Представления об устройстве реальности однозначно определены за исключением некоторых областей знания, где царит временная неопределённость. В области временной неопределённости знания ограничены личным мнением и впечатлениями до тех пор, пока не будет получено абсолютное истинное знание.
«Мы пока не знаем, как мозг порождает психику. У нас пока недостаточно данных и методы недостаточно мощные. Но наступит день, и мы обязательно это докажем».

Стадия 4.
Неопределённость наших представлений не является временной. У разных людей очень разные представления о реальности из-за «ситуативных переменных»: неравенство в получении доступа к информации, данные или свидетельства о чём-то могут быть получены некорректно (с какими-то ошибками или искажениями) или просто могут быть потеряны навсегда.
«Я бы поверил в эволюцию, если бы у сторонников этой теории были однозначные доказательства. Это как с египетскими пирамидами - мы никогда не узнаем, что и как там было на самом деле. Сейчас мы же не найдём очевидцев».

Стадия 5.
Объективного знания не существует, знание привязано к контексту и является следствием субъективной интерпретации данных. Проверить истинность знания можно только в рамках определённого контекста, за пределами которого могут работать другие законы и принципы.
«Люди могут придерживаться разных представлений о реальности и по-разному подходить к решению одних и тех же проблем. Другие представления могут быть такими же верными, как и мои, они просто опираются на другие свидетельства».

Стадия 6.
Знание также является следствием субъективной интерпретации данных, абсолютной истины и полностью объективного знания не достичь. Но люди могут сравнивать свидетельства и представления, полученные из разных источников, контекстов, и конструировать решения сложных проблем, качество которых можно оценить с точки зрения практичности, полезности и реализуемости.
«В этой жизни очень трудно быть уверенным в чём-то. Есть разные степени уверенности. Вы можете подойти к точке, в которой вы достаточно уверены, чтобы определить собственную позицию по конкретному вопросу».

Стадия 7.
Знания конкретного человека ограничены, но всё равно мы можем оценить ценность того или иного знания с точки зрения различных критериев: сила эмпирических свидетельств, непротиворечивость, эвристическая ценность объяснений и т.д. Знание открыто для переоценки его истинности в свете новых данных и теоретических идей.
«О тезисе можно судить по тому, насколько хорошо выстроена линия аргументации, какие рассуждения привлекаются и какие свидетельства упоминаются в процессе доказательства. Также важно обратить внимание на то, насколько аргументация в этой теме соотносится с аргументацией в смежных темах».

Для меня гуманитарное знание – это какой-то отдельный мир, к которому у меня нет постоянного доступа. Безумно интересно погружаться каждый раз туда, но как-то органично встроить в собственную картину мира кусочки гуманитарного знания получается далеко не всегда.

Одним из неоспоримых агентов гуманитаристики для меня стал Юрий Михайлович Лотман. Его и читать, и смотреть всегда любопытно. Хочется, конечно, спорить постоянно потому, что некоторые ответы, которые он даёт, кажутся слишком простыми для столь сложных вопросов. Только вот культурная и временная дистанция между нами очень велика.

Одна из центральных идей, к которой обращается Лотман, заключается в том, что культура развивается в сторону большего разнообразия, но некоторые люди стремятся унифицировать, стандартизировать своё окружение под себя. Культурный же человек в ответ на иные убеждения, ценности и позиции не стремится их обесценить и переделать так, чтобы они были похожи на его собственные. И даже если кажется, что убеждения вредные или аморальные, то к ним стоит быть терпимыми. При этом терпимость должна быть к мыслям, но не к действиям.

В связи со всем этим Лотман обсуждает в серии лекций, как в целом формировалась интеллигентность в русской культуре, какими чертами она обладает, чем она отличается от хамства и холопства и всё со всякими литературными аллюзиями.

Но больше всего мне зашло то, как Лотман в некоторых своих работах анализирует поведение. В частности, как описывает поэтику бытового поведения, рассматривая поведение как семиотическую систему. В своей работе «Бытовое поведение и типология культуры в России XVIII в.» он пишет:

«Поведение человека регулируется не только законами антропологии и общей психологии («поведение ребенка», «поведение мужчины», «женское поведение» и проч.), но и социальной семиотики («рыцарское», «монашеское», «богемное», «дворянское», «крестьянское» поведение), этических нормативов («грешное», «благочестивое», «позорное» поведение), художественных категорией («романтическое поведение», «жизнестроительство» русских символистов) и стилей («благородное», «вульгарное», «низкое», «нейтральное» поведение).»

В общем было бы круто когда-нибудь понять, как это можно адекватно соотнести с когнитивными концепциями.

У меня уже несколько раз менялось отношение к теории двух систем Дэниела Канемана на диаметрально противоположное. В начале было просто интересно разобраться в том, как описывается процесс принятия решений и откуда возникают разные когнитивные искажения. Потом я обнаружил, что сам Канеман в своей книге «Думай медленно, решай быстро» настолько сильно упростил и местами, кажется, её переврал (если можно вообще переврать собственную теорию), что ей невозможно стало пользоваться.

Исходная идея о том, что некоторые решения мы принимаем на автомате, а над другими можем долго рассуждать, выглядит здравой, но чересчур общей. Сложно спорить с тем, что стоит учитывать различение автоматических и контролируемых процессов в области изучения принятия решений. Некоторые систематические ошибки мышления (именуемые когнитивными искажениями) возникают из-за автоматических процессов и Канеман предлагает с ними бороться через подключение контролируемых (то есть тренироваться их замечать и произвольно оттормаживать).

Проблемы начинают возникать, когда эти идеи Канеман иллюстрирует в своей книге тем, что к процессам принятия решения и мышлению в целом не относится напрямую (от зрительных иллюзий и дополнения пропущенного слова в фразе до вождения автомобиля и заполнения налоговой декларации). Это приводит к большому количеству сверхобобщений.

Вторая проблема возникает, когда мы задаёмся вопросом о конкретных предсказаниях из этой теории. Например, в каких ситуациях человек будет обращаться к Системе 1 и принимать решения автоматически, а в каких ситуациях будет включаться Система 2. В этом месте в теории двух систем очевидная дырка. Хотя Канеман со своими соавторами уточнил соотношение этих двух систем и указал, что Система 1 работает по умолчанию, а Система 2 включается при необходимости. Это уже неплохо, поскольку были и альтернативные варианты. Однако стоит добавить, что конкретные механизмы возникновения когнитивных искажений (функциональное многообразие эвристик) из самой теории не следует и непонятно, сколько вообще эвристик или насколько похожим образом они вообще работают.

Третья проблема возникла из-за растущей популярности теории, когда теорию двух систем начали трактовать очень вольно, очень по-разному и она стала обрастать целым спектром концептуальных различений, которые не всегда понятно как соотносятся друг с другом (интуитивное/рефлексивное, эвристическое/аналитическое, осознанное/неосознанное, имплицитное/эксплицитное, автоматическое/контролируемое, медленное/быстрое, ассоциативное/опирающееся на правило, контекст-зависимое/абстрактное, связанное с интеллектом/несвязанное, требующее рабочей памяти/не требующее). Многие авторы лёгким движением руки отождествляли это всё, а потом удивлялись тому, что что-то идёт не так.

В общем, сейчас моё отношение к этой теории напоминает отношение к устаревшим теориям высокого уровня, к общим фреймворкам, цель которых не объяснять и предсказывать, а систематизировать уже известное на момент их возникновения и предлагать важные концептуальные различения в описании феномена. Сейчас интереснее разбираться с новыми фреймворками, которые возникают на основе критики и дополнения исходной теории двух систем. Наиболее занятными мне кажутся прошлогодние работы Гордона Пенникука и Вима де Нейса.

Наткнулся не так давно на лекцию социолога Михаила Соколова про поведенческую теорию симулякров. Понятие симулякра довольно многозначно и большинству оно известно по работам Бодрийяра как копия без оригинала, но тут оно предстало в новом свете.

Идея поведенческих симулякров предполагает, что существуют представления людей, которые этим людям известны, но которые они не разделяют, хотя ведут себя в соответствии с ними. В качестве хорошего примера можно рассматривать алкогольную культуру американских колледжей и общежитий. Когда студентов в ходе одного из опросов спрашивали, хотят ли они пить меньше, чем пьют сейчас, большинство ответило, что скорее меньше. А вот когда их спросили про то, сколько хотят пить окружающие их студенты, то большинство отвечало, что окружение хочет пить столько же или больше. В общем забавная и парадоксальная ситуация, в которой большинство студентов хотят пить меньше, но пьют больше, чем хотят из-за того, что им кажется, что все остальные поддерживают культуру обильного возлияния.

Вторым хрестоматийным примером упоминается политический режим, который большинство людей считает нелегитимным, но из-за того, что каждому отдельному человеку кажется, что большинство поддерживает этот режим – режим продолжает существовать.

В целом это подталкивает к тому, чтобы в процессе изучения ментальных моделей включать также генерализованные ожидания о подобных представлениях у других людей. Хотя это уже значительно ближе к исследованиям социальных представлений, чем к ментальным моделям.

Как психолог-исследователь я практически регулярно сталкиваюсь с вопросами о научности психологии. В первом приближении эти вопросы возникают, когда что-то психологическое обсуждаешь с людьми, у которых представление о психологах сводится к образу психоаналитической кушетки из массмедиа. И тут приходится рассказывать про академическую психологию с экспериментами, математической статистикой и т.д.

Но помимо вопросов от непсихологов, я и сам задаюсь периодически вопросами о научности чего-то в психологии, часто приходя к выводу о ненаучности целых областей или подходов. Ещё будучи студентом психфака мне приходилось нещадно фильтровать то, что мне преподают из-за разной степени бредовости (напр. перенесение индийской кастовой системы на описание психики) или просто эмпирической необоснованности разных идей. Тогда у меня были только интуитивные представления о том, что наукой является, а что нет.

Когда я учился в аспирантуре у меня был очень крутой курс по Философии науки, который вёл Виктор Семёнович Вахштайн. Там я узнал, что проблема демаркации науки – не одна проблема, а много разных. В частности, можно выделить проблему демаркации первого порядка – отличие науки от ненауки, и проблему демаркации второго порядка – отличие одной научной дисциплины от другой. Сейчас если подумать, то их можно дробить и дальше: отличие научных теорий от религиозных доктрин и философских концепций, отличие научных исследований от политического активизма, отличие научных дисциплин от тех, что прикидываются таковыми и обладают только формальными атрибутами, отличие психологической науки от психологической практики, отличие качественных научных исследований от некачественных, отличие научно-обоснованной практики от научно-необоснованной и т.д. И везде разные решения или разные инструменты для различения.

Да и решения будут сильно отличаться в зависимости от того, что конкретно мы объявляем научным или не научным: высказывания, действия, области знания, области практики и т.д. Больше всего меня поразило то, что я, не зная этого, унаследовал какие-то англоязычные установки о научности. В английском есть различение Science и Studies (например, cognitive science, neuroscience, psychological science, но media studies, internet studies, russian studies, gender studies) и мои интуитивные представления до сих пор подталкивают к тому, чтобы понимать научное как Science и привязанное к конкретной дисциплине. Другой пример – в англоязычных образовательных программах иногда различают Science, Humanities и Arts, то есть гуманитарное знание оказывается не про Science, а про что-то отдельное.

Сейчас я пытаюсь меньше поддаваться интуитивным оценкам и расширять инструментарий для оценки научности всякого в области психологии, но получается с трудом и Поппер с Лакатосом и Куном помогают не везде.

В современной когнитивной психологии на русском языке есть одна важная проблема (хоть сейчас явно отошедшая на второй план), связанная с переводами классических работ с английского. Именно такие работы выступают источником теоретических инструментов, моделей объяснений, базовых допущений и метафор, аналогий и приоритетных исследовательских вопросов. Некоторые важные книги Фодора, Пылышина, Минского, Ньюэлла и Саймона, Румельхарта и МакКлелланда так и не переведены, не говоря уже о более современных подходах вроде Воплощённого, Социального, Распределённого познания.

Но тут я обратил внимание на совсем махровую классику вроде «Принципов психологии» Уильяма Джеймса, которая переведена только частично (хотя является одной из основополагающих работ по психологии в целом). Как раз в поисках оригинальной версии я наткнулся на крутой архив психологической классики на английском языке. В целом, помимо чисто исторической ценности такие тексты могут обогащать современные исследования, поскольку некоторые важные и крутые идеи периодически могут теряться по ходу развития области знания по разным причинам.

Кажется, так и случилось с Джеймсом. В «Принципах психологии» среди непереведённых глав есть та, которая таит в себе довольно большое количество интересных идей об устройстве человеческих убеждений. Называется она «Восприятие реальности». В этой главе Джеймс предлагает рассматривать убеждения как своеобразное «чувство реальности» (sense of reality), то есть, когда мы в чём-то убеждены это значит, что мы чувствуем то, что это нечто соответствует реальности. Подобный взгляд сильно напоминает представление в аналитической философии о том, что убеждение – это разновидность отношения к высказыванию (можно бояться или надеяться на то, что упоминается в высказывании, а можно быть просто убеждённым в этом). Плюс идеи Джеймса напоминают то, что сейчас в когнитивных исследованиях называют метакогнитивными чувствами, и подталкивают к тому, чтобы мы убеждение рассматривали как знание о чём-то + метакогнитивная оценка реальности этого чего-то.

Но сам Джеймс на этом не остановился, он предложил рассматривать разные типы реальностей или миров, в которых мы живём и относительно которых оцениваем субъективную реальность разных явлений.
1. Мир ощущений (интуитивные чувства реальности цвета, звука и других вторичных качеств)
2. Мир науки (реальность физических законов или шире общих закономерностей)
3. Мир идеальных отношений (реальность математических, логических, метафизических и т.д. абстракций)
4. Мир идолов рода (реальность общепризнаваемых заблуждений)
5. Миры сверхъестественного (реальность Бога, реальность мифологических существ)
6. Миры индивидуальных мнений (реальность чужого мнения)
7. Миры безумия и чудачества (реальность преследования в бредовой концепции)
8. Мир снов (реальность единорогов в сновидении)

В общем философы, опираясь на это всё, часто носятся с тезисом множественности реальностей, в которых мы живём. Но когнитивный психолог может здесь задуматься о разных типах метакогнитивных оценок реальности, и о том, как по-разному может порождаться и переживаться чувство реальности по отношению к математической абстракции и по отношению к конкретному зелёному яблоку.

Уже больше 10 лет, начиная ещё со студенческих времён, я занимаюсь изучением решения задач-головоломок. И периодически у кого-то из моих коллег или у меня проскальзывают вопросы о том, насколько то, что изучается в лабораторных экспериментах в этой области, соотносится с условной реальностью за окном.

Иногда подобные обсуждения ведутся в терминах экологической валидности, иногда вспоминается различение in vivo/in vitro из области клинических исследований. Но на данный момент скорее нет какого-то общепринятого решения о том, насколько решение головоломок в лабораторных условиях позволяет узнать о «реальном» мышлении людей. Есть скорее несколько подходов, и разные исследователи явно или неявно могут придерживаться одного из них:

1) Нулевая экологическая валидность. То, что изучается в лаборатории никак не переносится на «реальную» жизнь. Здесь может быть два варианта:
А) либо проводить аналогию с некоторыми зрительными иллюзиями, которые возникают исключительно в искусственно созданных условиях, но которые важны с точки зрения понимания работы механизмов зрительного восприятия в разных контекстах,
Б) либо предполагать, что головоломки – это самые простые для изучения задачки и мы сначала должны разработать теоретический инструментарий для объяснения их решения, а потом разработанные теоретические модели расширять и обогащать за счёт изучения процессов решения более сложных задач.

2) Небольшая экологическая валидность. Можно легко заметить, что многие люди решают задачи-головоломки в реальной жизни просто потому, что это прикольно. Издаются разные сборники таких задачек, которые связываются с логическим или творческим мышлением. Есть много сайтов, на которых можно найти коллекции разных головоломок. Существует куча разных мобильных игр с такими задачками. Некоторые люди рассматривают такие игры как что-то вроде мыслительных тренажёров, но это совсем смешно. В общем здесь получается, что мы изучаем кусочек реальности, но не очень большой.

3) Умеренная экологическая валидность. В советской психологии такого рода задачи часто называли малыми творческими задачами и проводилась аналогия с большими творческими. Большие творческие задачи – это задачи, которые решают учёные, инженеры, деятели искусства при создании чего-то нового, а малые творческие задачи – это такие модельки, позволяющие в лабораторных условиях воссоздавать какие-то ситуации или формы мышления, сложно изучаемые в ходе реальной профессиональной деятельности людей. Поэтому то, что изучается в лаборатории напрямую переносится на разные творческие контексты.

4) Высокая экологическая валидность. В последнее время исследователи всё чаще пишут, что разные типы решений, разные формы мышления не сильно привязаны к типам задач. Внезапные озарения, последовательное порождение и проверка гипотез, применение эвристик – всё это может возникать и в математических задачах (учебных, научных или бытовых), и в профессиональных задачах вроде постановки диагноза медиками, решения управленческих задач чиновниками, решения научных проблем учёными и т.д.

Здесь правда обсуждения экологической валидности немного смешиваются с обсуждением внешней валидности – возможностью просто переносить выводы на других испытуемых, другие задачи, другие ситуации. В общем сказать, какой из этих подходов более оправданный или осмысленный сходу сложно.
Разве что есть парочка исследований, которые показывают, что успешность решения головоломок (инсайтных задач) не связана с творчеством в реальной жизни, но при этом может быть связана с чем-то вроде критического мышления (способности различать фейковые новости, опознавать чушь в публичных выступлениях каких-то спикеров и т.д.). Поэтому третий подход, возможно, стоит обновить.

В последнее время много думаю о том, как можно было бы изучать мышление в полевых условиях и не так давно наткнулся на удачный пример нелабораторного исследования про выигрыши и проигрыши в государственных лотереях.

Практически любая такая лотерея предполагает наличие каких-то «билетов» с числами и рандомизированный способ определения выигрышных наборов чисел. Но самое любопытное то, что люди часто выбирают не случайные билеты, а те, в которых есть «удачные» числа или отсутствуют «неудачные». Самый распространённый вариант – выбор билетов, в которых есть дата своего рождения.

Помимо этого, представления о счастливых и несчастливых числах отличаются в разных культурах, разных странах. Например, в Китае несчастливым считается число «4», а счастливым - «8». А вот в большинстве европейских стран число «7» - счастливое, а «13» - несчастливое. Практически все эти представления проявляются в избегании или в повышенном предпочтении этих чисел в азартных играх и лотереях, в частности. Единственная аномалия – это число «13», которое по идее не должно выбираться, но его почему-то выбирают значимо чаще многих других чисел во Франции и в Нидерландах.

Сама статья называется «Number 19: Another Victim of the COVID-19 Pandemic?» и касается того, что игроки в лотерею, начиная с марта 2020 года, стали избегать число 19, поскольку оно постоянно упоминалось в связи с пандемией. И для того, чтобы это доказать, авторы использовали эконометрический анализ данных о выигрышах в Национальной бельгийской лотерее и дополнительный подстраховывающий онлайн-эксперимент. В онлайн-эксперименте было две группы: в одной группе испытуемых спрашивали про пандемию и ковид, а потом предлагали выбрать числа для лотереи, а в другой – спрашивали всякое про лотерею, а потом также предлагали выбрать числа.

Оказалось, что прайминг представлений о пандемии приводил к снижению вероятности выбора числа 19 в последующей лотерее. И этот результат согласуется с результатами не очень простого статистического анализа данных о реальных выигрышах в бельгийских лотереях.

Мораль – нужно побольше таких прецедентов.

Периодически я натыкаюсь на одно очень популярное понятие, которым пытаются объяснять и оправдывать всё подряд в поведении людей — это понятие менталитета. Чаще всего, под менталитетом понимают набор психологических характеристик, свойственных всем представителям одной этнической группы или национальности. Своего рода, национальный характер, который сформировался когда-то давно под влиянием определённых исторических обстоятельств и передаётся из поколения в поколение, влияя тем самым на современную жизнь.

Проблематикой менталитета или схожих понятий вроде души расы или народного духа занимались многие уважаемые классики психологии, истории, социологии и антропологии. Но на данный момент эта тема исчерпала себя по целому ряду причин.

Почему понятие менталитета – это не ок:

1) В социальных науках понятие менталитета является проявлением наивного психологизма, когда социальные группы описываются по образу и подобию конкретного индивида с его психологическими характеристиками вроде личностных черт. Мода на психологизм давно прошла и для описания социальных действий и верований людей, относящихся к одной группе, возникли и оформились языки, не опирающиеся на аналогию с психикой отдельного человека.

2) С точки зрения психологии мышления само использование понятие менталитета связано с довольно любопытным феноменом психологического эссенциализма. Он заключается в особом способе хранения информации о категориях чего-либо (категориях людей, животных, физических объектов, явлений и т.д.).
Психологический эссенциализм приводит к тому, что люди игнорируют индивидуальные различия у членов категории, считают общие черты относительно неизменными, естественным образом возникшими и генетически/социально/метафизически предопределёнными.
Психологический эссенциализм в социальной сфере может быть когнитивным источником нерефлексивного расизма, гомофобии, сексизма и любых форм ксенофобии по отношению к представителям другой группы.

3) С точки зрения психологии мотивации обращение к менталитету можно трактовать как пример фундаментальной ошибки атрибуции (тенденции объяснять собственное поведение ситуативно, а чужое - личностно). Сам феномен фундаментальной ошибки атрибуции не суперуниверсальный и должен обсуждаться с осторожностью с учётом современных работ. Но в отношении понятия менталитета можно наблюдать тотальное игнорирование того, что в ранних работах называлось поведенческим полем или факторами среды. И например, вместо размышлений о бережливости немцев как национальной черте, можно задумываться о том, насколько современная сложная система налогообложения или другие социальные институты поощряют жителей Германии к определённым практикам и установкам в финансовом поведении (если вообще поощряют).

4) На данный момент существует целая область кросс-культурных исследований, которая активно развивается и сравнивает конкретные поведенческие проявления, установки или ценности в разных странах. В этой области знания легко обходятся без сверхобобщений вроде концепции менталитета, которая мало что может предсказать. Хотя периодически и здесь встречаются завиральные идеи вроде гипотезы Роберта Нисбетта о том, что холистическое мышление характерно странам Востока, а аналитическое – странам Запада.

В науке довольно много держится на конвенциях и часто к этим конвенциям обращаются, как для обоснования тех или иных решений, так и для упрощения каких-то практик в исследовательской работе. Наверное, самая известная и часто критикуемая в последнее время конвенция – это отклонение нулевой гипотезы, если p < 0.05.

При этом, конвенциональность периодически понимается очень вульгарно как нечто произвольно или случайно выбранное, что меня, конечно, раздражает. Сразу представляется нереалистичный образ нескольких старых белых пожилых мужчин, которые в начале XX века собрались на симпозиуме и договорились о случайно выбранном уровне альфа.

Альтернативный и более разумный вариант понимания конвенциональности отсылает нас к истории и социологии науки, в том числе статистики, и показывает, что исторически этот вариант возник не случайно и неслучайно закрепился.

Недавно как раз наткнулся на очень любопытную работу, в которой разбирается кусочек истории статистики и обсуждаются возможные причины, почему закрепилось пороговое значение равное 0.05. В частности:

- компьютеров в начале XX века не было и поэтому практики использовали специальные таблицы для статистических расчётов.

- некоторые из таких таблиц давали возможность рассчитывать только значения критерия (хи квадрата, t Стьюдента и т.д.) и сравнивать полученное значение с табличным, которое соответствовало пороговому уровню значимости при заданной степени свободы, то есть таблицы экономили силы и позволяли не рассчитывать вручную точное значение p value.

- само использование таких таблиц популяризировал Рональд Фишер, который описал подобный вариант в своей работе 1925 года «Statistical Methods for Research Workers», а затем стал секретарём Комитета по таблицам Британской ассоциации и использовал свою позицию, чтобы адаптировать чужие таблицы под собственный золотой стандарт.

- сам золотой стандарт таблиц опирался на уровень значимости 0.05, который Фишер привязывал к 5% вероятности получить экстремальные значения выше двух стандартных отклонений от среднего у нормально распределённой случайной величины.

В эпоху компьютеров и статистических пакетов про такие таблицы все уже забыли, но конвенции по инерции остались.

К вопросу о ментальных моделях и социальных представлениях (пост по заявкам)

Существуют очень много разных подходов и разных понятий, которые призваны описать то, во что верят люди, как они в это верят и как это отражается на их поведении, мышлении и жизни. Отдельной иногда не очень тривиальной задачей является сопоставление, сравнение и систематизация кусочков этого теоретического хаоса.

Частью такого хаоса как раз является вопрос о соотношении социальных представлений и ментальных моделей. Теоретическая ценность этого вопроса на первый взгляд невелика, но он становится актуальным, когда на одном факультете регулярно сталкиваются исследователи социальных представлений и исследователи ментальных моделей, не понимания друг друга.

Проще всего сравнивать два плохо определённых понятия, опираясь на целый ряд классических и часто упоминаемых примеров исследований. К таким исследованиям в области социальных представлений относятся работы Сержа Московиси (он же Московичи) об отношении к психоанализу во Франции 60ых годов, а также классические французские работы последователей Мовсковиси про социальные представления о правах человека, безумии, здоровье, гендере, инвалидности и т.д..

Хрестоматийным примером исследований ментальных моделей можно считать работу Стеллы Восниаду о том, как с возрастом у детей меняются представления о форме Земли, а также многочисленные исследования других авторов, посвящённые пониманию различных преимущественно естественно-научных явлений (от электричества и теплоты до гравитации и естественного отбора).

Отличий между социальными представлениями и ментальными моделями на первый взгляд довольно много:
- формирование социальных представлений обычно описывают в связи с разными процессами коммуникации и ролью разных медиа вместо акцента на когнитивных процессах (как у ментальных моделей), ответственных за порождение объяснений конкретным человеком для непосредственно наблюдаемых событий,

- тематика социальных представлений чаще всего оказывается ценностно заряженной (например, представления о СПИДе, гендере или безумии могут быть связаны с ценностью социального равенства, которая не соблюдается в отношении определённых групп), в то время как ментальные модели чаще всего ценностно нейтральны (как, например, ответ на вопрос о том, как и почему сменяются времена года),

- структура социальных представлений чаще всего описывается как устойчивое ядро, связанное с коллективной памятью, ценностями группы и т.д. и изменчивая периферия, которая позволяет интерпретировать конкретные социальные события в различных ситуациях. Эмпирически ядро и периферия часто описываются как наборы концептов с определёнными характеристиками порядка упоминаемости и частотности. Структура же и содержание ментальных моделей часто описывается как набор высказываний или в других случаях набор концептов, отношений между ними и способов вывода, позволяющих прийти к определённым высказываниям, не совпадающим с какой-то актуальной научной концепцией,

- истинность социальных представлений определяется через консенсус в конкретной социальной группе, а истинность ментальных моделей определяется через сравнение с ныне существующей научной теорией в той же области.

Из забавных сходств между ментальными моделями и социальными представлениями – идея о распространённости сосуществования противоречивых убеждений/представлений у одного и того же человека. Московиси это называл когнитивной полифазией, а в исследованиях ментальных моделей это описывается как сосуществование наивных и научных представлений/объяснений.

В целом, граница между социальным и индивидуальным в системе представлений людей – это сложный философский вопрос с широким диапазоном возможных решений. Но если для простоты обратиться к самому Московиси, то он буквально указывает на то, что социальные представления возникают в связи с напряжением между людьми или целыми группами, а в отсутствии такого социального напряжения представления и убеждения скорее являются предметом изучения когнитивных психологов.

Поэтому представления о теории эволюции у обывателей можно изучать как социальное представление, связанное в том числе с конфликтом между креационистами и популяризаторами науки, а можно изучать наивные теории эволюции чисто как когнитивный феномен, описывая систематические сложности с пониманием этой теории у школьников и студентов. Но для представлений о каком-нибудь фотосинтезе скорее всего подойдёт только когнитивный подход в силу отсутствия социальной напряжённости или причины, почему у реальной или возможной социальной группы возникнет необходимость в консенсусе по этому поводу. Хотя социальный конструктивизм, на который опирается теория социальных представлений, скажет, что в социальной реальности возможно всё, что угодно.

Основная проблема может быть связана с конкретными эмпирическими исследованиями, где используется метод интервью или распространённый метод исследований социальных представлений по Вержесу, когда бывает практически невозможно определить, где в результатах наивных представлений нечто социально-психологическое, а где уже обще- и когнитивно-психологическое. Хотя есть ощущение, что проблема решается корректно подобранными контрольными группами, но это не точно.

Недавно прочитал книгу Джерома Брунера «Acts of Meaning», в которой он сетует на то, что когнитивная психология отошла от целого ряда важных идей и целей, заложенных в неё основателями на заре когнитивной революции.

Одна из таких целей была связана с преодолением различных табу и ограничений в отношении использования субъективных ментальных состояний как объяснительных конструктов. И если когнитивные психологи добавили в свой концептуальный аппарат немного ментализма в виде описания процессов переработки информации, пытаясь учесть ошибки бихевиористов, то всё равно позитивистские позиции ограничили использование таких интенциональных состояний, как убеждения, намерения или желания из-за чрезмерного субъективизма.

По мнению Брунера основной источник недоверия к субъективным состояниям в качестве объяснительных конструктов связан с довольно часто встречающимся рассогласованием между тем, что люди говорят и тем, что они делают.

Действительно, на данный момент известно большое количество экспериментальных исследований, которые показывают несоответствие вербальных самоотчётов и поведенческих данных. Самым классическим примером можно считать исследование Ли Росса и Роберта Нисбетта, в котором они показали, что в вербальных самоотчётах испытуемых в ситуации выбора не представлены факторы, влияющие на выбор или искажающие его.
Однако, Брунер указывает на то, что в ситуации противоречия поведения и самоотчётов когнитивные психологи обесценивают самоотчёты, поскольку они не позволяют предсказывать поведение. Как будто поведение является более важным или более реальным, а то, что говорят люди о себе, о других, о мире вокруг становится чем-то заведомо неточным, иллюзорным и ошибочным.

Хотя в повседневной жизни отношения между поведением и вербальной активностью не являются такими односторонними. Если человек ведёт себя оскорбительно, то мы можем обратиться к его высказываниям о его намерениях. И в зависимости от того, совпадает ли то, что говорит человек и как он себя ведёт или не совпадает, у нас поменяется отношение к его поведению. По мнению Брунера научная психология должна скорее учитывать, как поведение будет интерпретироваться с точки зрения различных интенциональных состояний, о которых становится известно через вербальные самоотчёты. Также отдельно стоит обращать внимание на причины соответствий и несоответствий между тем, что люди говорят и что люди делают.

Всё это позволяет Брунеру сформулировать проблему значения, которое редко представлено в системе когнитивно-психологических объяснений, хотя в повседневной жизни люди разделяют друг с другом общие значения, ценности, смыслы, посвящают им свои жизни, умирают за них и т.д. И возможно субъективные состояния, содержащие в себе эти значения, могут быть достаточно полезными объяснительными конструктами.