Закон ксенополисов и парадокс Сахалина: ваши гипотезы!
—-
Ксенополисы (от греч. “чужой город”) — это города, находившиеся недавно по историческим меркам (в пределах 100 лет) в составе другого государства, и сохранившие в некотором количестве материальность другой культуры: планировку, архитектуру. После Второй Мировой территория России богата такими городами: бывшая прусская Калининградская область; финская в прошлом часть Карелии, Мурманской и Ленинградской областей с Выборгом и Сортавалой; побывавшие в составе Латвии и Эстонии Пыталово и Печоры.., ну, вы поняли логику.
Так вот, для всех ксенополисов действует железный закон: со времен капрома постсоветская архитектура всегда заигрывает со стилями той самой прошлой “ксено”-культуры. Сложно найти новостройку в Калининграде, которая не имела бы черепичной крыши и не была бы покрашена под фахверк. Вся Ленобласть в 90-е покрылась выкрашенными в красную охру домиками, ЖК под финский функционализм и торговыми комплексами со средневековыми формами. Словом, характерные для постсоветской архитектуры всей страны регионализм и поиски идентичности в случае ксенополисов ВСЕГДА опираются на присвоение “чужого наследия”. Но у правила есть одно яркое исключение.
Сахалин. Его история очень похожа на все предыдущие примеры — южная часть острова находилась в составе Японии 40 лет, и перешла в состав СССР в 1945. Да, архитектура Карафуто была в основном деревянной и сохранилось её не так много, но тем не менее Япония оставила после себя несколько знаковых сооружений. Например, построенный японцами в 1937 в стиле национального романтизма тэйкан-дзукури музей — до сих пор главная достопримечательность Южно-Сахалинска. И тем не менее, в годы капрома и после мы не видим широкого использования японского стиля. Ни одной новостройки с пагодой на крыше! Ни одной новой арки-тории! За редчайшим исключением встретить отсылки к японскому прошлому в современной архитектуре сахалинских ксенополисов невозможно. Парадокс!
Почему? О чем это нам говорит? Мнения!
—-
Ксенополисы (от греч. “чужой город”) — это города, находившиеся недавно по историческим меркам (в пределах 100 лет) в составе другого государства, и сохранившие в некотором количестве материальность другой культуры: планировку, архитектуру. После Второй Мировой территория России богата такими городами: бывшая прусская Калининградская область; финская в прошлом часть Карелии, Мурманской и Ленинградской областей с Выборгом и Сортавалой; побывавшие в составе Латвии и Эстонии Пыталово и Печоры.., ну, вы поняли логику.
Так вот, для всех ксенополисов действует железный закон: со времен капрома постсоветская архитектура всегда заигрывает со стилями той самой прошлой “ксено”-культуры. Сложно найти новостройку в Калининграде, которая не имела бы черепичной крыши и не была бы покрашена под фахверк. Вся Ленобласть в 90-е покрылась выкрашенными в красную охру домиками, ЖК под финский функционализм и торговыми комплексами со средневековыми формами. Словом, характерные для постсоветской архитектуры всей страны регионализм и поиски идентичности в случае ксенополисов ВСЕГДА опираются на присвоение “чужого наследия”. Но у правила есть одно яркое исключение.
Сахалин. Его история очень похожа на все предыдущие примеры — южная часть острова находилась в составе Японии 40 лет, и перешла в состав СССР в 1945. Да, архитектура Карафуто была в основном деревянной и сохранилось её не так много, но тем не менее Япония оставила после себя несколько знаковых сооружений. Например, построенный японцами в 1937 в стиле национального романтизма тэйкан-дзукури музей — до сих пор главная достопримечательность Южно-Сахалинска. И тем не менее, в годы капрома и после мы не видим широкого использования японского стиля. Ни одной новостройки с пагодой на крыше! Ни одной новой арки-тории! За редчайшим исключением встретить отсылки к японскому прошлому в современной архитектуре сахалинских ксенополисов невозможно. Парадокс!
Почему? О чем это нам говорит? Мнения!
Мечта об иглу: изобретение Севера, или архитектура американского бореализма
_______________________________
Конечно, никакого Севера на самом деле не существовало — мы договорились так называть определенный регион Земли для удобства. Но наше общество работает таким образом, что за любым предложенным способом делить мир на категории всегда следует физическое воплощение этих категорий в реальность. Архитектурный бореализм (с лат. borealis — северный), по аналогии с ориентализмом Саида — это как раз способ воплотить воображаемый Север через распространение по всему этому неоднородному региону схожих символов.
Я уже писал об архитектуре российского бореализма: у нас таким символом стал чум. В Америке же эту роль играет иглу. Несмотря на то, что сейчас иглу ассоциируется со всеми эскимосами, такое строительство вели лишь некоторые общины в канадской Центральной Арктике. Большинство других эскимосов и коренных народов этой части света имели жилища покрытые шкурами и землянки, как и их российские собратья. Однако именно круглые сооружения из снега настолько поразили европейских колонистов своей уникальностью, что постепенно стали символом всего американского Севера.
В форме иглу сегодня строятся храмы, школы, дома и гостиницы по всей Канаде и в северных штатах. Но самый прекрасный пример — четырехэтажный отель на трассе между Анкориджем и Фэрбенксом, Аляска. Его строительство начал в 1972 Леон Смит, влюбленный в Север авантюрист. Фанерные листы кровли он отделал пенопластом — это обеспечивают зданию белый цвет круглый год, а зимой снег прилипает к покрытию, делая иглу еще более правдоподобным. Как это часто бывает с пассионариями, спустя 20 лет он умер, а задуманный проект курорта так и не был воплощен в жизнь. Гигантское иглу осталось заброшенным, и так и стоит до сих пор.
Однажды репортер спросил Смита: “почему вы решили построить такой эксцентричный объект в таком безлюдном районе?” На что тот ответил: “You wouldn't put an igloo in Kansas or Egypt, would you?”. Так и работает бореализм! Чья-то мечта используется сегодня как придорожный туалет и для фоточек, но успешно несет свою символическую службу — воплощает Север в реальность.
_______________________________
Конечно, никакого Севера на самом деле не существовало — мы договорились так называть определенный регион Земли для удобства. Но наше общество работает таким образом, что за любым предложенным способом делить мир на категории всегда следует физическое воплощение этих категорий в реальность. Архитектурный бореализм (с лат. borealis — северный), по аналогии с ориентализмом Саида — это как раз способ воплотить воображаемый Север через распространение по всему этому неоднородному региону схожих символов.
Я уже писал об архитектуре российского бореализма: у нас таким символом стал чум. В Америке же эту роль играет иглу. Несмотря на то, что сейчас иглу ассоциируется со всеми эскимосами, такое строительство вели лишь некоторые общины в канадской Центральной Арктике. Большинство других эскимосов и коренных народов этой части света имели жилища покрытые шкурами и землянки, как и их российские собратья. Однако именно круглые сооружения из снега настолько поразили европейских колонистов своей уникальностью, что постепенно стали символом всего американского Севера.
В форме иглу сегодня строятся храмы, школы, дома и гостиницы по всей Канаде и в северных штатах. Но самый прекрасный пример — четырехэтажный отель на трассе между Анкориджем и Фэрбенксом, Аляска. Его строительство начал в 1972 Леон Смит, влюбленный в Север авантюрист. Фанерные листы кровли он отделал пенопластом — это обеспечивают зданию белый цвет круглый год, а зимой снег прилипает к покрытию, делая иглу еще более правдоподобным. Как это часто бывает с пассионариями, спустя 20 лет он умер, а задуманный проект курорта так и не был воплощен в жизнь. Гигантское иглу осталось заброшенным, и так и стоит до сих пор.
Однажды репортер спросил Смита: “почему вы решили построить такой эксцентричный объект в таком безлюдном районе?” На что тот ответил: “You wouldn't put an igloo in Kansas or Egypt, would you?”. Так и работает бореализм! Чья-то мечта используется сегодня как придорожный туалет и для фоточек, но успешно несет свою символическую службу — воплощает Север в реальность.
Суфражистки, эскимосы и китовый ус: как парижский кутюрье создал село на Чукотке
_________________
Париж, Франция, начало 1910-х. Экстравагантный кутюрье Поль Пуаре совершает революцию в западной моде. Женские платья, представленные модельером, не требовали каркаса: кринолина и корсета. Больше ничего не сдавливало талию и не подпирало грудь: теперь юбки элегантно подчеркивали, а не гиперболизировали фигуру. Другим новаторством Пуаре были женские брюки-шаровары. Его наряды максимально быстро захватили Европу и Америку, в том числе и на волне суфражистского движения — еще бы, женщина впервые за века получила возможность одеваться самостоятельно, без помощи горничной, которая шнуровала корсет.
Уэлькаль, Чукотка, начало 1920-х. Несколько эскимосских семей совершают революцию в системе расселения. Традиционно этот народ жил на самых восточных побережьях Евразии, поближе к Америке, где водилось много китов и пролегали оживленные торговые пути. Но пережившие несколько голодных лет эскимосы под действием экономической нужды мигрируют на запад, ближе к Анадырю, где основывают новое село — Уэлькаль. Оно станет самым восточным эскимосским поселением в мире, и будет служить главным местом контакта этого народа с русскими.
Из дня сегодняшнего нам кажется, что глобализация — это что-то совсем недавнее. Жизнь коренных народов вековой давности нам наоборот представляется изолированной и архаичной. Но два события, которые я описал выше, напрямую связаны между собой — и это разрушает привычную картину мира, по крайней мере мою.
Да, именно революция в модной жизни Парижа привела к миграции эскимосов на запад. Дело в том, что для производства кринолинов и корсетов был необходим китовый ус. В его добыче в Чукотском море активно участвовали эскимосы, умелые китобои, которые сбывали этот ингредиент для платьев и юбок американским торговцам. Изобретение Пуаре обрушило рынок коммерческого китобойного промысла: без корсетов ус просто стал ненужным. Лишившись этого источника дохода, эскимосы и решили переориентироваться на более стабильный рынок пушнины, потому и стали переселяться ближе к русским.
Так освобождение западной женщины в новом парижском наряде привело к возникновению эскимосского села Уэлькаль, в котором мне посчастливилось побывать. Эта история о том, насколько на самом деле давно и крепко связан мир.
_________________
Париж, Франция, начало 1910-х. Экстравагантный кутюрье Поль Пуаре совершает революцию в западной моде. Женские платья, представленные модельером, не требовали каркаса: кринолина и корсета. Больше ничего не сдавливало талию и не подпирало грудь: теперь юбки элегантно подчеркивали, а не гиперболизировали фигуру. Другим новаторством Пуаре были женские брюки-шаровары. Его наряды максимально быстро захватили Европу и Америку, в том числе и на волне суфражистского движения — еще бы, женщина впервые за века получила возможность одеваться самостоятельно, без помощи горничной, которая шнуровала корсет.
Уэлькаль, Чукотка, начало 1920-х. Несколько эскимосских семей совершают революцию в системе расселения. Традиционно этот народ жил на самых восточных побережьях Евразии, поближе к Америке, где водилось много китов и пролегали оживленные торговые пути. Но пережившие несколько голодных лет эскимосы под действием экономической нужды мигрируют на запад, ближе к Анадырю, где основывают новое село — Уэлькаль. Оно станет самым восточным эскимосским поселением в мире, и будет служить главным местом контакта этого народа с русскими.
Из дня сегодняшнего нам кажется, что глобализация — это что-то совсем недавнее. Жизнь коренных народов вековой давности нам наоборот представляется изолированной и архаичной. Но два события, которые я описал выше, напрямую связаны между собой — и это разрушает привычную картину мира, по крайней мере мою.
Да, именно революция в модной жизни Парижа привела к миграции эскимосов на запад. Дело в том, что для производства кринолинов и корсетов был необходим китовый ус. В его добыче в Чукотском море активно участвовали эскимосы, умелые китобои, которые сбывали этот ингредиент для платьев и юбок американским торговцам. Изобретение Пуаре обрушило рынок коммерческого китобойного промысла: без корсетов ус просто стал ненужным. Лишившись этого источника дохода, эскимосы и решили переориентироваться на более стабильный рынок пушнины, потому и стали переселяться ближе к русским.
Так освобождение западной женщины в новом парижском наряде привело к возникновению эскимосского села Уэлькаль, в котором мне посчастливилось побывать. Эта история о том, насколько на самом деле давно и крепко связан мир.
Кризис дырявых домов: как вода отменила постмодернизм, или архитектурный миф об Икаре
—
Связь между философскими идеями и повседневностью не всегда кажется очевидной. Мы понимаем, что она есть, но подобрать сходу конкретные примеры влияния, да так, чтобы доказательства были кристально точными — бывает сложно. Что ж, дарю вам его к праздничному столу!
В конце 80-х и 90-е западный рынок недвижимости захватила беда: Leaky house crisis. От попадания воды внутрь конструкций внезапно начали разрушаться новые дома. Плесень покрывала стены, влага разрушала каркас и утеплитель тысяч новостроек: вскоре страховые компании начали массово банкротиться, не справляясь с компенсациями расстроенным новосёлам. И это можно было бы списать на косяки какого-нибудь некачественного застройщика, если бы не география кризиса: волна очень похожих проблем захлестнула две страны на разных концах земного шара, Канаду и Новую Зеландию. Жители Ванкувера и Окленда, между которыми 11 тысяч километров, внезапно стали соседями по несчастью.
Вскоре виновника нашли: постмодернизм! Конец 80-х стал триумфом этого направления мысли среди западных архитекторов. Появились новые заповеди. "Mess vitality over obvious unity": Роберт Вентури отменил тяготившее правило следования формы за функцией, вдохновляя проектировщиков на игру и эксперименты. "Context stinks" (упрощенное молвой до "Fuck context"): Рем Колхас освободил зодчих от сковывающей обязанности учитывать окружение. В общем, глобализация, новые технологии, экономический бум, конец истории — время кружило голову: казалось, что всё возможно.
Например, построить себе тосканскую виллу, где бы ты не жил. Мода на средиземноморский стиль захватывает рынок жилой недвижимости Нового Света. Плоские кровли, большие балконы, террасы, колоннады — заимствуются из стран с сухим и жарким климатом. И по-постмодернистски приземляются в субурбиях от Ванкувера до Окленда. Хуже того, все эти сложные формы, лепнина и штукатурка: характерные элементы декора каменной архитектуры, переносятся на здания с деревянным каркасом и утеплителем из минваты — именно такой конструктив присущ массовой жилой застройке на Западе. Постмодернистская игра, игнорирующая особенности влажного и дождливого климата Новой Зеландии и Канады; слепая к местной строительной традиции — сделала архитектуру ловушкой для воды, проникновение которой катастрофично для каркасного домостроения. Так и начался кризис, от которого рынок недвижимости пытался оправиться десятилетия.
Внезапно оказалось, что у архитектуры есть свои жесткие законы, отменить которые нельзя, даже если ты постмодернист. Строительные материалы, климатические условия отказывались играть по правилам свободолюбивых экспериментаторов, а контекст давал сдачи. Вероятно, дождевая вода, глухая к манифестам, в итоге сменила тренды, вынудив архитекторов увлечься локальной идентичностью и контекстуализмом, проложив дорожку к метамодерну. Нечеловеческие агенты опять всех переиграли.
—
Связь между философскими идеями и повседневностью не всегда кажется очевидной. Мы понимаем, что она есть, но подобрать сходу конкретные примеры влияния, да так, чтобы доказательства были кристально точными — бывает сложно. Что ж, дарю вам его к праздничному столу!
В конце 80-х и 90-е западный рынок недвижимости захватила беда: Leaky house crisis. От попадания воды внутрь конструкций внезапно начали разрушаться новые дома. Плесень покрывала стены, влага разрушала каркас и утеплитель тысяч новостроек: вскоре страховые компании начали массово банкротиться, не справляясь с компенсациями расстроенным новосёлам. И это можно было бы списать на косяки какого-нибудь некачественного застройщика, если бы не география кризиса: волна очень похожих проблем захлестнула две страны на разных концах земного шара, Канаду и Новую Зеландию. Жители Ванкувера и Окленда, между которыми 11 тысяч километров, внезапно стали соседями по несчастью.
Вскоре виновника нашли: постмодернизм! Конец 80-х стал триумфом этого направления мысли среди западных архитекторов. Появились новые заповеди. "Mess vitality over obvious unity": Роберт Вентури отменил тяготившее правило следования формы за функцией, вдохновляя проектировщиков на игру и эксперименты. "Context stinks" (упрощенное молвой до "Fuck context"): Рем Колхас освободил зодчих от сковывающей обязанности учитывать окружение. В общем, глобализация, новые технологии, экономический бум, конец истории — время кружило голову: казалось, что всё возможно.
Например, построить себе тосканскую виллу, где бы ты не жил. Мода на средиземноморский стиль захватывает рынок жилой недвижимости Нового Света. Плоские кровли, большие балконы, террасы, колоннады — заимствуются из стран с сухим и жарким климатом. И по-постмодернистски приземляются в субурбиях от Ванкувера до Окленда. Хуже того, все эти сложные формы, лепнина и штукатурка: характерные элементы декора каменной архитектуры, переносятся на здания с деревянным каркасом и утеплителем из минваты — именно такой конструктив присущ массовой жилой застройке на Западе. Постмодернистская игра, игнорирующая особенности влажного и дождливого климата Новой Зеландии и Канады; слепая к местной строительной традиции — сделала архитектуру ловушкой для воды, проникновение которой катастрофично для каркасного домостроения. Так и начался кризис, от которого рынок недвижимости пытался оправиться десятилетия.
Внезапно оказалось, что у архитектуры есть свои жесткие законы, отменить которые нельзя, даже если ты постмодернист. Строительные материалы, климатические условия отказывались играть по правилам свободолюбивых экспериментаторов, а контекст давал сдачи. Вероятно, дождевая вода, глухая к манифестам, в итоге сменила тренды, вынудив архитекторов увлечься локальной идентичностью и контекстуализмом, проложив дорожку к метамодерну. Нечеловеческие агенты опять всех переиграли.