​​С недавних пор безумно боюсь подскользнуться. Оступиться, запутаться в ногах, неуклюже переставить стопы и упасть. С треском бухнуться прямо на скользкий пол, где опрометчиво никто не подстелил соломку.
Поэтому в последнее время стелю соломку по поводу и без. Озираюсь, переспрашиваю по сто раз, задаю наводящие вопросы и уточняю, безопасно ли вступать на этот путь. Вдруг там - Критские лабиринты в потемках чужой души, а Ариадна оставила запутанные провода вместо спасительной нити.
Сама не знаю почему, но больше не верю в спасительные нити. 
Не верю собственным стопам, сердцу, опыту и вообще ничему из туманного «что будет дальше».
В хрустальном шаре больше истины, чем в моей поднятой для последующего шага ноги.
Слишком хрупко, слишком мутно, слишком быстро, хоть бы не упасть.

​​«Уважай свою боль», - говорят мне умные люди, знающие толк в стремительных взлётах и неожиданных падениях. «Она научит тебя осторожности».
«Не только же мужские сердца тебе ломать!», - вставляют свои пять копеек скучные неудачники, дождавшиеся своего звездного часа.
«Под ноги, блин, смотри!», - возмущается ром из «Городской чистоты». «Надо выбирать свой путь и только ему следовать», - продолжает он, загребая руками мусор, - «А все остальное - прямиком в помойку!».
Больше, чем свою боль от очередного перелома, сегодня я уважаю человека в оранжевом комбинезоне, после которого все преобразилось в «чисто и ясно». 
В городе, на улице, около дороги, в моей голове.

​​Проснуться, потянуться, и, не приходя в сознание, начать заваривать кофе.
Большая джезва – на двоих, большая ложка – столовая, разом вместо нескольких чайных.
Кружки – две, руки – тоже, а вот человек в отражении один .
Проклятая сила привычки. 
Или же….
Открыть глаза, перевернуться на другой бок, вернуться к исходному положению. С трудом, но встать, натянув штаны и футболку и выйти в «Хлеб и кифле» за углом. 
Кофе – не для себя, кофе – любимой в кровать, без сахара и молока, как она любит. 
Вернее, «как она любила»,— обжигая сердце, расплескиваешь себя кипящими брызгами на бульвар.
Больше кофе богам бессонницы.
Больше кофе бога одиночества.
Больше кофе богам кофе - обдающего мертвым жаром, испепеленным на прошлогоднем черном алтаре.
Без сахара и молока - брутально и горько, как мы всегда любили.

​​«Мы - живые», - кричат ногти, когда я пытаюсь подстричь их под корень.
«Мы хотим расти», - возмущаются они, когда острый срез лезвия сечет молодые побеги.
«Мы - храбрые!», - вопят они, и, захлебываясь от несправедливости, утопают в водовороте ржавого умывальника.
Я художник, и для меня не существует маникюра.
Не существует накрашенных (разве что маслом) ноктей.
Живой только холст, живой - нерв, разрыв, конфликт, крик, рев, плач.
А ногти - это лишнее.
Ногти должны умереть.

​​В Белграде настолько жарко, что все превращается в воду. Течёт пот, текут слёзы, течёт солёная вода и, разнежившись от солнца, белыми струйками льется по пальцам липкое мороженое.
Обряд омовения. 
Ты стоишь напротив меня, не решаясь войти в душевую кабину. Лейка в твоих руках – победный кубок с живительной влагой - превращает кровь в кипящее вино, мысли - в горный хрусталь, а воду - в расплавленное стекло. 
Между нами нет тайн, преград, и каждый шрам увековечен в хрустальном рельефе наших нагил тех.
Прозрачные, чистые, нежные мы становимся невесомыми и растворяемся в солнечном свете раскаленного Белого Города.

​​Первые касания – будь то утренний эспрессо или робкий поцелуй – всегда неповторимы в своей нежности.
Запах свежесваренного кофе или бархатное дыхание, разливающееся по спине в предрассветные часы – что может быть трепетнее, чем эти неуловимые мгновения?
Оказывается, можно жить и так.
Первая близость, как долгожданный глоток – ошпаривает, обжигает, испепеляет дотла и возрождает вновь. Приходишь на порог в тяжелых ботинках, а вылетаешь оттуда с лёгким сердцем, пока в чашке теплится волшебный эликсир. Кажется, что ты сросся с источником наслаждения плотью и кровью, и ваш новоявленный кокон не разорвать никому.
Как можно было жить без этого?
Горький осадок ждёт на дне, а обугленные зерна скользят на зубах, пока во рту рождаются слова ненависти и боли. Мучительно, мерзко, как мокрота от бронхов отделяются недавние возлюбленные друг от друга, спрашивая самих себя:
«Зачем так жить?».
Чтобы испить эту чашу до дна
Каждый раз как в первый.

​​Время разбрасывать и время собирать.
Камни, которые скидывают с отяжелевшего сердца ставшие вмиг безгрешными люди.
Жала, которые умирающие от желания осы оставляют в зарождающимся инжире.
Яблоки – пузатые августовским солнцем и наполненные соком божественного искушения.
Из крохотного семени вырастает целая жизнь, из плоти отделяется ребро, а сморщенные осы разлагаются на склеивающий зубы мед, чтобы вернуться и стать частью всепрощающего перегноя.
В саду все созрело для того, чтобы испечь сегодня пирог.
Август - время рождаться и умирать.
Кому как повезет сегодня.

​​Этот день не задался, так что давайте мне скорее следующий.
Не задался с самого начала. 
Вода в бассейне была ледяной, а хлора столько, что после этого светиться в мраке несколько дней.
Кофе – недоваренный, недожареный, еле тёплый, и, вообще (как оказалось) - не мой.
«Я все перепутал», - равнодушно сказал белёсыми, похожими на коровье вымя губами официант.
Хотя, скорее всего, я просто встала не с той ноги еще до того, как мир перевернулся с ног на голову.
Как песочные часы - на зубах скрипит придорожная пыль чужих путешествий, а гол забивается в пустые, давно заржавевшие ворота.
Эта пятница никуда не годится, раз все перевернулось с ног на голову
А я сгожусь только на то, чтобы об этом рассказать.
Давайте поскорее спать.

​​Иногда оглядываюсь и понимаю, как много вокруг настоящей, физически осязаемой любви.
Нежности, с которой я заворачиваю свежевымытые кисти в маленькие кусочки бумаги. Обрывки текстов, заботливо сложенные напополам и разорванные - аккуратно - надвое.
Люди, заметки о которых белеют на этих листах, и вся та трогательные теплота, которую каждый из них приносит в мою жизнь.
Ищу синонимы, извожу палитру, перебираю в голове метафоры и все - впустую. Можно выучить тысячу слов и так не найти ничего лучше чем «любовь к ближнему своему».
Хоть ближний и далеко.
Хоть ближний неблизко.
Ближе него никого нет, как нет ничего роднее, чем свежевымытые кисти.

(Посвящается всем моим друзьям, которых я не видела уже годами).

Сегодня я была такой красивой, а никто и не заметил.
Причёска – волосок к волоску, и даже фен не извергал привычные снопы искр. Руки – завидная белизна – без обычных красочных подтеков, и даже ногти природного, а не грязно-акрилового цвета. Макияж – как с обложки глянцевого журнала, в меру симметричные стрелки и ресницы выше бровей.
Начищенные органическим воском итальянские ботинки, струящийся шелком пиджак, выглаженные до острых стрелок брюки и пахнущая свежей лавандой блуза.
Сегодня я блистала, как червонец, а никому не было до этого дела .
Вечером, нацепив спортивные (и явно не для спорта) штаны и безразмерную (как моя обида) футболку, я отправилась на поиски картона (мысленно препарируя его для упаковки картин). Безуспешно осмотрев в округе все мусорные баки, я все же поймала удачу за хвост в магазине автозапчастей. Пока я, запыхавшись и вспотев, волокла двухметровую коробку домой, ненароком услышала множество комплиментов от соседей и знакомых. «Где ты пропадала целый день, красотка?», - улыбнулся мне бармен в кафе около моего дома.
«Играла красивую женщину», - засмеялась я, - «но по ходу, эта роль мне не подходит».

​​Смотрю на большие пальцы своих ног, а они смотрят на меня и буквально говорят: «Тебя уже никто не полюбит за твою молодость».
Пальцы утомленной, вымотанной, запыхавшейся в вечной гонке женщины.
Как корни деревьев – молодые ростки пробиваются на небо и на землю, расширяясь на все стороны света как перебродившая квашня. 
А после, устав от неравной борьбы с сухой почвой, искривляются в угоду простому выживанию.
Меняют форму, чтобы уцепиться за скользкие комки багровой глины после дождя. Сжимаются, когда бугристый перегной заманивает в сладкоречивое перерождение. Сохнут от жажды и захлёбываются во время грозы – все для того, чтобы не терять опоры, пока липкие черви скользят и извиваются в сырой земле.
Мои пальцы смотрят на меня и говорят: «Тебя полюбят за все то, что ты пережила». 
Ведь я твердо стою на ногах, несмотря ни на что.

​​Заметить в толпе красивого мужчину и остолбенеть.
Замереть.
Затаить дыхание.
Превратиться в тугой спазм, ледяными клещами расползающийся по телу.
В узкую как бутылочное горлышко гортань перестанет поступать воздух, и глупые слова скатятся в неперевариваемый ком. 
А когда пробка выскочит из бутылки и прольется теплой влагой на смущенные улыбки, пути назад не будет. Сосуды - сообщающиеся, жидкости - перетекающие, обмен - живительный: слюной, энергией и комплиментами.
Заметить в толпе красивого мужчину и с ним заговорить.
А дальше уже ничего не страшно.

​​Все уже было. 
Мужчина, нервно проверяющий время: на правой руке - медный перезвон тугих колец, на левой - взглядом затертый до дыр стеклянный циферблат, в кармане - блуждающий как поплавок бездушный телефон.
Мужчина тонет.
Время бежит как бурная река, низвергая цивилизации, города, эпохи и последние надежды. Монета в море - прямиком в рот жадной рыбы, чтобы пришел наш спаситель, чтобы нас выплюнуло на берег, чтобы мгновение остановилось, .
Мужчина уже утонул. 
Все безнадежно опоздали.
И только серебристые рыбы бликами снуют по спирали, прыгают с наручных часов на подернутые влажным туманом глаза.

​​Дело не в том, что в детстве трава была зеленее и мороженое вкуснее.
А том, что в последнее время все чаще кажется, что мир катится прямиком в ад.
Заходя в помещение, первым делом читаешь (на всякий пожарный) правила эвакуации - ведь если что-то загорится, то стопудово это случится в шаговой доступности. И даже глупый кирпич, падая со стройки, целенаправленно летит прямиком в твоё незащищенное темечко.
Как иначе объяснить гнетущее ощущение надвигающейся катастрофы? 
Только тем, что мы выросли, и придётся смириться, что баланс на телефоне закончится в самый неподходящий момент, а объект тайного вожделения никогда не прикоснётся к твоим губам.
Мы выросли настолько, что прислоняем ладонь к стулу, перед тем как сесть - вдруг поверхность окажется мокрой, а ножки - ненадежными.
Дело не в том, что ничего у нас не вызывает доверия. О том что мы убеждены, что доверять никому нельзя, даже клубничному вкусу растаявшего под дождем пломбира.

​​Говорят, что тяжелее всего в одиночестве проводить рождественские праздники, оставаясь наедине с собой в эпицентре новогодней атмосферы.
Советуют, что когда становится слишком тяжело, нужно делать что-нибудь в корне противоположное. Например, запрокинуть голову вверх (если все время смотришь под ноги) и в назло силе притяжения уставиться в звездное небо. 
Но когда сверкающие огни заполонили все вокруг, и в глазах рябит от разноцветных стекляшек, то сложно отличить буйство света и цвета от выступивших (от мороза ли?) хрустальных слез.
И выясняется, что пижамные штаны в клеточку слишком колючие, аккумулятор в искрящейся гирлянде дышит на ладан, а прошлогодняя кружка с Дедом Морозом не отмывается от кофейных разводов, проникших в сколотые трещины.
Ходит молва, что полезно подводить итоги года (желательно по списку). Что делал, где был, чего добился, кого встретил - одним словом, что нового пришло в твою жизнь.
А я с нежностью вспоминаю о том, что я смогла сохранить из старого, и прихожу к выводу, что самое ценное все еще со мной: здравый смысл и нелюбовь к всеобщей суете.

​​В ответ на ставшее традиционным нытье «Почему всё это (далее – по списку) происходит со мной?!» мой бывший немало изумился и изрек: «Ты похожа на алкаша, который спрашивает, почему у него с утра болит голова. Это все происходит с тобой, потому что это твоя жизнь, и ты ее такой спроектировала».
«Да, но чё я такая горемычная?», - наседала я, всхлипывая. 
«Потому что именно такими являются последствия того, что ты сама выбрала. Но так как твой выбор (кроме всего прочего) предполагает аскетическое, почти монашеское затворничество от мира, то ты не в состоянии осознать сколько вас таких на свете».
И правда, сколько же нас, добровольно отрекшихся от земных благ в угоду своему дару? 
Сколько раз мы повторяли, что дар этот вообще-то непрошенный, и заберите его пожалуйста как можно скорее? (Мы еще и доплатим).
Многократно клялись и божились, что эта книга – последняя, да и выставки мы больше делать не будем.
И сколько плюшек должны получить мы, чтобы примириться с тем, что искусство - это не выбор, не профессия и не ремесло. 
Это - крик в немом фильме.
Тишина.
Слезы 34-летней девушки в самую длинную ночь в году.
Черный экран.

​​Если вам захотелось в жизни экстремальных ощущений, совсем необязательно прыгать с парашюта, взбираться на Эверест или сражаться с крокодилами в тропических лесах Амазонки.
Достаточно просто в разгар новогодних праздников прийти на рынок, чтобы купить одну картошку. Одну – больше мне и не надо, ведь именно настолько идёт в мой любимый суп с клёцками (клюшками, галушками или как угодно это назови).
«Одну?», - испугается продавщица, - «Ljubi te majka, смотри какие добротные уродились!».
Немая сцена, картошка смотрит на меня, а я – на картошку.
«Одну», - не поддаюсь на провокации я, и предложенные клубни с обиженным стуком скатываются в короб.
«Я добавлю», - отзывается сухонькая старушка с головкой чеснока в руке. «Сколько не хватает? 20, 50, 100?», - и чеснок сменяется шуршащим пакетиком с динарами.
«Хочу одну картошку, больше я не съем», - храбро заявляю я. «Понимаете, если я куплю больше, то остаток сгниет и мне будет казаться, что и я тоже, знаете ли, с гнильцой».
«Так ты просто не умеешь ее готовить!!!» - осенило дамочку за соседним прилавком.
«-  Ruska salata!
Гуляш!
Жареная картошка! 
Пюре! 
Можно прикладывать ее к голове от температуры!», - загудел вокруг меня рынок, и под общий шумок я решила ретироваться.
«Забери свою картошку и денег не надо!!!», - в сердцах прокричала продавщица и отвернулась. Натянув капюшон и стыдливо опустив глаза, я пробиралась на выход.
«О, гля, че картошка только одна?» - доносилось мне в спину, но я была непреклонна.
Ведь этот Эверест уже покорён, и крокодилы и дикие звери уже мне не страшны.
Я сходила на рынок и вернулась с трофеем, отстояв свое право на одну порцию любимого супчика.

​​Банку с медом меня никто выбрасывать и не просил. Казалось бы, стоит и никого не трогает. Засахаренная до состояния железобетона, она и дальше бы пылилась в последнем ряду самого высокого кухонного шкафчика.
Однако, надоело.
И этикетка эта превратилась в какое-то постыдное воспоминание. Ума не приложу, что я делала в этом (уж не разобрать названия) селе, в какой из прошлых жизней ходила по вашару и что же было на вкус так сладко, ласково и текуче.
И неужели этот противный, осквернивший мягкие подушечки пальцев, песок когда-то таял на языке и разливался нежным ручейком изо рта в глотку? 
Лечил меня от простуд, невзгод и злых эмоций, сковывавших мое горло стальным обручем? В сочетании с черной репой превращался в исцеляющий бальзам, прочищал бронхи и вдыхал в меня жизнь - новую, елейную и сочную?
Банку с медом меня никто выбрасывать и не просил, но я ненавижу липкие следы прошлых связей, после которых тысячи раз хочется помыть руки. 
Однако, прямиком в мусор.

​​Намертво прилипнуть друг к другу, как два тепленьких вареника на дне чугунной кастрюли. Ранним утром, когда пробуждение кажется ещё более невыносимым, чем мысль о предстоящем друг без друге дне.
Прижаться к горячему боку, склеиться руками, ногами, голосами, чтобы скомкаться и стать бессмертным тестом в невидимых ладонях.
Отогреться от пустых воспоминаний, проносящихся в памяти с грохотом жестяных банок.
Почувствовать себя банкой ледяной тушенки, отогревающейся за пазухой прилегшего на ночлег солдата.
Одна начинка на двоих, потеплевшая от человеческой близости консерва и неразделимая слипшаяся плоть.
Утро наступило.