О слове и молчании

Вопреки Витгентштейну я скажу: что может быть сказано ясно, о том и говорить не следует. Подобно тому, как заведомо побежденная игра не стоит того, чтобы в нее играть, – все равно, что сражаться с ребенком или спорить с любителями русской философии. Впрочем, и заведомо проигранная игра тоже не стоит того, чтобы в нее играть. Такие игры хуже тоски. Люди, понимающие друг друга с полуслова, обычно между собой немногословны.
Вероятно, слова только потому и существуют, что человек так и не научился говорить ясно. В противном случае, если бы все было ясно и понятно, каков смысл тратить усилие и выдавать из себя звуки, похожие на слова и речи, похожие на смысл? Но нет, мы только и заняты, что поиском подходящих слов, способных хоть бы в отдалении приблизиться к изначальной ясности мысли, – словно ясность понимания достигается правильной расстановкой слов в предложении, – только и заняты поиском подходящих ответов, не понимая, что вопрос еще так и не был поставлен.

О Дон Жуане Кьеркегора

Помните образ или, лучше сказать, стадию Дон Жуана, которую описывает Кьеркегор в «Или–или», и который по его мысли как носитель любви есть ничто иное, как чистое желание. И желание Дон Жуана полностью покоится в моменте переживания. Женщины, которых он вносит в список не являются целью желания, скорее список оберегает его от возможности искать желание там, где его заведомо нет. Не случайно, рядом с образом Дон Жуана у Кьеркегора соседствует Фауст, который, познавая тайны бытия, остается разочарованным, поскольку познание разрушает тайну, а познание женщины разрушает желание. Любовь Дон Жуана не имеет никакого иного смысла, кроме самое себя, и в этом отношении она даже не является пресловутым возвращением к изначальной целостности. Дон Жуану важен не момент обладания, но мгновение собственного желания, которое не мыслимо вне пробужденного желания в сердце возлюбленной.

Чувственное пробуждается — еще не к движению, но к приглушенному покою; не к радости и наслаждению, но к глубокой меланхолии. Желание еще не восстало по-настоящему, оно лежит лишь как тяжкое предчувствие. В желании всегда присутствует желанное, которое поднимается из него и является в несущих смятение предрассветных сумерках. Это объект идет навстречу чувственному: облака и туман удаляют его, а отражение в них снова приближает. Желание уже обладает тем, что станет предметом желания, однако оно обладает им, не желая его, а значит, и обладания, по сути, нет. Таково мучительное и вместе с тем в сладости своей также увлекательное и чарующее противоречие, которое своей тоской и тяжестью отзывается на всем протяжении этой стадии. Его мучение состоит не в том, что его слишком мало, но в том, что его слишком много. Желание здесь — это тихое желание, влечение — тихое влечение, мечты — тихие мечты, в которых рассветно восходит предмет желания, он так близок им, что уже находится внутри их.

Чистая любовь, и многообразие женщин позволяет сказать, что чистая любовь любить всегда одинаково. То есть, мы всегда любим одной любовью на какую способен наш дух, и никакой другой любовью любить мы не можем. Лишь по наивности и слепоте к себе и своим чувством мы может сказать, что сколько у нас было партнеров, то столько форм любви для нас существует. Нет же, каждого последующего партнера мы любим остатками прошлой любви, каждому последующему мы даем то, что недодали предыдущему, и, конечно, в каждом последующем партнере мы ищем все того же удовольствия и нередко, ищем черты тех, кто это удовольствие однажды нам доставил.

Зима как никогда близко, и последний день осени повод задуматься о том, что нас продолжает радовать и восхищать. Например, я приятно радуюсь людьми, способными восхищаться собой, своим телом, умением, талантом, жестами. И я не про такую патологическую любовь к себе, какую, скажем, я вижу у Полины Музыки, где ее восхищение собой оказывается следствием непреодоленной ненависти к себе. Я про нерефлексивное восхищение, когда человек просто смотрит в зеркало, не отдавая себе отчета, что видит перед собой нечто красивое, и что это красивое как-то связано с ним, но при этом полностью заворожен красотой в чистом ее виде. И вот, к слову, о зеркале: если бы не красота в мире, что толку было бы изобретать зеркало? Где еще двум влюбленным увидеть, насколько они прекрасны в своей любви?

Для кого пишут тексты философы?

Если это подлинный философ, то пишет он исключительно для себя. Что есть текст как не форма мысли? Текст есть развернутая в пространстве мысль и уже после он есть символическая структура. У философа есть мысль и он ее думает, и текст позволяет видеть мысль и даже более того, позволяет понять, действительно за этим думанием стоит хоть какая-то мысль. Поэтому философ если он искреннем по отношению к той мысли, которую он думает, он не знает наперед к какому результату он придет. В противном случае, история не знала бы тех трудных моментов, которыми изобилуют великие философские построения Платона, Аристотеля, Канта и др. Философ может и должен проделать усилия по выходу из тупика, но заранее избежать его он не может. Итак, философ пишет текст ради самого текста, как думает мысль ради нее самой. Точнее, философский текст пишется ради мысли, которую этот текст объективирует, и, поскольку мы изначально не знаем всех изгибов и пути этой мысли, философия поэтому есть определенная игра. Если тебе как философу нужен какой-то иной стимул для написания текста, кроме как возможности взглянуть на мысль, значит, строго говоря, ты не философ, и стоит подумать, а тем ли ты занят делом и не лучше ли тогда тебе пить вино и веселиться. Замечу, что сказанное не относится к университетским философам и историкам философии, чье творчество в подавляющей массе 95% выстраивается по формуле «Идея X в творчестве N.N.». Это я оставлю за скобками и вопрос о том, зачем оно пишется имеет простой ответ: потому что есть необходимость подтверждать на конкурсе по кафедре свою состоятельность. А еще за эти публикации могут платить или они могут быть результатом освоения грантов. Поэтому к философским текстам это имеет не самое прямое отношение.
Однако совсем другой вопрос: для кого философы публикуют свои тексты? Заметим, что в истории философии есть немало великих имен, которые при жизни и под своими настоящими именами опубликовали значительно меньше текстов, чем оставили в архивах, или и вовсе печатали их под вымышленными именами. Это лишь подтверждает, что сама по себе публикуя текста не является целью философской деятельностью. И все же для кого публикуют? Хотелось бы сказать, что для мира, для человечества, для каждого разумного существа, – что не лишено смысла, и что разительно отличает философа от идеолога, который ориентируется не просто на Человека, а на конкретную группу лиц. Но это очень абстрактный ответ, и более реально будет ответить, что философы публикуют свои тексты для философов. Конечно, в истории философии бывали попытки ориентации не на Человека, а не человека, но это крайне редкие эпизоды, которые лишь подтверждают правило.
И все же, возможна ли философия для масс? В чем проблема написать философский текст, – не популярное изложение идей и мнений прошлого, из разряда «Кант для начинающих», а именно философский текст, ориентированный на реального человека? Но в том-то и проблема, что философские тексты не пишутся для кого-то иного, кроме как для самого философа, и если такой текст для широкой публики и будет возможен, то он уже не будет собственно философским.

Если бы не снег откуда слепому узнать, что такое «черный», и, если бы не ночь, откуда нам знать, что дням может быть счет.
Если верить Марку Аврелию, совершенства характера выражается в том, чтобы каждый день проводить как последний в жизни, – что, если принять за руководство к действию, вынудило бы меня сидеть дома и наблюдать из окна как в вечернем воздухе искрами мелькает снег в рыжем свете уличных фонарей. Иными словами, вряд ли бы я жил как-то иначе, если бы наперед знал, что это был бы мой последний день.

Агония Христа

Помните эти слова Мамардашвили со ссылкой на Паскаля, где он говорит: «агония Христа, или Христос будет в агонии до конца света» — представьте себе такой растянутый акт, Христос находится в агонии до конца света — «и нельзя спать в это время».
Но почему Христос был так настойчив, призывая своих учеников не спать? Само это бодровствоание есть ничто иное как призыв быть ближе к бытию, которым был сам Христос; это есть ничто иное как попытка не дать бытию сомкнуться во тьме сна, и раствориться среди тающих призраков сущего. И все же, почему? Христос пытается разбудить их пытается вынудить их бодрствовать в момент, когда Он окажется пред гибель. Перед тем событием, когда мир покинет Бог, и мир окажется перед лицом бессмысленности. Что делать в мире, где нет Бога? В лучшем случае, в этом мире отсеется тоска и надежда по Нему.
Но что касается Христа, все, что Его касается, разве не длится в вечности? Каждый день Бога есть Его день, и каждый Его день разве это не вечность? Поэтому и Он вечен, и Сын его, которому Он сказал: «Сегодня я породил Тебя», и, скажем и мы сейчас, в каждый отрезок времени Он порождает своего Сына, который каждое мгновение висит на кресте.

Указание, что только человек умирает, что смерть – это лишь его родовой крест, все это еще мало что проясняет. По крайней мере из этого не следует, что некто, живущий лишь по видимости, был действительно рожден. Кому-то еще только предстоит родится. И кто-то будет рожден, чтобы больше не умирать. Одни рождены для наслаждения, другие для вечной ночи...
Как мало что проясняет и постоянное соприсутствие человека со смертью, – в каждый отрезок нашей жизни мы в равном отдалении от нее, и в семь лет, и в семьдесят. Но вот что меня удивляет: у любой смерти есть эмпирическая причина, – болезнь, несчастный случай, суицид, война, эпидемия, снежный буран космоса черные дыры, – и любую эту причину можно было бы избежать, предотвратить, – по крайней мере в мысленном опыте. Но сколько бы мы не устраняли эти причины, мы все также оказываемся в равном удалении от нее, и все также оказываемся живущими в соприсутствии с ней.

О сексуальных отношениях, которых нет

Я могу согласиться, что сексуальных отношений не существует, как завещал нам Лакан, если признать, что кроме секса в постели нет иных форм взаимодействия с другим. Но кроме секса в постели между двумя людьми бывает кое-что еще.
Я напомню, что для сексуальных отношений, которых не существует несущественным оказывается фигура другого, важным – мое желание. Даже лучше сказать, желание во мне, поскольку не я являюсь актором своего желания. Неслучайно, часто и очень часто разговоры и диалоги, – которые мы можем счесть за минимум отношений, – вовремя секса всегда кажутся крайне неуместным, как бы выбивающими нас из пространства нашего воображения. Разговоры тревожат нашу фантазию, вплетаясь в нее чужеродным началом. Действительно, секс без желания это насилие, а без фантазии это случка животных.
Но помнится в одном месте у себя на канале я уже замечал, говоря о различи порно от секса, что кроме моего желания, в сексе может быть еще и мое желание быть предметом желания другого. Секс это не только про желание обладать, но и про желание быть обладаемым. Можно заметить, что быть предметом желания это мое желание, однако реализация его не может не учитывать интересы другого, а это уже выходит за пределы воображаемого. В противном случае, это насилие или случка, но не секс, который может учитывать наличие другого. В этом случае мы говорим о заботе или о любви. В озабоченности желании другого другой для меня уже не просто средство моих желаний, каким он является для Лакана, но цель со своим желанием быть объектом моего желания. Забота о желании другого как любая забота разворачивается между мной и другим, а это и есть начало отношений, при этом такое начало, которое устремлено к преодолению временной ограниченности. Таким образом, секс здесь только момент отношений, а не сама цель. Но, действительно, если это все заключить за скобки, сексуальных отношений действительно не существует, поскольку секс дальше постели не идет.

Банальность зла

Казалось бы, какое отношение Ханна Арендт имеет к хоббихорсингу?
Может быть, мир людей настолько безобразен и полон абсурда, что животные это единственные существа, взаимодействуя с которыми, мы можем научиться быть собственно людьми?
В действительности, все намного проще.
Зло не имеет своего имени; оно действует не от свободы, но всегда прикрывается необходимостью, – так оно пытается избежать ответственности. Хотя бы перед самими собой зло всегда находит себе оправдание. Иными словами, природа зла инфантильна, поскольку оно не осознает последствий своего деяния дальше вытянутой руки. Оно боится будущего, избегает его как ребенок избегает взросления, поскольку за горизонтом настоящего оно чувствует отблеск ответственности. В любом убийце всегда нахватает чего-то человеческого, а именно его устремленности к будущему, той минимальной озабоченности о бытии, способному разрывать тяжесть настоящего. Если бы зло умело, но уничтожило бы время, превратив его в вечность.

Мысль важнее ее авторства

Как часто бывает: читаешь текст и среди прочего встречаешь в нем нечто, созвучное тебе, но нередко бывает, что в тексте встречаешь едва ли не точные формулировки тех мыслей, что приходили тебе в голову когда-то. Иногда это вызывает чувство ревности, чувство, выбивающее тебя из твоего якобы уникального способа мыслить. Это мелочное чувство и если оно пересиливает саму мысль, стоит подумать о смене рода деятельности. Но это же может вызвать чувство уверенности в себе, чувство доверия своему мышлению, и кроме того, это прекрасный ориентир, позволяющий нам найти себе собеседника в «большом времени».
Я это все к чему. Перечитывая «Бытие и ничто» Сартра натолкнулся на интересные фрагмент:

Для-себя и В-себе объединяются посредством синтетической связи, которая есть не что иное, как само Для-себя. В самом деле, Для-себя является не чем иным, как чистым ничтожением В-себе; оно оказывается как бы дырой бытия внутри Бытия. Известен забавный вымысел, которым некоторые вульгаризаторы обычно иллюстрируют закон сохранения энергии: если бы произошло то, говорят они, что был бы уничтожен один из атомов, образующих Вселенную, то это имело бы следствием катастрофу, распространившуюся на всю Вселенную, и это был бы, в частности, конец существования Земли и солнечной системы.

Которые, конечно, не могли не пробудить в памяти фрагмент из «Науки логики» Гегеля:

Определенное, конечное бытие есть такое бытие, которое соотносится с чем-либо другим; оно есть содержание, находящееся в отношении необходимости с другим содержанием, со всем миром. Имея в виду взаимоопределяющую связь целого, метафизика могла выставить — в сущности говоря, тавтологическое — утверждение, что если бы была разрушена одна пылинка, то обрушилась бы вся вселенная.

Разумеется, Сартр знал Гегеля и получше меня, и все же возникает вопрос: намерено ли это, или просто мы имеем дело с тем совпадением мысли, при котром должным выводом может быть признание, что подлинная мысль лишена авторства.

О дне рождении

Мне посчастливилось родиться в декабре. Время, когда все замирает и немеет, когда природа всем своим видом хочет укрыться в небытии ничто, когда тело, сохраняя тепло, не дает губам сказать лишнего слова, все рождающееся, рождается с нежеланием. Зимой я лишнего шага из дома-то сделать не могу, что тут говорить о рождении. И со слов мамы, это и вправду были тяжелые роды. Вот, к слову, почему при всей симпатии к психоанализу, я ко многому отношусь скептично, – иначе поиск самого себя должен с необходимостью предполагать метемпсихоз, а до этого мой разум пока не дошел. Как непослушное дитя я уже в утробе вел себя не как все и лежал как мертвец ногами вперед. Нож акушера сделал свое дело и я появился на свет. Было холодно и гадко, мне хотелось назад, я кричал, но никто меня не слышал. Говорят, люди, рожденные посредством кесарево обречены стать философами. Видимо, мне на роду написано, – так что вот вам и ответ, почему я занимаюсь философией, и все пытаюсь понять зачем и за что мы здесь живем свои жизни, и почему, не спрашивая нас, нас вынуждают эту жизнь жить. И, как и в день рождения, так и сейчас, холодно и гадко, и все во мне кричит и просится домой.

В предчувствии рассвета
тяжело
дышать черной влагой асфальта
искать в темноте
среди шепота птиц
голоса

Быть нежным как нож
для колки льда
сердечной

«Надзирать и наказывать» – одна из ключевых философских работ прошлого века. Мишель Фуко показал, что историю мысли, идей, и вместе с тем историю философии можно рассматривать не генетически как бы с умозрительного начала, а с того настоящего, в котором мы с вами находимся. Все то, что мы знаем о прошлом, оно есть результат понимания настоящего. Без этого «настоящего» любое прошлое есть мифологический конструкт. «Надзирать и наказывать» как отметит Фуко, рождена настоящим в большей степени, чем прошлым. Что такое тюрьма? Утрата последнего основания собственности, то есть собственного тела. Как и «История сексуальности» или «Ненормальные», так и «Надзирать и наказывать» иллюстрируют нам кроме прочего механизм формирования границ телесности или, лучше сказать, пространственности человека, поскольку телесность ее частный случай. Поэтому физические наказания, о которых говорит Фуко в «Надзирать и наказывать» переходят в душевные:

Искупление, которое некогда терзало тело, должно быть заменено наказанием, действующим в глубине, – на сердце, мысли, волю, наклонности. Мабли сформулировал этот принцип раз и навсегда: «Наказание, скажем так, должно поражать скорее душу, чем тело».

Граница здесь как и любая граница предельно условна. Пространственность человека символична, наказание всегда подстраивается под нее. Но в любом случае предел наказания – поставить под сомнение тело как присутствие собственности.

Кьеркегор и Гоголь

Я стараюсь не злоупотреблять различного рода сопоставлениями будь это отдельные имена, феномены или концепты, - что, впрочем, не помешало мне написать статью о дионисийстве и карнавале (соответственно о Ницше и Бахтине). Но вот, готовясь к лекции по
Кьеркегору, мне приходит отказ в публикации статьи о Гоголе, и тут я подумал: как бы они ни были далеки друг от друга, но ведь они современники, а что общего у Кьеркегора и Гоголя? Я бы может и не стал об этом говорить, но тут мне под руки попалась статья В.В.
Бибихина, которая так и называется Кьеркегор и Гоголь, в которой он не стесняясь говорит о их связи в терминах «осевого времени»
Карла Ясперса, - ход, конечно, их тех, что всегда припрятан в рукаве.
Действительно, такое бывают, и даже среди ученых бывает когда не зависимо друг от друга исследователи приходят к общим результатам и открытиями. Но все же это исключение.
Так что же связывает Гоголя и Кьеркегора? Ответ очевиден, - Абсурд.
У Кьеркегора тема Абсурда является главенствующей его философии.
Историко-философски Абсурд Кьеркегора часто интерпретируется как восстание против тотальности Разума, провозглашенного Гегелем, абсурд это то окно, сквозь которое зияет присутствие живого бытия человека. Исходя из нашего разумного бытия мы слишком мало что может сказать об абсурде, поскольку любое сказанное неизбежно окажется плодом разумного сознания. Странно ли, что Кьеркегор не говорит о преодолении метафизики, - об этом через него, - в том числе через него, будет говорить уже Хайдеггер.
Выбор Кьеркегора очевиден - Или-или, или разум или абсурд.
Абсурд же в творчестве Гоголя представляет нам саму реальность, но которая при этом не соответствует разумности, должной разумности мира. Герой здесь находится в ситуации тотальности мира, вывернутого на изнанку, при этом в неспособности противопоставить себя ему как целому. Это противопоставление мы найдем у великого ученика Гоголя, у Достоевского, герои которого, как известно, не Бога не принимают, но мира его.
Но вопрос все еще не решен: реальности ли абсурдна или я лишен должной разумности и просто безумен, что не замечаю в ней должного Логоса?

Интересно как в России изменилась публичная риторика относительно Канта, – еще недавно о нем говорили как об авторе «непонятных книжек, которые никто не читает», а после в дни юбилея философа как о «русском трофее». Все это, конечно, отдельно взятые реплики, которые, можно сказать, не делают погоды, но в общей массе они равны, если не больше тех сотен докладов, которые были прочитаны в юбилейный год. При этом, если его теоретические поиски в области теории познания это по преимуществу достояние узких философских специалистов, то вопросы этики, конечно, выходят за эти пределы. Мы можем как-то игнорировать механизмы нашего познания, доверясь потоку здравого смысла, но вот совсем игнорировать мотивы, что движут нашу волю мы не в состоянии. Даже чтобы заглушить голос совести нужно проделать хотя бы малейшее усилие рефлексии. И все же непонимание Канта и его этики на русской почве носит куда более фундаментальный характер. Сама природа русского мышления противится его рационализму. Может поэтому нам куда ближе Гегель, Маркс или Ницше, чем философ, призывающий нас иметь мужество пользоваться собственным разумом. Иные заметят, что в этом проявляется наша жажда по преодолению любых границ, другие скажут, что здесь говорит лишь неспособность и нежелание к самостоятельному мышлению, прикрывающейся мнимой критикой рационализма. Правы и те и другие, но в обоих случаях обнажается непонимание.
https://youtu.be/HyGRDZxy77A

Пользуясь случаем, поздравляю студентов!
Несомненно, студенческие годы лучшие наши годы, но понимание чего приходит значительно поздно.
Мое студенчество длилось, страшно сказать, почти десять лет. Окончив школу в шестнадцать, я еще некоторое время скитался прежде чем окончить философский факультет. Я брал академический отпуск и перерывы между бакалавриатом, магистратурой, и аспирантурой, что, впрочем, не помешало оказаться единственным, кто из нашего выпуска дошел до финиша в виде защищенной кандидатской диссертации. Но почему так долго? Ответ прост: я никогда не спешил взрослеть. И до сих пор мне это просто не интересно. Одна из причин мое любви к преподавательской деятельности в этом и заключается, это позволяет мне говорить о интересных мне вещах, внешне далеких от жизни, но при этом самых важных вещах. Философия позволяет укрыться от шума бытия, порой такого шумного, что никакие прочные окна от него не спасают. И, конечно, это позволяет быть ближе к студентам, молодость и красота которых вдохновляет сама по себе. Поэтому единственное, что я могу пожелать нынешнему студенчеству – не спешить взрослеть. Все это случится неизбежно, как неизбежен и конец прекрасной эпохи.