Как менялся смысл категории «башкиры» на протяжении истории?

Много копий сломано, да и ломается до сих пор, в отношении того, являются ли башкиры народом или сословием. С точки зрения современных социальных наук, этот вопрос не имеет ни ответа, ни, по большому счету, смысла – башкиры (татары, русские, евреи, американцы) это категория в языке, которая всякий момент времени делает некоторую работу, и смысл имеет разобраться с тем, какой была (и есть) эта работа. Это возможно только если внимательно «слушать» устные и письменные разговоры настоящего и прошлого. И вот, в отношении категории башкиры я нашел такую реконструкцию за авторством американского историка-русиста Чарльза Стейнведеля.

Итак, начинает он с 16 века, когда – в отношениях между Москвой и некоторым (вполне возможно, возникшим «на волне» этих отношений) политическим органом тюркских родовых организаций, участники которых вели кочевой образ жизни – был заключен договор, субъектом которого были «башкиры». Башкиры, согласно этому договору, наделяются вотчинным правом на землю, при этом конкретная земля «расписывается» между родами, тем самым связывая рода и родовую организацию с категорией «башкир». В ответ – башкиры обязуются нести военную службу за свой счет. Далее происходили разного рода изменения – например, были введены территориальные кантоны, призванные привязать башкир к земле и управлять ими в том же режиме, что и казаками – однако разного рода земельные привилегии за категорией «башкир» сохранялись. Быть башкиром было престижно и не-башкирское население (мешари, тептяри и представители разных прочих учетных и вернакулярных категорий) разными способами пыталось «записаться» в башкиры. Так продолжалось до Великих реформ, когда башкиры были уравнены в правах с прочим населением империи и из них были выделены дворяне и крестьяне. Домодерные земельные права преобразовались в модерную собственность на землю, в результате чего земля была распродана, а башкирское население, до того имевшее высокий статус, довольно резко обнищало и в статусе потеряло. А «на дворе» конец 19 века, расцвет идеологии романтического национализма и частью башкиры (потерявшие привилегии и «вброшенные в модерн» потомки тех, кто когда-то под лейблом башкир заключил союз с российским государством, а также потомки примкнувших к ним на протяжении последующих столетий) стали выражать свои grievances в качестве народа, частью – в качестве такового стали они считываться российскими властями, для которых в принципе называть разного рода инородческие политические единицы «племенами» и «народами» без особой этнографической детализации было вполне органично. И так категория «башкир», институционально обессмыслившись, однако оставшись в обиходе, и обросла новыми национальными смыслами. А дальше – 1920-е, советская национальная политика, о которой известно гораздо больше, и вот уже башкиры – это одна из народностей/национальностей СССР, вместе образующих большую и дружную семью народов. И получается, что категория башкир прошла путь от названия контекстуального племенного политического объединения, через отдельный правовой статус к национальности. ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

Здесь важно сделать несколько оговорок. Прежде всего, реконструкция выше (или, реконструкция реконструкции Стейнведеля, как в предыдущем посте) – неизбежно редуцирует разнообразие смыслов за категорией. В конечном счете, народом башкир называли и в 17 веке. Тут, конечно, важно понимать, что и смысл слова «народ» тогда и сейчас был разным, но я имею в виду прежде всего то, что любой такого рода анализ – это анализ того, как в формальных и неформальных, институциональных и неинституциональных контекстах употреблялась та или иная категория. И можно изучать и разнообразие этих значений в определенный период, и – динамику этого разнообразия. Это и имеется в виду, когда я пишу о «пути», который «прошла» категория. Другая оговорка состоит в том, что категория «башкир» (и ее вариации, в том числе тюркоязычные) была осмысленна и до 16 века, и неверно думать, будто «Иван Грозный сделал башкир» -- скорее политические отношения тогда и там shaped смыслы этой категории определенным образом, и именно этот, относительно новый смысл, будучи поддержан институционально, оказался превалирующим (равно как затем изменился и он). И важно понять, в каких контекстах категория «башкир» употреблялась до 16 века и что значила. Ну и третья оговорка – в такого рода реконструкциях не должно быть ничего обидного для тех, кто с соответствующей категорией идентифицируется. Напротив, то, что называется «знать историю своего народа», если ориентироваться на современную науку, есть смысл переименовать в «знать историю своей категории идентификации». И именно такого рода реконструкции использования разных категорий, той «работы» которую они совершали в разные времена, должны лечь в основу этого знания.

Steinwedel, Charles. "Tribe, Estate, Nationality?: Changing Conceptions of Bashkir Particularity Within the Tsar's Empire." Ab Imperio 2002.2 (2002): 249-278.

А стоит ли опровергать Смита?

Прокрастинация перед обсчетом огромного массива привела меня на веб-страницу последнего выпуска журнала Studies in Ethnicity and Nationalism. А там – среди прочего – статья некоторых новозеландцев Александра Максвелла и Ханны Дэвид, которая называется «Ливанское финикийство: опровергая этносимволизм Энтони Смита». Ну и дальше – если в двух словах – через аргумент, что дельцы от национализма/этничности могут собирать свои символические ряды в довольно произвольном режиме, буквально изобретая их из ничего, и эти ряды оказываются вполне жизнеспособны – они и «опровергают Энтони Смита». С точки зрения современного когнитивизированного конструктивизма, однако, сама постановка вопроса кажется странной. Ведь, в той мере, в какой люди коалируются на основании категорий и связанных с ними символов, и это и есть основной их смысл, эти связки должны быть работающими сейчас, и такие работающие связки могут быть как старыми, так и новыми, более того, старые – де-факто – это не старые, а тоже новые, просто пересобранные под прагматику момента в похожем на старые виде. И, по всей видимости, во многих ситуациях действительно когнитивно и социально "экономичнее" полагаться на уже существующие связки категории-символы-прочее, потому что они, что называется, «намоленнее», с ними связаны индивидуальные когнитивные схемы (какие-нибудь теплые воспоминания из детства, в которых любимая мама молится, говорит о ком-то хорошо или участвует в демонстрации) и, за счет этого, они проще актуализируются и политизируются. Но бывает и наоборот – эти связки оказываются слишком громоздки, тянут за собой много ненужного и неудобного и, в результате, прагматика момента позволяет (и в некотором смысле заставляет) собрать что-то новое или – как в случае с финикийцами – достать из закромов что-то реально исчезнувшее и «пересобраться» на этой основе. И вопрос оказывается в том, какие политические и социальные arrangements благоволят реальной символической преемственности, а какие – разрывам. И в такой логике никакого Смита опровергать не надо, а надо наоборот инкорпорировать и проапдейтить его идеи и, переставив акценты, заняться нормальным эмпирическим исследованием. Окей, это исследование будет непростым теоретически и методологически, но на уровне онтологии и подхода, кажется, все прозрачно и верно.

Maxwell, Alexander, and David Hannah. "Lebanese Phoenicianism: Rebutting Anthony Smith's Ethno‐Symbolism." Studies in Ethnicity and Nationalism (2024).

Сохранение языков, национальная политика, партикулярное/универсальное и всё-всё-всё

Нужно ли сохранять национальные языки. Вопрос – мягко говоря дискуссионный и вызывающий эмоции с разных сторон. Но это не значит, что не надо пытаться его обсуждать. В качестве отправной точки возьмем более частный вопрос – кому нужно. Есть два предельных ответа. Очень условно «ответ справа» состоит в том, что нужно только языковым активистам и локальным националистам, которые на этом пиарятся. Очень условно «ответ слева» состоит в том, что нужно всем нам для организации более справедливого и эффективного общества. Эти ответы не являются в полной мере рядоположенными, потому что, во-первых, исходят из разных воображаемых общностей и обществ (от очень небольших до глобального), во-вторых, по-разному соотносятся со status quo. «Ответ слева» в его группистском варианте предполагает, что существуют народы, у которых есть языки, которые находятся под катком государственного национализма (империализма) и борьба за языки – это борьба за существование народов. Но есть и конструктивистский извод ответа «слева». Он, впрочем, тоже скорее инструментализирует язык, рассматривая его как средство коллективной борьбы за права в ситуации империи и идентификацию себя в анонимном мире модерна. Естественными союзниками этой позиции, однако, оказываются те, кто, наоборот, ценит языки, культуры и разнообразие как таковые вне каких бы то ни было политических соображений. И тезисы, и аргументация и конкретные «требования» этой стороны будет различаться в зависимости от политического контекста и позициональности говорящего, но в российском случае здесь будут «топить» за дополнительные часы местных языков, расширение прав всевозможных меньшинств и проч. «Ответ справа» не является «свободным» от идентификаторного смысла, в рамках которого язык является инструментом национализации («зачем нужны региональные языки, когда у нас единая страна») однако часто язык в его рамках рассматривается в прагматическом ключе – как средство коммуникации, а значит – как инструмент создания единого коммуникативного пространства, обеспечивающий как возможность коммуникации всех со всеми, так и отсутствие ситуаций языкового исключения. И по этой линии образуется естественный союз националистов-государственников и универсалистов, которые «топят» за объединение человечества, хотя бы потому, что языки неизбежно – как минимум ситуативно – оказываются инструментом коммуникативного исключения, но также – основанием для политических партикуляризмов. Это «общий план», как он мне видится, но сразу же в нем начинаются нюансы и контекстуальности. Скажем, «левые» могут видеть ценность универсализма и «враждовать» с современными национальными государствами еще и по этой линии, видя в локальных идентичностях и, соответственно, языках, орудие универсализации «через голову» государств, и в этом смысле они могут поговорить и найти точки соприкосновения с «правыми» универсалистами, которых может бесить локальная партикуляризация (и за счет этого они могут казаться со стороны государственниками-националистами), но одновременно они не большие фанаты национальных государств, понимая их в неоэволюционистском ключе как неизбежный шаг на пути к универсализации. Одновременно, впрочем, дискуссия может свернуть в сторону вопроса об общественном благе в рамках существующих границ и «в ход» могут пойти уже более конкретные аргументы – например, насколько партикуляризмы (языковые, политические, а скорее и языковые и политические) полезны для производства общего блага, борьбы с неравенством и проч. Это все – рациональная, языковая сторона. Но начал пост я с того, что дискуссия оказывается эмоциональной, и другим важным вопросом на разобраться является то, почему. Гипотеза – это несколько разных эмоций по разным поводам, которые, суммируясь, дают «заряженное» поле. Как оно устроено – важно понимать отвечая на вопрос о природе этничности в широком смысле и об этом я напишу позднее. А пока – в виде эксперимента – небольшой опрос о вашей позиции по этому вопросу и о том, как вам видится моя позиция.

Естественные модели

В деле понимания общественных явлений хорошую службу могут сослужить т.н. естественные модели. Это такие явления, которые удовлетворяют трем условиям: (1) они проще и ограниченнее во времени чем те явления, моделью которых они являются, (2) исследователи не имеют к ним отношения, (3) они связаны отношениями подобия с более сложными и продолжительными явлениями. Скажем, дорожное движение или очередь зачастую являются хорошей естественной моделью того, как «работает» соответствующее общество, его институты, в принципе. Выбор дорожки в бассейне – это хорошая естественная модель того, как люди распределяются в пространстве вообще. А профессиональный спорт (немного другая, но синхронная мысль) так интересен для зрителей не в последнюю очередь потому, что карьера спортсмена – это модель жизни, умещающаяся в 20 лет, таких жизней пожилой болельщик успевает пронаблюдать множество, и это частью завораживает, частью – очень поучительно (достаточно посмотреть, как самый талантливый футболист эпохи, Килиан Мбаппе, сливает в унитаз свою карьеру, не совладав со своим нарциссическим характером и сребролюбием).

К чему это я. Хорошей естественной моделью этнической идентификации является боление за спортивную, допустим футбольную, команду. Вдумайтесь, человек может всю жизнь эмоционально зависеть от некоторой (при этом постоянно меняющейся в том, что касается непосредственного состава) группы людей, на которую он почти никак не может повлиять, он радуется ее победам как своим, переживает в случае поражений, а на время ее игр его собственный мир для него оказывается не так важен и менее ярок, чем то, что происходит на поле (или в телевизоре). Аналогична эта история этнической идентификации потому, что человек как бы распространяет свое я на те вещи, которые – в отличие от, скажем, его рук и ног, поведения или результатов труда – оказываются далеко за пределами его контроля. А в качестве модели ее можно взять потому, что нелогичность боления – в отличие от идентификации с этнической категорией – бросается в глаза на первом же повороте. Эмпирически, конечно, футбол и любой другой спорт может оказаться связан с этнической и иной категориальной идентификацией и/или «вплетен» в более «естественную» сеть отношений (район города, профсоюз/ведомство и проч.), но все равно случай вопиющий.

Навеяно проигрышем Локомотива от Спартака в эту субботу со счетом, стыдно говорить, 5:2.

Что видно с глобального юга

В канале Anthropologs разворачивается спор относительно этой картинки. Если его реконструировать, автор канала говорит о том, что так это все странно для нас выглядит, потому что глядя оттуда (с глобального юга, из Индии) все это и сливается, и нерелевантно. Его оппонент – говорит, что наоборот индийцы знают мировую историю хорошо, а вообще-то глобальный юг – это не «оттуда», а «отсюда» и не «они», а «мы». Мне показалось, что все это довольно просто социологизировать и тем самым опредметить спор. Получилось вот что (выношу из комментариев):

Кажется, спор разрешается посредством такой схемы: 1. Да, конечно, местные реалии интересуют людей в первую очередь, 2. Да, конечно, какие-то не-местные реалиии виднее других, популярнее, 3. Да, конечно, разные контексты различаются в том, что касается того, насколько людей интересуют не-местные реалии, 4. Да, конечно, находящееся ближе больше дифференцируется, а находящееся далеко сливается, 5. Да, конечно, сливается оно (а на самом деле и находящееся близко тоже сливается) исходя из социальных когнитивных схем и разметок мира. И дальше конкретный случай будет вариацией внутри этих переменных.

Добавлю еще пункт 6, что контексты можно попробовать кластеризовать в том, что касается типичных ракурсов и схем, и таким образом проверить гипотезу про «юг» и «север» (хотя тут может начаться, с одной стороны, наперсточничество в отношении того, какие страны к чему относятся и – одновременно – более осмысленный разговор о том, что страны сильнее дифференцированы внутри себя, чем между).

Но вот, что мне вспомнилось в этой связи. В моей магистратуре, в которой я учился в Израиле, был примерно такой состав студентов – процентов 40 американцы и прочие «англосаксы», процентов 25 – израильтяне, а оставшиеся – с миру по нитке: Южная Америка, Восточная Европа, немного Африка. Значительную частью приходной части бюджета программы составляли деньги американских студентов, да и в принципе Израиль в своей повседневности сильно америкоориентирован, отчего часть преподов пыталась «работать» на этих студентов в том, что касается примеров на лекциях и проч. Меня это в какой-то момент начало доставать и, когда (в рамках кажется задания по теории игр) в очередной раз нам предложили назначить встречу в определенном месте и в определенное время в Нью-Йорке, где я тогда еще ни разу не был, я не выдержал и сказал, что время пусть будет 11 сентября 2001 года, 9:04, а место – Всемирный торговый центр. Сидевшая передо мной студентка-американка развернулась, назвала меня по имени и сказала: «That’s not funny!». С моей же стороны это был действительно довольно некрасивый, но бунт против глобального неравенства, разворачивающегося в отдельно взятой аудитории. Затем – через некоторое время – была экскурсия в Сдерот, город, самый близкий к сектору Газа. И среди прочего нам показывали детские площадки, находящиеся в металлических, возможно, бронированных или как-то иначе укрепленных, ангарах, что должно было спасти израильских детей от ракет. Мы прослушали основную информацию про эти площадки, но затем часть людей осталась беседовать с экскурсоводом, а часть… бросилась на эту площадку играть (25-летние лбы), потому что в нашем детстве ничего подобного и близко мы не видели. Надо ли говорить, что первые были в основном американцы, а вторые – все остальные: чехи, колумбийцы, аргентинцы, турки, ну и я, «русский», среди них. Так я, до кучи, понял, что я рос в третьем мире или, как говорят сейчас, на глобальном юге. А какие площадки были с другой стороны находящейся в километрах десяти стены – об этом я стал активно думать примерно через месяц после этого в связи с событиями, о которых еще напишу.

Такого рода контексты и события – важное и интересное поле для изучения того, как, говоря конструктивистски, и производится глобальный порядок, глобальное неравенство и проч. И – хорошая тема для эссе (это сообщение студентам).

Не-академические варианты социологии знания

Социология знания – одно из самых интригующих для меня направлений, которое занимается тем, почему мы верим в то, во что мы верим. Ведь действительно все, что мы якобы знаем, сначала было где-то сформулировано, затем выиграло конкуренцию у прочих версий и интерпретаций, затем как-то оказалось рядом с нами, затем – прошло «внутреннюю» фильтрацию, затем – оказалось нам полезным для чего-то, отчего запомнилось и стало нашим знанием. И к каждому такому этапу можно задать много вопросов: как исследовательских, о том, как это вообще устроено, так и личных, позволяющих понять, почему каждый из нас такой, какой он есть, и думает, что думает.

Социология знания важный элемент моей теории этничности: в конечном счете, «естественная» для нас идея, согласно которой люди делятся на народы, народы существуют такие-то, имеют такие-то характеристики и проч. – это тоже знание в какой-то момент приобретенное и в том или ином смысле полезное практически.

Но вот что интересно. Существует академическая традиция социологии знания, стоящая на фундаменте феноменологической социологии, феноменологии в целом, символического интеракционизма и проч. Но в той мере, в какой социология знания имеет важный прикладной, политический аспект – люди действуют исходя из того, во что они верят и, соответственно, для управления людьми, нужно сделать так, чтобы они во что-то поверили, более того, это «экономнее», чем заставлять их что-то делать – социология знания неизбежно является орудием в руках политиков и режимов, и тем эффективнее режим, чем больше он «стоит» на социологии знания. Но вряд ли [подставьте фамилию любого политика] так уж корпел над трудами [подставьте фамилию любого социолога знания] – социология знания в целом это довольно сложное с теоретической и языковой точки зрения направление. А значит, существуют разные, неакадемические, «вернакулярные» варианты социологии знания. «Конечно, это же называется пропаганда», скажете вы и будете правы. Но чтобы пропаганда работала, нужно, чтобы принципы, на которых она стоит, верным образом описывали бы реальность. А это уже социология знания, пусть она, что называется, об этом и не знает. Более того, в той мере, в какой эффективность академической (преимущественно западной) социологии в деле интерпретации реальности строго говоря, тоже не прошла всестороннюю проверку и скорее является объектом веры, далеко не факт, что такие, неакадемические, версии социологии знания, хуже, а теории в их рамках существуют более слабые. Отдельно интересен вопрос о фактическом соотношении между этими версиями социологии знания – читают ли друг друга, как относятся друг к другу, в чем сходятся, а чем различаются. Надо ли говорить, что описанные вопросы – вполне хороши для исследования в области… социологии знания.

Навеяно регулярно доносящимися новостями, что в МГУ открылась «прилепинская» магистратура, где уже полгода как готовят специалистов в области «информационного противоборства», и цитатами из преподавателей оттуда типа «Когнитивная война поглотила информационные войны как составляющую. На первый план выходят технологии, меняющие сознание человека».

Сам я, в общем, понимаю, какими именно местами академическая социология знания лучше, но, как говорится, землю пахать при желании и достаточном финансировании можно и каменным топором. Но чтобы получать это финансирование – нужно… быть хорошим социологом знания!

Когнитивный поворот в исследованиях этничности – что это?

С одной стороны, это «пост-брубекерианская» конструктивистская социология этничности, отрефлексировавшая и габитуализировавшая идею, согласно которой в основании этничности (да и социальных отношений в целом) лежит категоризация. С другой – это уже следующий шаг, в рамках которого (1) категории (потому что они в языке, а язык – это не вся реальность) оказываются лишь «половиной истории», и фокус переносится на восприятие, (2) в связи с этим – открывается большое окно для исследования спонтанного, имплицитного и эмоционального, (3) используются методы на стыке социальных наук и психологии в широком смысле, при этом эксперименты оказываются «field-lab» (то есть моделирующие не сферическую в вакууме социальную жизнь, а некоторый контекст), а в фокус социологического исследования помещаются когнитивные концепты (типа того же восприятия).

Почему это нужно? Потому что скорее всего там, на пересечении восприятий, которые не только языковые и текстовые (но и такие тоже) и «водится» как этничность, так и социальная жизнь в целом. Но об этом надо научиться говорить и думать, не говоря уж о том, что это еще только предстоит научиться исследовать.

Можно считать, что это тизер важного анонса, который вскоре воспоследует. Я же – hurray – после всех осенних отчетов приоткрою дрожащей рукой виртуальную папку с летними дагестанскими интервью и попробую понять, в чем смысл дагестанских национальностей – как социальный, так и когнитивный.

Биография в этно-когнитивной перспективе

Родился информант в 1950 году в [кусок истории скрыт в целях анонимизации]. Сходил в армию. По квоте для «нацменов» (цит.), без экзаменов поступил в педагогический, на учителя математики. В качестве такового и стал работать в своем селе, заменив затем учительство на управление образованием, а затем и выйдя на пенсию.

То, что в Дагестане есть разные народы, каждый народ – это свой язык, и он среди этого – кумык, он знал с детства. Национальности, однако, в его случае не сильно структурировали что-либо, например, дружбы – в университетские годы он и жил, и дружил с разными людьми. При этом национальность была как бы «приделана» к каждому человеку, о ней узнавали при знакомстве – достаточно было спросить о районе, откуда человек, и послушать его ответ, но не только содержательный, но и на предмет акцента в русском. И такие вопросы при встрече задавались в виде почти обязательного ритуала. В общем, национальности были фоновым, но не сильно релевантным для чего-нибудь (кроме как поговорить на своем языке или добиться преференций у преподавателя той же национальности) знанием.

Вокруг начала 1990-х, однако, в его районе стала базироваться кумыкская национальная организация «Тенглик». Он вовлекается в ее деятельность, проникается дискурсом, и – постепенно – реальность начинает переописываться для него в национальных терминах. Равнинные земли (в том числе земли села) становятся кумыкскими, на них претендуют аварцы, мулла-даргинец из Ленинкента (который, кстати, раньше назывался Атлыбоюн, чисто кумыкское слово!) разрешает строить мечеть только спросив разрешения у соответствующего сельского сообщества, потому что это его земля, несмотря на то, что формально она государственная, а чиновник-аварец не пускает к себе представителей нескольких сел, потому что они будут добиваться справедливости. Его глаз настраивается видеть разного рода подвохи в отношении кумыков – например, в некотором учебнике он обнаруживает, что в параграфе «тюркские языки Северного Кавказа» отсутствует кумыкский и начинает обращать на это внимание других людей – тем более, что аж ректор Стамбульского университета признает, что именно кумыкский язык самый тюркский из всех тюркских! Более того, из прошлого, в котором он не сильно обращал внимание на такие вещи, он начинает «доставать» истории, в которых аварцы оказываются плохими или определяются в качестве таковых не-кумыками: он и его однокурсник-андиец (кстати, отлично говоривший по-кумыкски!) в начале 1970-х собирали виноград (вероятно, аналог «картошки» для Дагестана) вместе с аварцами, и андиец зашипел по-кумыкски – выгнать мол их всех отсюда надо. Почему он такой злой на них был? Потому что аварцы насильственно записывали андийцев в аварцы, а андийцы (как и многие другие) – это никакие не аварцы! При этом не все аварцы плохие, есть и хорошие, но таковыми являются только те, кто признает право кумыков на землю.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

Да, разумеется, и основной темой, и камнем преткновения является именно вопрос земли – его нарратив буквально пропитан разного рода зарисовками, в которых аварцы оказываются в том или ином смысле захватчиками земли, кумыки им гордо противостоят, а все остальные национальности признают кумыков правыми в этом споре. Более того, он эксплицитно говорит о том, что вне темы земли национальностями «не думают» (вот и народная когнитивистика этничности!), начиная обращать на это внимание применительно к земле: «Вот такие вещи не встречаются. Я кумык, он аварец, он даргинец. Мы [так] не думаем. Понимаешь? Но когда вот так... Забирают аварцы земли. [Тогда начинаем думать]». Заканчивается интервью обсуждением браков и роли национальности в них и – отличной цитатой:

Интервьюер: А внуки у вас тоже кумыки все?
Информант: Слава Аллаху. Все кумыки.

***

Вот так, вследствие череды событий, может радикальным образом смениться оптика на мир, и его элементы пересобраться через ее призму. Важно, однако, что у именно такой когнитивной пересборки есть свои социальные причины – вполне реальные земельные конфликты, категория же «кумыки» здесь становится, по сути, зонтичной для широкой политической коалиции сообществ, столкнувшихся со схожими проблемами. Под эту коалицию создается (точнее сказать – возникает) особый ракурс/дискурс, который эмоционально усиливает вовлеченность через переживание несправедливости, и именно так когнитивное, спаянное с социальным, структурирует реальность.

Русское в Дагестане

Как я уже не раз писал здесь, исследование этничности – это не изучение культур народов, а, среди прочего, изучение смыслов вокруг национальных категорий. Народы – это феномен частью когнитивный, частью социальный, их образ «ткется» из разнообразия образов, связываемых с соответствующей категорией. Это касается в том числе и русских, а точнее русского или русскости. И вот, хорошая зарисовка того, как и вокруг каких конкретных эмпирических референтов этот образ «ткался» в высокогорном селе Цумадинского района Дагестана в 1970-х.

Интервьюер: А вы помните в детстве, чтобы в вашем селе, в соседних, были люди других национальностей? Информант: Не было. Интервьюер: Не помните никого? Информант: Не помню, не было никого других национальностей. Вот русских людей я увидел уже поздно, где-то в 70-х годах. Геологи ходили с рюкзаками, с кирками. Мы им помогали на ишаках, искать, перетаскивать, переносить. Помню, я в детстве русских людей только тогда видел. В шортах [они были], нам дико было. Смотрите, [шутили мы], у [них] штаны порваны! [Еще] мы говорили, что материала не хватило. Интервьюер: А как вы поняли, что они русские? Информант: Ну мы-то в школе учились, уроки были: русский язык, литература, [и хотя русский язык тогда] мы не знали, но понимали, о чем [они] говорят, что они хотят, [и мы поняли, что] геологи по национальности как [наши русские] учительницы. Было русских много учительниц, тогда вот таких молодых молоденьких девчат, прямо, видать, заставляли их, ну, обучать, ликвидация безграмотности, государственная программа была, видать. У нас на краю села была, на квартире жила молоденькая девчушка. Мы, пацаны, цветы растут там весной, желтые, сильно, вот так, прямо как ковер. Оттуда этот букетик делаем, и стучим, принесем ей цветы. Она нам кусочек сахара давала. Из-за этого куска мы обратно ходили. Рейсов десять, наверное, делали мы на гору, и цветы ей дарили.

Вообще, тема про русскую учительницу, которая одновременно обычно первый эмпирический русский, который встречается детям в горных селах, и которая учит их языку и культуре «большого мира», что воспринимается постфактум с благодарностью, а в моменте – по-разному (дети не всегда любят учиться, в том числе русскому языку) – тема, воспроизводящаяся из интервью к интервью и очевидно не только «экспортная». И это важный фрагмент сложного полотна «русское в Дагестане», которое когда-то и кому-то обязательно нужно будет нарисовать со всем вниманием и ответственностью. И еще более широкого полотна, которое можно было бы назвать «Смыслы русского в России и за ее пределами».

КАЭР 2024, секция «Когнитивный поворот в исследованиях этничности»

Друзья, а теперь и обещанный анонс.

Итак, 2-6 июля в Перми пройдет XVI Конгресс антропологов и этнологов России. Помимо того, что это, пожалуй, основная «точка сборки» антропологии в России, это еще и несказанно весело. Антропологические мифосимволические комплексы в социальных и гуманитарных науках – одни из мощнейших. В этом антропологи оставляют далеко позади социологов, чьи дисциплинарные мифы и легенды едва ли работают как оберег от всякого нехорошего. В результате «вайб» мероприятия – съехались антропологии из полей и тусуют. Ну или у меня возникло такое впечатление после, пожалуй, самого воодушевляющего «банкета-после-банкета» на дебаркадере в летнем Петербурге в 6 утра. Но это все эмоции. А анонс такой:

31 секция конгресса называется «Когнитивный поворот в исследованиях этничности». Руководим секцией мы с Екатериной Арутюновой из Института социологии. Название амбициозное и скорее смотрящее вперед, нежели описывающее реальное положение вещей. Исследования этничности пока только «лежат в сторону» когнитивного поворота, и обычные хорошие конструктивистские исследования этничности, фокусирующиеся на этнических категориях, их смыслах и их «работе в мире» – это уже вполне себе те исследования, которые мы ждем на этой секции. Однако это не исключает и интересных пересечений с настоящими когнитивистами и психологами, которые занимаются исследованиями этничности. Более того, хотелось бы «опрокинуть» когнитивный поворот в прошлое и заслушать историков, занимающихся тем, как смыслы и «работа в мире» этнических категорий меняется. В общем, «валентностей» у секции много, и общее пожелание – ваша работа интересна, рефлексивна, «полева». Но и теоретические выступления и дискуссии мы тоже приветствуем.

Я, кроме того, надеюсь, что эта секция станет базой для коммьюнити тех, кто занимается этничностью на теоретическом и методологическом «cutting edge», а дебаркадеры, чтобы это сообщество запустить в символическом смысле, есть и на Каме. В общем, подавайтесь, будет здорово! Если есть какие-то вопросы – пишите, отвечу.

Вот это сайт КАЭР, а это описание секции. Дедлайн – 15 февраля, но призываем присылать не "на ленточке", а раньше – чтобы конструкция секции проступила и можно было бы исходя из этого кого-то еще адресно пригласить. И -- чуть не забыл сказать -- есть договоренность с шанинским журналом "Пути России", последний номер 2025 года будет тематическим, собранным на основе докладов секции.

ПЕРЕПОСТ КАТЕГОРИЧЕСКИ ПРИВЕТСТВУЕТСЯ!

Интерпретация разнообразия для детей


Этнические категоризации (в том числе по национальностям) – это, среди многого прочего, инструмент осмысления реального разнообразия. При этом осмысляют и люди, и институты, и культура в целом. В типичном случае дагестанцы в дошкольном или раннем школьном возрасте уже имеют опыт некоторого, прежде всего языкового, разнообразия. Обычно кто-то – соседи ли в поселении на равнине, лудильщики ли, приходившие чинить тазы в высокогорное село, учителя ли в городской школе – не знают языка, на котором говорят в семье информанта, это вызывает вопросы у ребенка, эти вопросы задаются родителям, и родители транслируют ребенку «базу», что в Дагестане живут разные народы, у каждого народа свой язык, народы дружат и между собой говорят на русском. Затем эта же концепция разнообразия закрепляется прежде всего через разные школьные предметы, где рассказывается о дагестанских народах и их культурах. Но вот как еще – очень мило – можно объяснить разнообразие дошкольнику:

Информант: Как появились вообще языки? Какой-то мудрец нес на плечах мешок, и он отправлялся куда-то в гору, он споткнулся, и этот мешок разорвался, и вот в мешке находились языки, и эти языки рассыпались. Интервьюер: А какие языки были в мешке? Информант: Вот все вот эти национальные языки, которые на территории Дагестана, да, они все рассыпались, и нам остался вот аварский язык. Вот так. Интервьюер: А это в каком классе рассказывают? Информант: Это, знаете, это мой отец любитель таких историй, вот это он нам рассказывал ещё маленьким. Интервьюер: А вы помните, сколько вам примерно лет? Информант: Ну, лет 5-6, наверное, не больше.

Дело было в селе Тлох Ботлихского района вокруг 1994 года.

О НГ и темпоральности (и никакой этничности 1 января)

НГ – это праздник предельной для современных обществ синхронизации. В полночь как штык надо стоять с бокалом шампанского и говорить «ура», а до того – готовиться к этому моменту. Неудивительно, что такая синхронизация (а точнее синхронизирование) дается современному человеку с трудом. Он эффективен в своих временных режимах (если нет – он «не выжил и не дал потомства»), он их рутинизировал, выход же за пределы такой – выстроенной – темпоральности дается ему с трудом. И следует радоваться, но – он мается и переживает от несоответствия. Неудивительно, что и есть «по команде», пусть и праздничной темпоральности, он не умеет и не хочет, отчего оливье в 11 – когда надо «провожать старый год» -- вкусный, но не такой вкусный, каким он может быть. А вкусным – он становится утром. Этим неизбежно и необходимо рассинхронизированным утром, когда – по контрасту с высочайшей синхронизацией дня предыдущего – можно спать сколько угодно, а завтракать – когда захочется (ну или когда встанешь). И вот – все еще спят (а кто-то может быть куда-нибудь ушел или предается каким-нибудь еще делам, но это принципиально не важно) – а наш современный человек (возможно, в одних трусах) прокрадывается на кухню, ну или куда-то, где располагается праздничный стол, достает из холодильника все ровно то же, что стояло на этом столе вчера и начинает есть в своем времени, без внешнего ритуала, ему бешено вкусно, и именно этот завтрак и является главной трапезой праздника, после которого праздник состоялся на самом деле. Но тссс, если мы включим в рамку праздника и этот утренний дожор – современный человек расстроится, поэтому просто предлагаю послушать, как он чавкает вчерашним оливье (сейчас можно – потому что никого вокруг), посмотреть одним глазком, как он намазывает на чуть засохший хлеб чуть засохшую икру и порадоваться за него и за нас. С новым годом, дорогие!

«Наукообразная чушь» Стюарта Ричи

АБСОЛЮТНЫЙ МАСТРИД ДЛЯ ТЕХ, КТО ЗАНИМАЕТСЯ НАУКОЙ, ДЛЯ ТЕХ, КТО В НЕЕ ВХОДИТ, И ДЛЯ ТЕХ, КТО ХОЧЕТ РАЗОБРАТЬСЯ С ТЕМ, КАК ОНА РАБОТАЕТ.

Как и по каким принципам работает наука? Действующие ученые зачастую это такие рыбки в косяке – делают то же, что делают их учителя и коллеги, и редко пытаются вообразить себе институт науки в целом. Он почти не обсуждается – ведь ученые между собой скорее будут разговаривать о предмете своего научного интереса (и это в лучшем случае), а чаще – о распределении денег, позиций, переживать по поводу собственной прекарности, переездов, административного давления и проч. А что и ради чего они делают, и как все устроено/должно быть устроено – до обсуждения этого дело обычно не доходит. В результате средние по научной больнице представления о природе своего ремесла не идут дальше фальсифицируемости Поппера или научной революции Куна. А то, что по факту происходит и что делается – оказывается подозрительно не похоже на ту сферическую в вакууме науку, о которой рассказывали на двух-трех-между-делом-лекциях по философии науки в аспирантуре. Как следствие, те практики и институты, в которых оказываются молодые научные работники, быстро их засасывают, и под лейблом науки они начинают практиковать нечто, по духу существенно отличающееся от того, как должна быть устроена наука (даже в их – не самых детальных – представлениях). А хорошего референса – где посмотреть, как наука должна работать правильно – нет. Есть много литературы о конкретных методах, о том, как должно строиться исследование, но как должна работать наука в целом – такой литературы сильно меньше и как будто совсем нет ее в ближайшем доступе.

Книга Ричи замечательно закрывает эту лакуну. Строго говоря, посвящена она тому, как наука malfunctions – как она пошла не туда. И действительно, хотя всем должно быть понятно, что опровергнутая гипотеза, если эксперимент был корректным, так же ценна и достойна публикации, как и подтвержденная, публикуются почти исключительно «положительные» результаты. Хотя очевидно, что результаты большей части исследований должны быть тривиальными, во многом дублирующими результаты других исследований (потому что как еще получить «твердое» знание о том, как устроены вещи) и, откровенно говоря, скучными, «упаковываются» исследования почти исключительно как прорывные. Почему это происходит? И к каким результатам это приводит – конкретным (типа прямых фальсификаций данных или пи-хакинга) и общеинституциональным (в этой игре на выживание выигрывают хорошо продающие свои результаты «павлины», а не зануды, двадцать восемь раз перепроверяющие то, что у них получилось) – об этом книга. Но для того, чтобы показать, как неправильно наука работает, Ричи по необходимости рассказывает, как она должна работать правильно. Помимо простых, но важных идей, типа что статья – это сообщение коллегам о том, как ваше структурированное и документированное воздействие на некоторый объект отразилось на нем, и что этот результат говорит о том, как устроены вещи шире – автор говорит и о более сложных вещах: например, о важности публичной фиксации ожидаемых результатов исследования до проведения эмпирической работы – ведь если результат будет «отрицательным», он скорее всего не будет опубликован (а будут опубликованы случайные «положительные» результаты), а значит коллеги-ученые и человечество в целом не будет в курсе полученного научного факта, а от этого пострадает и наука, и общее представление человечества о мире.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ
Помимо принципов, однако, Ричи много говорит и о конкретных институтах и инструментах – о журналах, издательствах, наукометрии, индексе Хирша и даже о пиратских способах дОбычи научных статей и книг «в обход» издательств (да, эти два волшебных слова, сайхаб и либген). При этом книга ни на секунду не занудна, читается на одном дыхании и, по прочтении ее, даже если ты «в бизнесе» уже много лет – меняешься. И хочется заниматься наукой с утроенной силой, а параллельно – вернуть ее к нормальности, которой, впрочем, скорее всего никогда не было, а значит – ее нужно создать, и в ее создании также можно принять участие.

В общем, мои самые горячие рекомендации. Книга эта, кроме того, повод посмотреть вокруг – на те научные институты, в которые вовлечены ученые из читающих этот пост. Эти институты будут неизбежно несколько отличаться от того, что описал Ричи. И отличия эти, равно как и сама книга, могут и должны стать предметом детального обсуждения.

«Оружие слабых» и тру антропология в практиках ученых

Читаю недавно вышедшее на русском «Оружие слабых» Джеймса Скотта. Скотта люблю еще со времени чтения «Seeing like a state» -- великой оды «ткани жизни», пробивающейся через любой «высокий модерн» с его вполне искренними попытками (не просто так перевод на русский звучит как «Благими намерениями государства») организовать жизнь людей «правильно» -- научно, математически, идеологически.


Но если «Seeing like a state» -- работа «на вторичке», где Скотт для иллюстрации идей прибегает к разнообразной «неполевой» информации (карты Бразилиа, программы седентаризации в Танзании, протоколы заседаний Интернационала – если правильно помню, читал давно), «Оружие слабых» -- это антропология одной деревни в Малайзии, в которой, как и в тысячах других деревень по всему миру разворачивается классовый конфликт. Но происходит этот не между карикатурными капиталистом в цилиндре и мускулистым, отчаянным заводским рабочим, а между соседями и местами даже родственниками, и конфликт этот не открытый, горячий и вооруженный, а повседневный, выражающийся в саботаже, очерняющих слухах и притворстве при том, что деревня продолжает жить мирной жизнью в соответствии с законами и неписанными нормами.


«Оружие слабых», кроме того, это образчик той самой великой интерпретативистской антропологической традиции (ключевое имя – Клиффорд Гирц, а ключевое слово – насыщенное описание), где задача исследователя – через разнообразие индивидуальных ракурсов и представлений, доступ к которым он получает посредством продолжительного пребывания в том или ином месте, включения на тех или иных основаниях в среду и в основном неструктурированной коммуникации обо всем – понять и описать «ткань социального», систему кодов, в которой живут люди, и (в хорошем случае, следующим шагом) то, как через эту систему кодов и отношений, реализуются «большие» социальные структуры и процессы – например, как у Скотта, классы и конфликт.

Скотт рассказывает большую историю и вообще это большая книга, но «на полях» книги остается сам процесс – как он работает в поле. Как вообще добиться того, чтобы с тобой стали делиться информацией, при этом создав какой-то work-life balance и – шире – не затосковав в интересном и ярком, но изначально чужом социальном мире. Вот, что он пишет об этом во вступлении: «… но даже с учетом его [старшего коллеги Скотта, антрополога Фредрика Джорджа Бейли] мудрых рекомендаций я не был готов к тому элементарному факту, что антрополог начинает работу в тот момент, когда просыпается утром, и заканчивает ее, ложась спать ночью. В первые несколько месяцев в Седаке едва ли не половина моих походов в уборную не имела никакой иной цели, кроме как найти мгновение для уединения».

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ
И тут я, во-первых, вспомнил свои неединичные «полевые» походы в туалет с теми же целями, во-вторых, задумался над тем, что из моих полей было антропологией, при то, что антропология как метод не является самым ходовым для социологов. Пришел к выводу, что, в той мере, в какой идеально-типичная антропология – это понимание смысла через инкорпорацию в контекст, одна такая антропология длится уже больше 10 лет, это Дагестан, и, хотя я там не живу, сотни глубоких и детальных разговоров, проведенных за это время, разнообразные ситуации (в том числе весьма неприятные), в которые я попадал, а также разного рода отношения и связи, выходящие за пределы рабочих и исследовательских, позволяют понять смыслы, которыми живут люди. Оттого иной раз успешно вербализируешь для людей правила по которым они живут, а они с удивлением соглашаются.

При этом, хотя в поле ты постоянно говоришь и слушаешь, антропологическое поле – это не только и не столько интервью с людьми по теме (хотя без этого никуда), но и многое другое, порой неожиданное. Скажем, как раз 10 лет назад я исследовал институты разрешения конфликтов – в то время при тотальной коррумпированности судов за справедливым разрешением споров нередко обращались к имамам, и даже стала складываться система обеспечения исполнения таких решений, основными действующими лицами которой были «борцухи на исламе». А я, чтобы понять, как работает система в целом, детально разбирал каждый конкретный спор, зачастую совсем небольшого масштаба, разговаривал с разными действующими лицами и пытался понять, что и как обосновывается, а также какие действия предпринимаются сторонами для его разрешения.

И в какой-то момент – наткнулся на ongoing конфликт за небольшой кусок земли, который «оттяпал» от дороги один человек, затем – продал свой участок вместе с «оттяпанным» куском другому, где-то посередине произошло «узаканивание» (sic), а в тот момент начал строить себе дом владелец соседнего участка, и выяснилось, что к его участку – из-за этого «оттяпанного» кусочка – не проехать. Что делать и кто виноват? Я начал встречаться со «сторонами» вместе и по отдельности, выяснять их версии, к каким правилам они апеллируют, что ценят, как уже пытались разрешить конфликт. Надо ли говорить, что все участники уверяли, что правы они, подкрепляя это всеми возможными аргументами и венчая это тем, что противоположная сторона действует не по исламу (важнейшая добродетель).

Но ходили ли они к имаму? Пока не ходили, но готовы в любой момент. При этом готовы пойти к имаму, которого предложит противоположная «сторона». И я решил проверить, насколько это так и конфликт действительно разрешится «по исламу», если их подтолкнуть. (При этом понятно, что то, что они еще не сходили к имаму – тоже о чем-то говорит). По уже накопленным контактам нашел и согласовал со сторонами авторитетного имама, начал договариваться о дне, будучи на связи с обеими сторонами, но тут одна из сторон срочно засобиралась к себе в село, уехала и дальше дозвониться до нее было решительно невозможно. Спор остался неразрешенным, а мне многое стало понятнее.

Но была в моей жизни еще одна – более классичная в части инкорпорации – антропология, когда я, на волне изучения арабского, устроился продавцом в лавку всякой всячины на египетском курорте и на время стал частью жизни небольшого торгового центра в Новом городе Хургады. Об этом – в следующих сериях.

Второй сезон канала «Этнически чистые пруды»

Друзья, каналу недавно исполнился год (с момента начала его публичного ведения) и вокруг этого события число его подписчиков перевалило за 1000. В связи с этим я бы хотел во-первых, окончательно де-анонимизироваться, во-вторых, исходя из моих интересов расширить тематический репертуар канала (впрочем, не то, чтоб никому не было понятно, кто я такой, и не то, чтоб я ничего не писал про вещи помимо этничности), в-третьих, уточнить (год же прошел целый!) собственную повестку дня и роль канала в ней.

Итак, позвольте представиться. Меня зовут Евгений Варшавер, по образованию и базовой дисциплине я социолог, а тематически и содержательно – с 2004 года, когда я поехал на Кольский полуостров изучать «роль саамского этноса в российском суперэтносе» (откуда взялся такой жуткий вординг – потом отдельно расскажу) – я прежде всего делаю исследования этничности и пытаюсь понять, что это такое и как оно устроено. Явление это неуловимое, сложно определяемое, но одновременно практически повсеместное и при этом – очень легко воспламеняющееся.

Сделаю короткое отступление. В тему этничности приходят люди с тремя основными типами мотиваций – любящие культуру и разнообразие, борющиеся с несправедливостью и универсалисты (по этим линиям будет строиться много дискуссий и конфликтов в этой сфере, но это отдельный разговор). Хотя я ничего не имею против культурного разнообразия или справедливости, моя исходная и базовая мотивация — универсалистская. Поэтому я регулярно делаю разного рода прикладные, активистские проекты, связанные с интеграцией мигрантов и – шире – пониманием людьми друг друга. Но основной мой contribution в мир я вижу через научное понимание этничности.

Мы с коллегами из моей группы уже довольно сильно продвинулись. Можно прочесть мою теоретическую статью и дискуссию вокруг нее (пожалуй, важнейший текст на сегодня), посмотреть другие – эмпирические – работы, сделанные на дагестанском, московском и прочем материале. Я об этом регулярно писал в течение этого года, и значительная часть этого было сделано буквально на глазах у читателей этого канала. Вместе с тем – есть много вещей, которые только предстоит сделать – должная интеграция социологии, когнитивистики и истории, разные небольшие, но важные эмпирические проекты, эксперименты с методиками – и все это нужно для того, чтобы понять этничность в полноте и тем самым взять этот бензин, который так и норовит вспыхнуть, под контроль. На «полях» этой деятельности возникают мысли, идеи, интерпретации, которыми я и просто хочу делиться, и вижу в этом отдельный «гуманизирующий» смысл. В этой стезе было написано большинство постов в канале в прошлом году.

Но в этом году – поскольку думается не только об этничности – я буду постить и прочие свои соображения, интерпретации, книжные и статейные обзоры, наблюдения, воспоминания. Будет, кроме того, отражен мой интерес к тому, как должна быть устроена наука. То есть канал продолжает быть про этничность, но становится шире. При этом в этих – более широких – вещах, я разбираюсь очевидно хуже, чем в этничности, и это нужно принимать во внимание при чтении. Ну и – может быть – изредка позволю себе делиться (не удивляйтесь) кулинарными рецептами – это у меня отдых такой. Впрочем, возможно, делать я это буду в режиме деконструкции т.н. «этнической кухни» и придумывания того, как о культурном (в том числе кулинарном) разнообразии говорить без этнизации.

Спасибо за соучастие и – давайте вместе понимать мир, этничность и друг друга! Второй сезон запущен!

P.S. Теперь в описании канала есть мой телеграм-ник, мне можно писать.