Я не понимаю поэзию. Это я воспринимаю как приговор (себе) более суровый, чем слова Батая про ненависть к поэзии: он хотя бы был поглощен её негативностью. В моем непонимании поэзии равно вмещаются и равнодушие к её языку, и недоумение, зачем она существует, и анемия чувственного опыта при встрече с ней. Иногда я занимаю снобистскую позу, говоря, что не люблю современную поэзию, но ценю Целана. Это лукавство: томик его произведений я беру с полки раз в полгода и быстро от стихов перехожу к эссеистике. В непонимание поэзии примешивается возмущение её фальшью. Возможно, дело в детской травме. Однажды в школе я победил на конкурсе чтецов, после чего меня даже куда-то отправили нести «огонь» поэзии дальше. Никогда я не ощущал себя большим самозванцем, наверное, то был первый опыт встречи с фальшью искусства. До сих пор помню, как читая строки «хоть тяжело подчас в ней бремя, телега на ходу легка…», я воплощал абсолютное ничто, но это ничто почему-то встречало симпатию и похвалу. То была встреча с поэзией как олицетворением опыта лжи.
Но может быть дело не в травме, а в моментах счастьях. Я плохо это помню, но по рассказам родных, еще не научившись читать самостоятельно, я заставлял всех вокруг читать мне книжки (бабушки не хотели со мной сидеть, так как я принуждал к чтению, не позволяя заниматься чем-то еще). И то, что мне читали – это была проза: рассказы, за истории внутри которых я цеплялся своим желанием, о котором еще не подозревал. Одна из таких историй сейчас мне видится аллегорией моего (не)отношения с поэзией. Долгое время я жил в мире «Денискиных рассказов» Драгунского, одна из историй внутри которого меня особенно поглощала. Рассказ «Слава Ивана Козловского», в котором Дениска испытывал сложности на уроках музыки, так как не понимал, что нужно не громко выкрикивать слова, а петь их, завершается следующей сценкой: «возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксер, но в одном могу заверить вас абсолютно твердо: славы Ивана Козловского он не добьется. Никогда! Мама ужасно покраснела и сказала: – Ну, это мы еще увидим! А когда мы шли домой, я все думал: “Неужели Козловский поет громче меня?”».
К чему вся эта долгая прелюдия? Когда пару недель назад я в очередной раз взял в руки томик стихов Сесара Вальехо, в комнате прозы выключили свет.
Скука зудит мухой в бутылке под несодеянным мигом и тростниками. Ложится параллельной прямой линия счастья, ломанная, неверная. Меня удивляет всякая стойкость рядом с этой водой, – она ускользает, она смеется, сталь с тростниками. Нить восстановленная, ниточка, нить двучленная, – где ты прорвёшься, завязь войны? Подлатать бы этот экватор бронею Луны.
Однако когда встреча с тем, что принято называть поэзией, происходит, когда моё равнодушие и скепсис рассеиваются, я все-таки не думаю, что внезапно прозрел и начал понимать и слышать поэтическое слово. Читая Вальехо, я думаю о том, что его слово – это не голос условного Ивана Козловского. Для меня это истошный крик Дениски перед учителем пения и всем своим классом, где никто не хочет его слышать.
Я не понимаю поэзию. Это я воспринимаю как приговор (себе) более суровый, чем слова Батая про ненависть к поэзии: он хотя бы был поглощен её негативностью. В моем непонимании поэзии равно вмещаются и равнодушие к её языку, и недоумение, зачем она существует, и анемия чувственного опыта при встрече с ней. Иногда я занимаю снобистскую позу, говоря, что не люблю современную поэзию, но ценю Целана. Это лукавство: томик его произведений я беру с полки раз в полгода и быстро от стихов перехожу к эссеистике. В непонимание поэзии примешивается возмущение её фальшью. Возможно, дело в детской травме. Однажды в школе я победил на конкурсе чтецов, после чего меня даже куда-то отправили нести «огонь» поэзии дальше. Никогда я не ощущал себя большим самозванцем, наверное, то был первый опыт встречи с фальшью искусства. До сих пор помню, как читая строки «хоть тяжело подчас в ней бремя, телега на ходу легка…», я воплощал абсолютное ничто, но это ничто почему-то встречало симпатию и похвалу. То была встреча с поэзией как олицетворением опыта лжи.
Но может быть дело не в травме, а в моментах счастьях. Я плохо это помню, но по рассказам родных, еще не научившись читать самостоятельно, я заставлял всех вокруг читать мне книжки (бабушки не хотели со мной сидеть, так как я принуждал к чтению, не позволяя заниматься чем-то еще). И то, что мне читали – это была проза: рассказы, за истории внутри которых я цеплялся своим желанием, о котором еще не подозревал. Одна из таких историй сейчас мне видится аллегорией моего (не)отношения с поэзией. Долгое время я жил в мире «Денискиных рассказов» Драгунского, одна из историй внутри которого меня особенно поглощала. Рассказ «Слава Ивана Козловского», в котором Дениска испытывал сложности на уроках музыки, так как не понимал, что нужно не громко выкрикивать слова, а петь их, завершается следующей сценкой: «возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксер, но в одном могу заверить вас абсолютно твердо: славы Ивана Козловского он не добьется. Никогда! Мама ужасно покраснела и сказала: – Ну, это мы еще увидим! А когда мы шли домой, я все думал: “Неужели Козловский поет громче меня?”».
К чему вся эта долгая прелюдия? Когда пару недель назад я в очередной раз взял в руки томик стихов Сесара Вальехо, в комнате прозы выключили свет.
Скука зудит мухой в бутылке под несодеянным мигом и тростниками. Ложится параллельной прямой линия счастья, ломанная, неверная. Меня удивляет всякая стойкость рядом с этой водой, – она ускользает, она смеется, сталь с тростниками. Нить восстановленная, ниточка, нить двучленная, – где ты прорвёшься, завязь войны? Подлатать бы этот экватор бронею Луны.
Однако когда встреча с тем, что принято называть поэзией, происходит, когда моё равнодушие и скепсис рассеиваются, я все-таки не думаю, что внезапно прозрел и начал понимать и слышать поэтическое слово. Читая Вальехо, я думаю о том, что его слово – это не голос условного Ивана Козловского. Для меня это истошный крик Дениски перед учителем пения и всем своим классом, где никто не хочет его слышать.
You can invite up to 200 people from your contacts to join your channel as the next step. Select the users you want to add and click “Invite.” You can skip this step altogether. It’s easy to create a Telegram channel via desktop app or mobile app (for Android and iOS): It’s yet another bloodbath on Satoshi Street. As of press time, Bitcoin (BTC) and the broader cryptocurrency market have corrected another 10 percent amid a massive sell-off. Ethereum (EHT) is down a staggering 15 percent moving close to $1,000, down more than 42 percent on the weekly chart. A Hong Kong protester with a petrol bomb. File photo: Dylan Hollingsworth/HKFP. The initiatives announced by Perekopsky include monitoring the content in groups. According to the executive, posts identified as lacking context or as containing false information will be flagged as a potential source of disinformation. The content is then forwarded to Telegram's fact-checking channels for analysis and subsequent publication of verified information.
from us
