epistola parva
Photo
Так получилось, что сегодня с утра я продолжала старые занятия политической философией, в данном случае — итальянского фашизма, а еще точнее, — актуальным идеализмом Джованни Джентиле. В нем все достаточно прозрачно и сильно, и этим мысль Джентиле обязана внимательному чтению Гегеля, конечно. Однако итальянские формулировки, сохраняя немецкую ясность, придают мысли особенную звонкость, которая, впрочем, ей и подобает. Особенно красива вот эта фраза из работы «Генезис и структура общества: опыт практической философии», вторую половину которой Дмитрий Моисеев передает так: «Человек не может крепко встать на твердую землю частного, не поднявшись к свободному воздуху универсального утверждения себя в мире свободы». Должен быть еще перевод Зорина, но я не смогла его найти, поэтому попробую дать свой полный перевод, хоть и черновой: «В этой диалектике индивидуальности проявляется то, что общность имманентна индивиду, который не встает на землю частного, не поднявшись к свободному воздуху универсального, не воспарив к миру свободы». Здесь, конечно, речь идет об основании самосознания, или даже самоосновании самосознания: человеческая индивидуальность может сохраниться только в снятом виде. Здесь требуется два движения: одно вверх и второе — вниз. Поначалу это отказ от многообразия опыта, предательство природы ради универсалии, некоторая титаническая редукция. Вторым шагом, однако, идет возвращение на почву мира частного, но он уже как раз может быть положен как частный, различимый, в нем можно полагаться на правила, — это та природа, в которой проступает симметрия, если вспоминать семинар Лакана 1954 года, посвященный Леви-Строссу. То есть, по сути, чтобы стать человеком, надо прыгнуть выше собственной головы. Возможно, именно поэтому Заратустра, страстно признаваясь в любви Вечности, говорит, что «…прыгал обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг».
Радостно возвращаясь к научно-учебной работе, вспоминаю об одном важном моменте.
С одной стороны можно в стоическом, ну или либертенском ключе сказать, что испытывать удовольствие — это что-то, недостойное человеческой разумной природы, потому что это ставит под сомнение автономию, свободу разума. Поясню: если что-то может оказать на тебя воздействие извне, то в каком-то отношении это что-то сильнее, чем ты сам. Однако мудрейшие знали, что удовольствие можно не только испытывать, удовольствие может быть активным состоянием. Тогда удовольствие — это не пассивное восприятие внешнего воздействия, а, наоборот, свидетельство свободы души. В «Этике» Спинозы об этом — теоремы 58 и 59. Особенно хороша вторая: «Между всеми аффектами, относящимися к душе, поскольку она активна, нет никаких, кроме относящихся к удовольствию и желанию». Это значит очень простую вещь: познающая душа может находиться только в состоянии удовольствия.
С первым рабочим днем меня!
С одной стороны можно в стоическом, ну или либертенском ключе сказать, что испытывать удовольствие — это что-то, недостойное человеческой разумной природы, потому что это ставит под сомнение автономию, свободу разума. Поясню: если что-то может оказать на тебя воздействие извне, то в каком-то отношении это что-то сильнее, чем ты сам. Однако мудрейшие знали, что удовольствие можно не только испытывать, удовольствие может быть активным состоянием. Тогда удовольствие — это не пассивное восприятие внешнего воздействия, а, наоборот, свидетельство свободы души. В «Этике» Спинозы об этом — теоремы 58 и 59. Особенно хороша вторая: «Между всеми аффектами, относящимися к душе, поскольку она активна, нет никаких, кроме относящихся к удовольствию и желанию». Это значит очень простую вещь: познающая душа может находиться только в состоянии удовольствия.
С первым рабочим днем меня!
В долгом ящике у меня лежит небольшая заметка по поводу "Кайроса" Пауля Тиллиха, о значении пространства для смысла истории. Я думала её переписать, но вряд ли уже вернусь, поэтому публикую. Тем более, что проблема конца / продолжения истории продолжает заостряться, а она (проблема) не является дилеммой. Вариантов логического решения этой проблемы мягко говоря немного больше.
То же самое можно было бы сказать высокопарно и риторически, но ваш покорный слуга владеет в некоторой скромной степени только языком науки, здесь — диалектической логики.
https://telegra.ph/O-filosofii-istorii-k-Kajrosu-Paulya-Tilliha-08-24
То же самое можно было бы сказать высокопарно и риторически, но ваш покорный слуга владеет в некоторой скромной степени только языком науки, здесь — диалектической логики.
https://telegra.ph/O-filosofii-istorii-k-Kajrosu-Paulya-Tilliha-08-24
Telegraph
О философии истории: к «Кайросу» Пауля Тиллиха
Я давно питаю глубокое почтение к традиции диалектической теологии. Однако к своему стыду, только на днях, перелистывая очередную библиографию, наткнулась на эссе Пауля Тиллиха (чьи славу и авторитет сложно преувеличить), посвященное кайрóсу. Пишут, что у…
epistola parva
Dragmaticon, Cod. Bodmer 188.jpeg
Эта миниатюра — случайный, побочный продукт сегодняшних штудий. Это из «Драгматикона» Гильома Коншского (1080–1154), философа Шартрской школы (читай: неоплатоника, эпикурейца, астролога, и вообще мракобеса). Я искала, но не нашла в современной литературе толкования этого иконографического сюжета, и потому могу говорить только предварительно о тех деталях, которые меня задели.
Первая деталь: в верхней части — слева сидит Философия, справа — к ней обращается Платон; в нижней части — аналогично расположены Жоффруа V Анжуйский, он же Плантагенет, он же Красивый (кстати, был женат на королеве Мод) и сам Гильом Коншский. Это параллелизм, он очень странный.
Вторая деталь: в левой руке Философия держит отрывок из антифона, который пелся к Притч. 1: 20, 21, 22: «Sapientia clamitat in plateis si quis diligit sapientiam ad me declinet et eam inveniet et eam dum invenerit beatus est si tenuerit eam», т.е. «Премудрость провозглашает на площадях, что кто почитает премудрость, склоняется ко мне, ищет её, лишь найдет — благословен, если удержит её» (перевод черновой и сонный, открытый к критике и замечаниям). Я нашла современное исполнение: https://www.youtube.com/watch?v=l9GVhMbB1as&ab_channel=L%C3%A1szl%C3%B3Dobszay-Topic, у венгров получилось красиво (см. 1:15).
Третья деталь: Платон отвечает Философии: «Philosophia est meditatio mortis assidua» («Философия — это непрестанное размышление о смерти»).
Первая деталь: в верхней части — слева сидит Философия, справа — к ней обращается Платон; в нижней части — аналогично расположены Жоффруа V Анжуйский, он же Плантагенет, он же Красивый (кстати, был женат на королеве Мод) и сам Гильом Коншский. Это параллелизм, он очень странный.
Вторая деталь: в левой руке Философия держит отрывок из антифона, который пелся к Притч. 1: 20, 21, 22: «Sapientia clamitat in plateis si quis diligit sapientiam ad me declinet et eam inveniet et eam dum invenerit beatus est si tenuerit eam», т.е. «Премудрость провозглашает на площадях, что кто почитает премудрость, склоняется ко мне, ищет её, лишь найдет — благословен, если удержит её» (перевод черновой и сонный, открытый к критике и замечаниям). Я нашла современное исполнение: https://www.youtube.com/watch?v=l9GVhMbB1as&ab_channel=L%C3%A1szl%C3%B3Dobszay-Topic, у венгров получилось красиво (см. 1:15).
Третья деталь: Платон отвечает Философии: «Philosophia est meditatio mortis assidua» («Философия — это непрестанное размышление о смерти»).
YouTube
1. Versetti 1, 2, 2. Sapientia clamitat, 3. Versetto 3
Provided to YouTube by Hungaroton
1. Versetti 1, 2, 2. Sapientia clamitat, 3. Versetto 3 · Schola Hungarica · Janka Szendrei · László Dobszay · Claudio Merulo
Liber Sapientiae - The Book of Wisdom
℗ 1984 HUNGAROTON RECORDS LTD.
Released on: 1984-06-03…
1. Versetti 1, 2, 2. Sapientia clamitat, 3. Versetto 3 · Schola Hungarica · Janka Szendrei · László Dobszay · Claudio Merulo
Liber Sapientiae - The Book of Wisdom
℗ 1984 HUNGAROTON RECORDS LTD.
Released on: 1984-06-03…
Философия, утешение и основание
Первое из двух соображений: классический рецепт
Я буду писать просто, потому что для специалиста тема проста и очевидна, а неспециалисту может принести пользу в текущем историческом моменте.
Итак, человеческая жизнь полна страданий и кончается смертью. На этот счет можно долго цитировать мудрых греков, да и не только их. Однако это положение люди воспринимают слишком легко, как какой-то забавный философский афоризм, из серии «Платон мне друг, но…», или «сексуальных отношений не существует», — мол, опять эти философы ноют о тщете всего сущего. Расплата за это легкомыслие бывает тяжёлой.
Разные люди желают разных вещей, на то мы и разные. Получая (допустим, это происходит), то, чего они желали, люди испытывают некоторое удовольствие, — по крайней мере, его вроде полагается испытывать. При обратной ситуации (когда люди не достигают желаемого) они испытывают неудовольствие. В подавляющем большинстве случаев это достижение/недостижение оказываются очень сильно связано с множеством факторов, от человека не зависящих, а зависящих от бесчисленного множества непредсказуемых и неконтролируемых обстоятельств.
Можно попробовать беспечно наслаждаться легкодоступными целями, типа светом солнца, зеленью деревьев, глотком чистой воды, общением с родными и друзьями. Это слабая позиция по двум причинам: 1) легкодоступные привычные блага по большому счету так же зависят от сплетения множеств причин и следствий, которые от нас не зависят — привычный мир может разрушиться по щелчку пальца; 2) среди нас есть те, кому всегда мало, — и я полагаю, это одно из важнейших подлинно человеческих качеств.
Решение, на самом деле, очень простое. Чем от меньшего количества факторов зависит то, чего человек хочет достичь, тем скорее человек будет испытывать удовольствие. Следовательно, для вернейшего удовольствия имеет смысл стремиться к тому, что ни от чего не зависит, — тогда ничто не сможет помешать нашему удовольствию. Это элементарно.
Рецепт, конечно, по сути очень старинный, но больше всего мне нравится форма, которую он приобрёл у Боэция. Когда Философия, своей твердой и ясной речью излечивая тоску узника по потерянным благам (богатство, карьера…), постепенно подводит его к мысли о том, что свободу и счастье нельзя найти в том, что, в свою очередь, зависит от чего-то внешнего. Философ — это такой настоящий рок-н-ролльщик:
«…дело не в барабанах, наркотиках и гемодиализе, о нет. Речь про нечто большее, друг мой. Всем нравится красивая жизнь — кому-то ближе бабло, кому-то наркота, одним секс, другим лаве, третьим слава. Но Рок-н-рольщик, он не такой. Почему? Потому что настоящему рок-н-рольщику нужно сразу всё».
И философ знает, где найти это «сразу».
Первое из двух соображений: классический рецепт
Я буду писать просто, потому что для специалиста тема проста и очевидна, а неспециалисту может принести пользу в текущем историческом моменте.
Итак, человеческая жизнь полна страданий и кончается смертью. На этот счет можно долго цитировать мудрых греков, да и не только их. Однако это положение люди воспринимают слишком легко, как какой-то забавный философский афоризм, из серии «Платон мне друг, но…», или «сексуальных отношений не существует», — мол, опять эти философы ноют о тщете всего сущего. Расплата за это легкомыслие бывает тяжёлой.
Разные люди желают разных вещей, на то мы и разные. Получая (допустим, это происходит), то, чего они желали, люди испытывают некоторое удовольствие, — по крайней мере, его вроде полагается испытывать. При обратной ситуации (когда люди не достигают желаемого) они испытывают неудовольствие. В подавляющем большинстве случаев это достижение/недостижение оказываются очень сильно связано с множеством факторов, от человека не зависящих, а зависящих от бесчисленного множества непредсказуемых и неконтролируемых обстоятельств.
Можно попробовать беспечно наслаждаться легкодоступными целями, типа светом солнца, зеленью деревьев, глотком чистой воды, общением с родными и друзьями. Это слабая позиция по двум причинам: 1) легкодоступные привычные блага по большому счету так же зависят от сплетения множеств причин и следствий, которые от нас не зависят — привычный мир может разрушиться по щелчку пальца; 2) среди нас есть те, кому всегда мало, — и я полагаю, это одно из важнейших подлинно человеческих качеств.
Решение, на самом деле, очень простое. Чем от меньшего количества факторов зависит то, чего человек хочет достичь, тем скорее человек будет испытывать удовольствие. Следовательно, для вернейшего удовольствия имеет смысл стремиться к тому, что ни от чего не зависит, — тогда ничто не сможет помешать нашему удовольствию. Это элементарно.
Рецепт, конечно, по сути очень старинный, но больше всего мне нравится форма, которую он приобрёл у Боэция. Когда Философия, своей твердой и ясной речью излечивая тоску узника по потерянным благам (богатство, карьера…), постепенно подводит его к мысли о том, что свободу и счастье нельзя найти в том, что, в свою очередь, зависит от чего-то внешнего. Философ — это такой настоящий рок-н-ролльщик:
«…дело не в барабанах, наркотиках и гемодиализе, о нет. Речь про нечто большее, друг мой. Всем нравится красивая жизнь — кому-то ближе бабло, кому-то наркота, одним секс, другим лаве, третьим слава. Но Рок-н-рольщик, он не такой. Почему? Потому что настоящему рок-н-рольщику нужно сразу всё».
И философ знает, где найти это «сразу».
Философия, утешение и основание
Второе из двух соображений: рецепт неклассический
Классический рецепт может вызвать недоумение. Он слишком элементарный, он очень трудный, и, более того, оставляет незакрытыми целый ряд вопросов этического характера. Картина выходит безрадостная: немытый аскет, религиозный или иной фанатик, ницшевский оптимист или садовский либертен в вечном сиянии своего обожаемого разума.
Как можно любить, если любви достойна только вечность?
Здесь рассуждение построено сложнее, чем в классическом рецепте.
Итак, допустим, мы установили то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Стоит присмотреться к тому, что мы установили, и неплохо бы заранее проверить его на прочность. Если использовать старинную метафору корабля, то нам следует провести основательные такелажные работы.
С одной стороны, ничто в череде бесчисленных и совершенно невыносимых страданий, которыми полнится наше печальное существование, не намекало нам на возможность установления такого надежного ориентира, как то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Священные тексты не священны, наука — продажная девка капитализма, а философы кажутся заумными снобами.
С другой стороны, если внимательно присмотреться к тому, что не зависит от внешних влияний, мы увидим, что оно имеет очень привычные, знакомо-незнакомые черты: таково, возможно, собственное лицо, непосредственно нам никогда не доступное для взгляда.
То, что не зависит от внешних влияний, будет совершенно целым, — мы будем схватывать его целиком, и только целиком оно будет «работать» для нас так, как должно. Тем не менее, мы постоянно так или иначе уже имеем дело с целым в том или ином виде, уже начиная с языка. Если не предустановить такое целое в слове, то каждый раз, произнося слово, человек будет вынужден пробегать весь свой эмпирический опыт, еще и еще раз проверяя, нет ли в нем противоречий. Каждый раз, говоря «лебедь», придется вспоминать всех лебедей, и так с каждым понятием. Говорят, нам на это не хватит вычислительной мощности, — ну и пусть, не это является достоинством человека. Каждый раз, когда мы пользуемся словом, мы устанавливаем целое. Маленькое, но целое. Для этого целого нет достаточного основания в опыте, — мы сами даем это основание уже в языке.
Это только одна из возможных стратегий объяснения. Тем не менее, самое главное уже получено: условием возможности целого выступает некоторый человеческий способ существования. Это не значит, что мы можем этим целым распоряжаться, как захотим. Тогда оно: 1) не имело бы своего веса, значения; 2) мы бы полагали себя более значимыми, чем целое, тогда как мы можем удержаться в пучине страданий только благодаря этому целому.
Мы установили это целое, даже малое, в результате двух движений. Одним властным движением мы устанавливаем пределы понятия, хотя не имеем на это никакой божественной санкции: опыт неразличим, и мы возводим границы посреди этой неразличимости только собственной властью. Вторым движением мы допускаем, что наше целое, понятие, сможет охватить бесчисленное множество конкретных вещей, — здесь мы, наоборот, смиряемся перед немыслимым характером опыта.
Остался последний шаг: масштабировать логику установления, основывания малого целого, на то самое целое, которое не зависит ни от каких внешних влияний. Оно: 1) учреждено нашей властью, хоть мы и не властны над ним; 2) оно открыто для всего многообразия жизни, а не парит в бестелесных облаках.
Так мы возвращаем себе твердую почву под ногами и чистое небо над головой, и жизнь, необъятная и невыносимая, но схваченная нашей властью и нашей любовью в логике основания, становится не наказанием за какие-то мифические проступки в прошлых жизнях, а настоящим даром.
Второе из двух соображений: рецепт неклассический
Классический рецепт может вызвать недоумение. Он слишком элементарный, он очень трудный, и, более того, оставляет незакрытыми целый ряд вопросов этического характера. Картина выходит безрадостная: немытый аскет, религиозный или иной фанатик, ницшевский оптимист или садовский либертен в вечном сиянии своего обожаемого разума.
Как можно любить, если любви достойна только вечность?
Здесь рассуждение построено сложнее, чем в классическом рецепте.
Итак, допустим, мы установили то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Стоит присмотреться к тому, что мы установили, и неплохо бы заранее проверить его на прочность. Если использовать старинную метафору корабля, то нам следует провести основательные такелажные работы.
С одной стороны, ничто в череде бесчисленных и совершенно невыносимых страданий, которыми полнится наше печальное существование, не намекало нам на возможность установления такого надежного ориентира, как то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Священные тексты не священны, наука — продажная девка капитализма, а философы кажутся заумными снобами.
С другой стороны, если внимательно присмотреться к тому, что не зависит от внешних влияний, мы увидим, что оно имеет очень привычные, знакомо-незнакомые черты: таково, возможно, собственное лицо, непосредственно нам никогда не доступное для взгляда.
То, что не зависит от внешних влияний, будет совершенно целым, — мы будем схватывать его целиком, и только целиком оно будет «работать» для нас так, как должно. Тем не менее, мы постоянно так или иначе уже имеем дело с целым в том или ином виде, уже начиная с языка. Если не предустановить такое целое в слове, то каждый раз, произнося слово, человек будет вынужден пробегать весь свой эмпирический опыт, еще и еще раз проверяя, нет ли в нем противоречий. Каждый раз, говоря «лебедь», придется вспоминать всех лебедей, и так с каждым понятием. Говорят, нам на это не хватит вычислительной мощности, — ну и пусть, не это является достоинством человека. Каждый раз, когда мы пользуемся словом, мы устанавливаем целое. Маленькое, но целое. Для этого целого нет достаточного основания в опыте, — мы сами даем это основание уже в языке.
Это только одна из возможных стратегий объяснения. Тем не менее, самое главное уже получено: условием возможности целого выступает некоторый человеческий способ существования. Это не значит, что мы можем этим целым распоряжаться, как захотим. Тогда оно: 1) не имело бы своего веса, значения; 2) мы бы полагали себя более значимыми, чем целое, тогда как мы можем удержаться в пучине страданий только благодаря этому целому.
Мы установили это целое, даже малое, в результате двух движений. Одним властным движением мы устанавливаем пределы понятия, хотя не имеем на это никакой божественной санкции: опыт неразличим, и мы возводим границы посреди этой неразличимости только собственной властью. Вторым движением мы допускаем, что наше целое, понятие, сможет охватить бесчисленное множество конкретных вещей, — здесь мы, наоборот, смиряемся перед немыслимым характером опыта.
Остался последний шаг: масштабировать логику установления, основывания малого целого, на то самое целое, которое не зависит ни от каких внешних влияний. Оно: 1) учреждено нашей властью, хоть мы и не властны над ним; 2) оно открыто для всего многообразия жизни, а не парит в бестелесных облаках.
Так мы возвращаем себе твердую почву под ногами и чистое небо над головой, и жизнь, необъятная и невыносимая, но схваченная нашей властью и нашей любовью в логике основания, становится не наказанием за какие-то мифические проступки в прошлых жизнях, а настоящим даром.
Докладываюсь сегодня в секции «Интеллектуалы и власть: проблемы ответственности в Средние века и раннее Новое время» на конференции в Вышке в очень почтенной компании. Каждый раз, как в первый: робею. Подержите кулаки, если сочтете возможным. Ну и да, вроде бы есть возможность присоединиться к слушателям удаленно, через зум.
Forwarded from Уголок переводчика
Рабочее, анонсы
=====
А завтра, меж тем, начнется очередная конференция Школы философии и культурологии НИУ ВШЭ. И в 14:30 там откроется секция "Интеллектуалы и власть: проблемы ответственности в средние века и раннее новое время", модерировать которую будем О.В. Ауров и я. Секция эта проводится в рамках проекта НЦМУ "Центр междисциплинарных исследований человеческого потенциала" совместно с Центром перспективных социальных исследований ИОН РАНХиГС, и программа ее выглядит примерно вот так:
1. Тогоева О.И. (ИВИ РАН) Проблема тирании в «Оправдании герцога Бургундского» Жана Пти (1408 г.).
2. Пономарева М.А. (ИВИ РАН) Естественный закон и естественное право: богословы и юристы при дворе Карла V Мудрого.
3. Нехаенко Ф.В. (НИУ ВШЭ) На грани коллективной вины: как схоласты приводят ведьм в средневековые университеты XIII века.
4. Григоришин С.В. (ТюмГУ), Фролов Е.А. (МГПУ) Deus omnia potest. Политика и теология Петра Дамиани.
5. Гарсия Морено Л.А. (ун-т Алькала-де-Энарес, Испания) La legitimación de la Monarquía astur por los teólogos del siglo VIII (на исп. языке) - online
6. Манаков Д.С. (НИУ ВШЭ) «Necessitas non necessitans»: соотношение свободы воли и ответственности за грехи во второй схоластике.
7. Прокопчук А.И. (НИУ ВШЭ) Философско-антропологические основания понятия обязательства у Томаса Гоббса – онлайн.
Послушать секцию и позадавать вопросы можно будет вот по этой ссылке:
https://us06web.zoom.us/j/89442552107?pwd=cEtNSm5GL2hXRlAwa1lqRlhzNTREQT09
Будет и трансляция, как и всегда - на YouTube-канале ЦФС, вот здесь: https://www.youtube.com/channel/UCpEN_V_anQJHoPIzOZLmfGw
=====
А завтра, меж тем, начнется очередная конференция Школы философии и культурологии НИУ ВШЭ. И в 14:30 там откроется секция "Интеллектуалы и власть: проблемы ответственности в средние века и раннее новое время", модерировать которую будем О.В. Ауров и я. Секция эта проводится в рамках проекта НЦМУ "Центр междисциплинарных исследований человеческого потенциала" совместно с Центром перспективных социальных исследований ИОН РАНХиГС, и программа ее выглядит примерно вот так:
1. Тогоева О.И. (ИВИ РАН) Проблема тирании в «Оправдании герцога Бургундского» Жана Пти (1408 г.).
2. Пономарева М.А. (ИВИ РАН) Естественный закон и естественное право: богословы и юристы при дворе Карла V Мудрого.
3. Нехаенко Ф.В. (НИУ ВШЭ) На грани коллективной вины: как схоласты приводят ведьм в средневековые университеты XIII века.
4. Григоришин С.В. (ТюмГУ), Фролов Е.А. (МГПУ) Deus omnia potest. Политика и теология Петра Дамиани.
5. Гарсия Морено Л.А. (ун-т Алькала-де-Энарес, Испания) La legitimación de la Monarquía astur por los teólogos del siglo VIII (на исп. языке) - online
6. Манаков Д.С. (НИУ ВШЭ) «Necessitas non necessitans»: соотношение свободы воли и ответственности за грехи во второй схоластике.
7. Прокопчук А.И. (НИУ ВШЭ) Философско-антропологические основания понятия обязательства у Томаса Гоббса – онлайн.
Послушать секцию и позадавать вопросы можно будет вот по этой ссылке:
https://us06web.zoom.us/j/89442552107?pwd=cEtNSm5GL2hXRlAwa1lqRlhzNTREQT09
Будет и трансляция, как и всегда - на YouTube-канале ЦФС, вот здесь: https://www.youtube.com/channel/UCpEN_V_anQJHoPIzOZLmfGw
Zoom Video
Join our Cloud HD Video Meeting
Zoom is the leader in modern enterprise video communications, with an easy, reliable cloud platform for video and audio conferencing, chat, and webinars across mobile, desktop, and room systems. Zoom Rooms is the original software-based conference room solution…
Этапы жизни средневекового юриста на примере Джованни д’Андреа: написать novella / lectura super [дальше идет название какого-нибудь из ключевых авторитетных источников]; презентовать папе / императору / можно королю (зависит от того, к какому источнику была написана lectura); преподавать в университете; передать знание коллегам.
рукопись
https://bvmm.irht.cnrs.fr/includes/php/rotation.php?vueId=1295802&niveauZoom=moyen&angle=0
рукопись
https://bvmm.irht.cnrs.fr/includes/php/rotation.php?vueId=1295802&niveauZoom=moyen&angle=0
Существует расхожая присказка, гласящая, что латынь следует учить потому, что в аду никто с вами общаться на английском не будет, — я слышала ее множество раз, где первоисточник — не знаю, да и неважно. Недавно перечитывая «Тускуланские беседы», я обратила внимание, что Цицерон, перечисляя собеседнику (Аттику?) прелести загробного мира, говорит: «…неумолимые судьи Минос и Радаманф, перед которыми не сможет защитить тебя ни Марк Антоний, ни Луций Красс, ни сам Демосфен, которому вроде бы и легче иметь дело с греческими судьями». Учитывая внимание Цицерона к вопросам языка, подозреваю, что он это говорит потому, что для Демосфена греческий — родной, и ему легче было бы убедить судей-греков. А собеседник Цицерона (Аттик?) если и владеет греческим, то только как вторым.
Вывод: на всякий случай учите еще и греческий.
Вывод: на всякий случай учите еще и греческий.
Последние сутки мне не дает покоя одна странная мысль, которую хочется высказать, разумеется, сугубо в рамках гипотезы.
Начиная с XII в. свободы университетской корпорации были определены императорской конституцией Authentica habita (1155) Фридриха Барбароссы, и касалась она в первую очередь Болонского университета. Однако следует обратить внимание на полную картину. 1155 год — время, когда в самом разгаре идет Ронкальский сейм, на который император созвал представителей свободолюбивых североитальянских городов, чтобы внести некоторый порядок в их сложные взаимоотношения. В результате Ронкальского сейма, например, в каждом свободолюбивом городе северной Италии появилось по императорскому представителю, — подеста. Произошло это в том числе благодаря ученым юристам из Болоньи: Гуго, Мартину, Булгару и Якобу, которые были приглашены императором в Ронкалью, возможно, именно для того, чтобы познакомить собравшихся с некоторыми положениями из недавно переоткрытых Дигест, например, о том, что то, что угодно императору, имеет силу закона.
Не хочется звучать банально, но между рассветом университетских свобод и закатом республиканских свобод, возможно, существует связь. То есть, отношения императора и четырех почтенных докторов выглядят взаимовыгодными: он им — автономию от городских властей, они ему — свою полную экспертную поддержку.
В итоге, правда, это не помогло императору: итальянцы коварны, сегодня соглашаются на все, а завтра уже основывают Ломбардскую лигу. Впрочем, республиканская свобода все равно почила. Единственные, кто остался в выигрыше — профессора и студенты, и не только Болоньи, но и всей Европы. Морали не будет, будет только хитрая академическая ухмылка.
Начиная с XII в. свободы университетской корпорации были определены императорской конституцией Authentica habita (1155) Фридриха Барбароссы, и касалась она в первую очередь Болонского университета. Однако следует обратить внимание на полную картину. 1155 год — время, когда в самом разгаре идет Ронкальский сейм, на который император созвал представителей свободолюбивых североитальянских городов, чтобы внести некоторый порядок в их сложные взаимоотношения. В результате Ронкальского сейма, например, в каждом свободолюбивом городе северной Италии появилось по императорскому представителю, — подеста. Произошло это в том числе благодаря ученым юристам из Болоньи: Гуго, Мартину, Булгару и Якобу, которые были приглашены императором в Ронкалью, возможно, именно для того, чтобы познакомить собравшихся с некоторыми положениями из недавно переоткрытых Дигест, например, о том, что то, что угодно императору, имеет силу закона.
Не хочется звучать банально, но между рассветом университетских свобод и закатом республиканских свобод, возможно, существует связь. То есть, отношения императора и четырех почтенных докторов выглядят взаимовыгодными: он им — автономию от городских властей, они ему — свою полную экспертную поддержку.
В итоге, правда, это не помогло императору: итальянцы коварны, сегодня соглашаются на все, а завтра уже основывают Ломбардскую лигу. Впрочем, республиканская свобода все равно почила. Единственные, кто остался в выигрыше — профессора и студенты, и не только Болоньи, но и всей Европы. Морали не будет, будет только хитрая академическая ухмылка.
Возможно, залог успеха — не оригинальность, а, наоборот, очень хорошее знание традиции.
…c’est ici, n’est-ce pas, // Que Dieu même a posé le centre du compas ? («Париж» Альфреда де Виньи, «…не здесь ли был Господь, // Успевший циркулем прибрежье проколоть?», пер. М. Яснова).
Меня всегда смущала такая деталь в христианской космогонии: с одной стороны, мир творится словом (Быт. 1:3), с другой — господа средневековые богословы, разумеется, чрезвычайно увлечены Платоном, а в «Тимее» Демиург творит мир числом. Именно поэтому Боэций настаивал на том, чтобы арифметику изучать первой в череде семи свободных искусств. Возможно, мое недоумение связано с недостаточным знанием древнегреческого и тонкостей слова λόγος, которое имеет оба смысла.
Но сегодня я обнаружила, что, кажется, я не одна: на миниатюре к французскому переводу из Августина я нашла Бога-геометра, который держит в руках книгу. Бог с циркулем — сюжет традиционный в Средние века. Но чтобы Он сверялся по книге,— такое вижу впервые! Кажется, миниатюрист так же, как и я, плохо знал древнегреческий (разумеется).
картинка: BNF Fr 22912 fol 2v
Меня всегда смущала такая деталь в христианской космогонии: с одной стороны, мир творится словом (Быт. 1:3), с другой — господа средневековые богословы, разумеется, чрезвычайно увлечены Платоном, а в «Тимее» Демиург творит мир числом. Именно поэтому Боэций настаивал на том, чтобы арифметику изучать первой в череде семи свободных искусств. Возможно, мое недоумение связано с недостаточным знанием древнегреческого и тонкостей слова λόγος, которое имеет оба смысла.
Но сегодня я обнаружила, что, кажется, я не одна: на миниатюре к французскому переводу из Августина я нашла Бога-геометра, который держит в руках книгу. Бог с циркулем — сюжет традиционный в Средние века. Но чтобы Он сверялся по книге,— такое вижу впервые! Кажется, миниатюрист так же, как и я, плохо знал древнегреческий (разумеется).
картинка: BNF Fr 22912 fol 2v
Древо битв
Несмотря на то, что я не большая охотница до художественной литературы (будучи отравлена ядом структурализма, я никогда ей не верю), у меня есть любимый роман, — «Симплициссимус» Якоба Гриммельсгаузена, великолепная пикареска о Тридцатилетней войне. Возможно, у меня дурной вкус: обожаю, когда изысканные ссылки на свод Юстиниана перемежаются сортирным юмором. Когда я впервые его читала, меня особенно поразил сон Симплиция, — тому на голодный желудок приснилось, а точнее «…привиделось, будто во сне», что все окружавшие его деревья оказались такими социальными миниатюрами:
«На каждой вершине сидело по кавалеру, а сучья заместо листьев убраны были молодцами всякого звания; некоторые из них держали долгие копья, другие мушкеты, пищали, протазаны, знамены, а также барабаны и трубы. Зрелище сие было весьма увеселительно, ибо все в таком строгом порядке расположилось по рядам и ярусам. Корень же был из незначащих людишек, ремесленников, поденщиков, а большей частию крестьян, и подобных таких, кои тем не менее сообщали тому древу силу и давали ему ее вновь, коль скоро оно теряло ее; и они даже заменяли собою недостающие опавшие листья, себе самим еще на большую пагубу!»
Далее следует уморительное аллегорическое описание вертикальной (в буквальном смысле) мобильности вверх и вниз по этому древу войны (больше всего мне нравится лестница Подмазалия, Schmiralia), ученый диспут между фельдфебелем и дворянским прихвостнем о дворянах и ландскнехтах (который герой отказывается дослушивать), а в итоге герой видит, что все эти деревья были единым древом, «…простершим сучья свои над всею Европою, а на вершине его восседал бог войны Марс», и так сон простака становится буквально трактатом по политической философии.
Переводчик утверждает, что детали этого видения были заимствованы Гриммельсгаузеном у сатирика XVII в. Псевдо-Мошероша (кстати, настоящий Иоаганн Мошерош также увлекался жанром видений). Но мне картинка не давала покоя, и после некоторого чтения я бы утверждала, что корни этого древа войны уходят самое позднее в XIV в. Оно хорошо известно медиевистам, — это «Древо битв» Оноре де Боне (или Бове?), монаха-августинца, составленное для французского короля в 1389 г., посвященное правовым проблемам войны (например, вопрос: «должен ли потерявший доспехи возмещать их цену тому, кто ему их дал»), и ставшее безумно популярным в XV–XVI вв. Боне широко опирается на сочинения постглоссаторов: Джованни да Леньяно, Бартоло да Сассоферрато, Ольдрадо да Понте, Рикардо Малумбра.
У «Древа битв» большая рукописная традиция и богатая визуальная программа. Изначально на верхних ветках сидят папа и антипапа, французский король и император, а на самом верху, — Бог. Однако есть и вариации: с самим папой на вершине и с богиней Фортуной на вершине. Очень хочется, конечно, найти изображение с Марсом на вершине, но пока что не нашла.
У меня есть несколько выводов и несколько вопросов. Выводы: 1) (о форме) нет ничего обманчивее речи простеца, — откровения Симплиция это просто фигура без фигуры, на самом деле впаянная в язык и традицию; 2) (о сути) то, что в XVII в. называется естественным, — не более, чем отражение человеческой природы в кривом зеркале, мистическом зерцале, выплавленном в позднем Средневековье; 3) Жиль Делез не совсем прав, когда однозначно связывает фигуру дерева с философией тождества. Вопросы: 1) какое отношение по существу, по мысли, по теории имеют господа постглоссаторы к т.н. барочной политической философии? 2) кто на самом деле сидит наверху дерева?
Картинки (самое главное) прилагаю.
Несмотря на то, что я не большая охотница до художественной литературы (будучи отравлена ядом структурализма, я никогда ей не верю), у меня есть любимый роман, — «Симплициссимус» Якоба Гриммельсгаузена, великолепная пикареска о Тридцатилетней войне. Возможно, у меня дурной вкус: обожаю, когда изысканные ссылки на свод Юстиниана перемежаются сортирным юмором. Когда я впервые его читала, меня особенно поразил сон Симплиция, — тому на голодный желудок приснилось, а точнее «…привиделось, будто во сне», что все окружавшие его деревья оказались такими социальными миниатюрами:
«На каждой вершине сидело по кавалеру, а сучья заместо листьев убраны были молодцами всякого звания; некоторые из них держали долгие копья, другие мушкеты, пищали, протазаны, знамены, а также барабаны и трубы. Зрелище сие было весьма увеселительно, ибо все в таком строгом порядке расположилось по рядам и ярусам. Корень же был из незначащих людишек, ремесленников, поденщиков, а большей частию крестьян, и подобных таких, кои тем не менее сообщали тому древу силу и давали ему ее вновь, коль скоро оно теряло ее; и они даже заменяли собою недостающие опавшие листья, себе самим еще на большую пагубу!»
Далее следует уморительное аллегорическое описание вертикальной (в буквальном смысле) мобильности вверх и вниз по этому древу войны (больше всего мне нравится лестница Подмазалия, Schmiralia), ученый диспут между фельдфебелем и дворянским прихвостнем о дворянах и ландскнехтах (который герой отказывается дослушивать), а в итоге герой видит, что все эти деревья были единым древом, «…простершим сучья свои над всею Европою, а на вершине его восседал бог войны Марс», и так сон простака становится буквально трактатом по политической философии.
Переводчик утверждает, что детали этого видения были заимствованы Гриммельсгаузеном у сатирика XVII в. Псевдо-Мошероша (кстати, настоящий Иоаганн Мошерош также увлекался жанром видений). Но мне картинка не давала покоя, и после некоторого чтения я бы утверждала, что корни этого древа войны уходят самое позднее в XIV в. Оно хорошо известно медиевистам, — это «Древо битв» Оноре де Боне (или Бове?), монаха-августинца, составленное для французского короля в 1389 г., посвященное правовым проблемам войны (например, вопрос: «должен ли потерявший доспехи возмещать их цену тому, кто ему их дал»), и ставшее безумно популярным в XV–XVI вв. Боне широко опирается на сочинения постглоссаторов: Джованни да Леньяно, Бартоло да Сассоферрато, Ольдрадо да Понте, Рикардо Малумбра.
У «Древа битв» большая рукописная традиция и богатая визуальная программа. Изначально на верхних ветках сидят папа и антипапа, французский король и император, а на самом верху, — Бог. Однако есть и вариации: с самим папой на вершине и с богиней Фортуной на вершине. Очень хочется, конечно, найти изображение с Марсом на вершине, но пока что не нашла.
У меня есть несколько выводов и несколько вопросов. Выводы: 1) (о форме) нет ничего обманчивее речи простеца, — откровения Симплиция это просто фигура без фигуры, на самом деле впаянная в язык и традицию; 2) (о сути) то, что в XVII в. называется естественным, — не более, чем отражение человеческой природы в кривом зеркале, мистическом зерцале, выплавленном в позднем Средневековье; 3) Жиль Делез не совсем прав, когда однозначно связывает фигуру дерева с философией тождества. Вопросы: 1) какое отношение по существу, по мысли, по теории имеют господа постглоссаторы к т.н. барочной политической философии? 2) кто на самом деле сидит наверху дерева?
Картинки (самое главное) прилагаю.