На прошлой неделе мы в Киноколледже проводили серию спецкурсов, и ваш покорный слуга взялся познакомить среднюю школу с "Песней о Роланде". В конце концов, как писал Жозеф Фабр: «К чему это множество археологических раскопок, исторических трудов, эволюционных теорий, <…> если бы из них не должно было происходить освобождение умов и сердец, в изучении вещей завершающее и оживляющее абстрактные наказы разума?». Фабр, конечно, гегельянец, но речь не о том. На занятие пришли мои выпускники и запечатлели, как я, увлекшись, для удобства взяла с учительского стола первое, что попалось -- линейку.

Получился учитель с линейкой, грозящий ледяным Коцитом всем предателям (предатель Ганелон, персонаж "Песни о Роланде", был Данте помещен на последний круг ада вместе с Иудой и Брутом).

Что же, хорошо, что на столе не лежали хирургические инструменты, -- которыми Грамматика у Марциана Капеллы вырезает ошибки в ученических текстах.

За фото спасибо @Artem1908

«Морализирующая историография и историография, строго излагающая события и пользующаяся неизменными категориями порядка, не могут прийти к тем синтезирующим категориям динамики, которые применяем мы теперь. Понятия типа «промышленный капитализм» или «натуральное хозяйство» обозначают целый синтетический пучок признаков и при этом особо применимы к определенным эпохам, а с другой стороны, такие понятия, как Возрождение, Просвещение, романтизм, обозначают в первую очередь эпохи, но синтезируют и их фактические признаки и нередко приложимы и к иным эпохам, не только к той, которая имелась в виду первоначально. Подобные понятия схватывают явления в их движении, динамике; признаки явлений прослеживаются поначалу в их возникновении, в их спорадическом проявлении, в их накапливании и сгущении, наконец, в их постепенном отступлении, отливе, преобразовании и исчезновения; для всех подобных понятий как раз и характерно то, что идея становления, изменения, превращения заложена в них с самого начала. По сравнению с такими понятиями моралистические и даже политические категории античности (аристократия, демократия и т.п.) — это априорные модели представлений, смысл которых твердо установлен, — начиная с Вико и вплоть до Ростовцева все современные историки заняты тем, что пытаются взломать их статичность, достичь практического, осязательного для нашего мышления образа вещи, который таится внутри неподвижности, — до него мы только и можем добраться, если выследим и заново перестроим все черты явления» (Ауэрбах, Мимесис).

Я все время спотыкаюсь о текст Ауэрбаха, потому что мне слышатся дискуссии, более или менее скрытые от читателя, — не знаю, всегда ли сознательные или нет, — с титанами немецкой филологии, но диалог в этом фрагменте слишком для меня значительный, поэтому не прохожу мимо. У историографии есть два рода понятий: 1)  обозначающие «синтетический пучок признаков» и применимые целиком к конкретным эпохам; 2) синтезирующие фактические признаки конкретной эпохи, но приложимые и к другим эпохам. К первому роду понятий относятся «капитализм» или «натуральное хозяйство», «демократия»; ко второму, например, «Возрождение» — которое к 1940-м, когда Ауэрбах писал «Мимесис», уже давно известно не только как Возрожение XV в., но и как Возрождение XII в.

*Кстати, я так и не поняла, к какому роду относить феодализм, но вся существующая дискуссия о нем, очевидно, лежит в очерченной А. дистинкции.

Диалог, который здесь слышим мне (может, я ослышалась), — это диалог с Вальтером Беньмином о природе понятий — см. самое начало «О происхождении немецкой барочной драмы», где Б. пишет знаменитое «Идеи — это вечные созвездия, и благодаря тому, что эле­менты точками объединены в них, феномены оказывают­ся одновременно подразделенными и спасенными. При этом элементы, вычленение которых из феноменов и со­ставляет задачу понятий, наиболее ясно проступают в крайностях». Рискуя отождествить неотождествляемое, скажу, что понятия второго рода, о которых говорит А. («возрождение», «просвещение») охватывают признаки явлений так же, как понятия Б. вычленяют в феноменах их элементы, тем самым служа представлению идеи.

Зачем это отождествление?
Для того, чтобы не просто понимать, какие инструменты есть в мастерской историка, но еще и понимать, откуда эти инструменты туда попали (еще хуже: кто их туда положил и как их сделал), а то меня корили за то, что в моей готовящейся диссертации не хватает эвристики.

В итоге, конечно, остается больше требований, чем ответов. Первый: дайте почитать полностью переписку Б. и А., а то я нашла изданными только крохи (ну конечно, в биографии Беньямина политическая теология всяко интереснее!); второй: каким образом в историографию попадают понятия первого рода? (кажется, из других наук); третий, самый главный: а как творить понятия?

В последнее время и еще полтора месяца ваш покорный слуга глубоко погружен в написание ряда ученых текстов. Часто получается, что при подобной работе слова не просто ложатся на страницу ворда, как им и положено, но будто прорастают сквозь экран, оставаясь обрывками эмоций и заметок в бесчисленных записных книжках и перемаранных черновиках. В нынешнем случае они не помещаются уже даже туда, — они распухли так же, как моя голова. В связи с этим в ближайшие недели тут будут не выверенные и вычитанные соображения, а такие «обрывки». Они не претендуют на верность и точность, но они очень сильно меня волнуют. Готовьте негативные реакты, замьютьте или отписывайтесь. Если буду нести полную околесицу и будет не лень — скажите.

Так сложилось, что в последнее время я внимательно изучаю трактат «Поликратик» Иоанна Солсберийского (пометка для «входа»: ученый богослов XII в.), меня интересует, собственно, его политическая мысль. Знаю, что нельзя от него ждать систематики Фомы, но в попытках выяснить детали, которых у Солсберийца нет, меня настигла страшная мысль:

политической философии до Нового времени не было

Это, конечно, некорректно, и могло бы максимум послужить скандальным заголовком в стиле «Мая 68 не было», и так далее. Уточнить можно так: политическая мысль до Нового времени (Платон, Аристотель, Августин, вот, Солсбериец) выглядит для меня (и, кстати, прочитывается некоторыми средневековыми авторами тоже), несамостоятельно, ее можно назвать либо
⁃ продолжением психологии (учения о душе)
⁃ продолжением этики
⁃ продолжением совершенно фантазматической анатомии (пресловутая аналогия королевства и тела у Солсберийца)
за исключением, разве что, собственно, знаменитого определения народа у Цицерона (возможно, сказалось то, что Цицерон юрист).
То есть, выражаясь словами Фрэнсиса Бэкона, картина политического в самых крупных и знаменитых философиях до Нового времени строилась на аналогии человека, но не мира (афоризм XLI из «Нового Органона»). Хочется продолжить, что великий и ужасный Гоббс тогда, собственно, удивителен именно тем, что от этой аналогии отказался. Можно ли сказать, что он использовал аналогию бога? Наверное можно, но зачем? <…>

Медиевист никуда без книжек с картинками. В данном случае пусть тут полежит миниатюра из королевского экземпляра средневекового французского перевода «Поликратика» Иоанна Солсберийского. Не дай Бог никому подумать, что это какая-то женщина, преподающая в средневековой аудитории. Впрочем, учитывая то, что эта миниатюра стоит в начале седьмой книги «Поликратика», в которой Солсбериец на свой лад пересказывает историю античной философии, в мое сердце закралось подозрение, что слева за кафедрой — собственно, Философия, либо что-то вроде музы. А справа за партами — античные философы. Но, впрочем, я не сильна в картинках. Шифр: BNF Fr 24287 fol.177r

Сегодня еще один обрывок, возможно, тоже банальный и всем давно известный, поэтому акцент будет на эстетике.

Мне очень нравится, как язык заставляет означающие рифмоваться, как растут толкования, которые не несут смысла, а только нескончаемые отражения друг друга, настолько, что для меня каждое из них — серия отражений, в глубине которых разглядеть что-то уже очень сложно. Как у Агамбена: «Мы уже не умеем разводить костёр, не умеем произносить молитв и не знаем даже того места в лесу, но мы можем рассказать историю обо всём этом» («Костер и рассказ»).

Название книги «Второзаконие» означает «повторение закона». В книге Второзаконие написано, что царь должен сделать для себя копию этой книги (Deut. 17:18, ссылаюсь на Вульгату). Иоанн Солсберийский продолжил, уже применительно к средневековым королям: правитель должен сделать копию этой книги в своем сердце (volumen cordis, Policraticus, IV, 6). Я продолжаю, говоря на уроке французского: «Vous devez apprendre <qqch> par coeur» (по-французски «выучить наизусть» дословно «выучить сердцем», apprendre par coeur).

Может быть, здесь потерялось какое-то латинское выражение, которого я грешным делом не знаю. В любом случае, либо я запуталась в копиях, либо все копии, конечно, должны куда-то возвращать нас.

Очень странная и любопытная вещь!
По итогам штудий последних дней я замечаю, что когда автор (мои — конца XIV в.) начинает эксплицитно отмежевываться от какой-либо области знания, то, во-первых, он все равно ее затрагивает по итогу, а, во-вторых, именно тогда, когда он ее все же затронет, в его письме обнаружатся самые фундаментальные элементы его мысли, через которые многое становится в итоге понятным. Был расхожий афоризм о том, что «язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли», кажется, молва приписывает его Талейрану, — так вот, даже не разводя досужий психоанализ, можно только порадоваться, что язык все-таки позволяет людям порой, — будто случайно — проговориться.
Это замечание к эвристике истории идей и интеллектуальной истории, но, возможно, я тоже проговорилась.

Сегодня будет анекдот

"Говорят, что испанцы стремятся обладать многими книгами, как никакой другой народ. Рассказывает Иоанн, комментатор цивильного права, в <глоссе к> D.4.3, что испанские студенты так сильно хотели скопировать его книги, что, пригласив его отужинать с ними, дали ему выпить смешанным красное вино и белое вино, чтобы он опьянел и скорее им их одолжил".

А на что готовы вы в поисках литературы для диплома...