Посмотрел интервью Александра Лукашенко телекомпании CNN.

Набившая оскомину кликбейтная стилистика современных заголовков здесь напрашивается сама собой. Белорусский президент действительно ПОРВАЛ (или, если хотите, УНИЧТОЖИЛ) незадачливого журналиста, который к 30-й минуте разговора окончательно стушевался и не знал куда деть свои руки.

Зрелище вышло поучительное. Вроде бы матерый профессионал и амбассадор свободного мира пришел разоблачать «картофельного фюрера» и «спятившего колхозника». Однако вместо колхозника мы увидели искушенного демагога, соображающего со скоростью квантового компьютера, а вместо профессионала – ерзающего рохлю с вымученной улыбкой. Фактов ноль, конкретики – ноль, вместо фактов и конкретики – заунывный поток общих мест («вы плохой человек, не хотите-ка принести извинения народу»). В этих условиях Лукашенко, конечно, оттянулся по полной – куда там вымученной демократической улыбочке до самообладания авторитарного покерфейса.

Полагаю, что дело здесь не в отдельной журналистской неудаче, но общей тенденции. Носители (назовем это так) либеральных ценностей в большинстве своем продолжают (неизбежная тавтология) недооценивать противника. В результате условные «семинаристы-недоучки» и «усатые тараканы» вершат судьбы миллионов, а наш образованный умныш с благородным лицом пишет/наговаривает очередную колонку о том, что «режим загнал себя в угол», «точка невозврата пройдена» и «власть пожирает сама себя». Нет, правда, пролистайте любое уважаемое (без всякой иронии) демократические издание, и вы обязательно наткнетесь на все эти рассуждения о «тупике», «критических ошибках» и «необратимых последствиях».

Понятно, что мы живем в эпоху всеобщей дофаминовой зависимости от контента, и подобные заходы всегда найдут благодарного потребителя. «Путин ЗАГНАЛ себя в тупик» и все из этой серии. Просто получается так, что годы идут и идут, а Путин все загоняет и загоняет, и режим все вот-вот и вот-вот. Особенно беспомощно на этом фоне выглядит аттестация тех или иных авторитарных правителей сумасшедшими. Вообще-то главный признак сумасшествия – недееспособность, и если у человека в течение десятков лет успешно получается держать под сапогом целый народ, то, возможно, в подобном диагнозе нуждается кто-то другой.

Сей незамысловатый жанр в народе презрительно называют пиздостраданием, и вовсе не зря. Как известно, поговорки у русских, в отличие от чемоданов (добавлю от себя – автомобилей, уличной еды, политологов), весьма хороши. Низводя объект сердечных терзаний до ее полового органа, вульгарное словцо как бы приглашает если не целиком обесценить сами терзания, то хотя бы понизить градус их пафоса.

Конечно, здесь и сейчас, в моменте – о, до чего реальна, всамделишна эта боль! Но ты и сам прекрасно знаешь, что однажды настигнет озарение, и все это покажется наивн… «Знаю я это всё, проходили! Но здесь и сейчас, в моменте это знание мне не помогает!», – включается в рассуждения кто-то другой изнутри. Вы снова начинаете спорить, бесчинствуя в тесной клетушке собственного сознания. Так работает старое-доброе pizdostradanie (рифма и остальные совпадения случайны).

С одной стороны, казалось бы – если уж коготок увяз, то придется испить эту чашу до дна (и плевать, что запутался во фразеологии). Хочешь – не хочешь, можешь – не можешь, а свою сорокинскую Норму надо доесть – или, если хотите (знаю, что не хотите), Проработать. Отрицание, гнев, торг – и далее по списку.

С другой стороны, важно хотя бы пытаться напоминать себе, что объем пресловутой Нормы назначаешь и переназначаешь ты сам. Список закольцован, ад бездонен и скатываться в него по винтовой лестнице рефлексии можно бесконечно долго. Впрочем, это даже не рефлексия. Ты блуждаешь среди иллюзий, зачарованный странник. Она та самая (не та самая) единственная (не единственная), мы идеально подходим друг другу (не идеально). Мы были так счастливы! (Ну вы поняли)

«Как же я тебя прекрасно понимаю, у меня и самого…», – ты, конечно, уже не особо слушаешь товарища, на этот раз вполне настоящего. Я, я, я! МОЕ страдание – уникальное, неповторимое, лишь мое – настолько пронзительное. Очевидная мысль о том, что все ЭТО в той или иной форме проходили миллиарды, – эта догадка кажется твоему Его Величеству Разбитому Сердцу кощунственной, оскорбительной.

Ловишь себя на том, что начинаешь забывать волосы, плечи, улыбку, эпизоды, – ловишь на том, что боль давно унялась – остались каприз (не получил желаемого) да ущемленное самолюбие – и все равно не позволяешь себе перевернуть страницу, ведь вы так… ведь она… (как же, как же – вне всякого сомнения). Спору нет, ярче огонь – сильнее ожог, и все-таки не стоит уподобляться отечественным политологам, объявляющим очередной непоправимый пиздец на основе очередного инфоповода. Их предсказания никогда не сбываются.

НАБОКОВ И ЛЮБОВЬ – 1

Дмитрий Галковский опубликовал серию видео-лекций о жизни и творчестве Владимира Набокова. Помимо прочего, он аттестует писателя в качестве потаенного гомосексуалиста, заключившего в целом счастливый, но вынужденный и платонический союз с лесбиянкой Верой Слоним.

Подозреваю, что иных набоковедов и набокоманов подобный заход возмутит в той же степени, в какой глава о Чернышевском в «Даре» разгневала эмигрантских современников гениального прозаика (как реальных – в жизни, так и вымышленных – в самом романе). Однако этим Галковский и интересен – его стереоскопический, объемный взгляд на любые явления представляет особую ценность в обществе, где рецензии самых маститых критиков зачастую выглядят примерно так:

«Взяв четыре года назад какую-то недосягаемую, принципиально новую для самого себя, да и для всей современной отечественной словесности высоту в романе “Июнь”, Дмитрий Быков, похоже, не планирует покидать единожды занятую вершину. Его новая книга “Истребитель” похожа на “Июнь” как композиционно, так и по зашкаливающему, едва ли не избыточному уровню литературного совершенства».

Что тут скажешь – остается лишь снисходительно улыбнуться. «Маргарита Симоньян комментирует статью Владимира Путина в “Российской газете”».

В то же время (видите, работаю на объем), лично меня крайне раздражает манера язвительного Дмитрия Евгеньевича карабкаться вверх по генеалогическому древу изучаемого субъекта, выискивая среди ответвлений условное «еврейство» (или что-нибудь в таком роде), – и затем торжественно предъявлять драгоценную находку, словно это волшебный ключ, отпирающий потаенные двери политики, искусства и мироустройства.

Кроме того, Галковский склочен (не будем исправлять опечатку) избирательно подходить к фактам – то есть, порой орудует методом, именуемым в народе cherry-picking. Одна из опасностей данного метода заключается в его коварной оборачиваемости. Например, сам Дмитрий Евгеньевич, анализируя Галковского, первым делом бы заметил, что его магнум опус «Бесконечный тупик» копирует гипертекстовую структуру романа Набокова «Бледный огонь», а у «Дара» он взял задарма прием с серией типовых карикатурных рецензий, написанных автором на свое же произведение. Очевидно, мы имеем дело с банальной завистью незадачливого литератора к сверхуспешному соотечественнику, которому тот пытается подражать.

Вообще, подступаться к Набокову сложно, даже как-то боязно. В течение всей жизни он тщательно выстраивал грандиозную линию обороны – с лабиринтами траншей, по которым водит читателя за нос, колючей проволокой смыслов, хитро расставленными филологическими ловушками, системой кривых зеркал и газовыми атаками – ядовитым высмеиванием всевозможных «венских шарлатанов» с их «психоаналитическими лавочками». Пафос предисловий, интервью и послесловий Набокова сводится к предостережению от любых попыток биографических интерпретаций и параллелей.

Теперь, расшаркавшись в заведомой следственной беспомощности, поговорим о некоторых аспектах набоковских текстов и сюжетов.

Действительно, женщины в прозе Владимира Владимировича представляют собой что-то невероятное.

Это либо чудовища…

Марта из «Короля, дамы, валета» – ледяная стерва и патологическая мещанка, бьющая домашнюю собаку и пилящая богатого добродушного мужа, которого она стремится умертвить с такой обыденностью, словно избавляется от старого шифоньера.

Магда из «Камеры обскуры» – онимфеченная копия Марты, обольстительный и порочный суккуб с беспросветно черной душой.

Марфинька (буква М начинает казаться частью проблемы) из «Приглашения на казнь» – впрочем, дадим слово автору. «Она, с какой-то сытой улыбочкой прижимая к шее пухлый подбородок, как бы журя себя, глядя исподлобья честными карими глазами, говорила низким голубиным голоском: "А Марфинька нынче опять это делала"». Марфинька рожает от любовников детей, воспитывать которых предлагается ее мужу. «Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькая вещь, а мужчине такое облегчение».

Под бледным огнем все той же горькой луны развиваются и брачные отношения в «Пнине», чья супруга Лиза (с которой спали все, включая автора романа) вначале уходит к любовнику, затем возвращается («как комод неся пред собою семимесячную беременность») – лишь для того, чтобы при помощи мужа перевезти себя и любовника в США, – тут же снова бросает несчастного Пнина, рожает ребенка и, наконец, встречается с ним, требуя «каждый месяц откладывать немного денег для мальчика», причем все это сопровождается издевательствами высшей пробы – казалось бы, хватит, довольно, остановись, перебор – но нет, Владимир Владимирович продолжает изощренно глумиться. Лейтмотив женской измены вообще как-то особо мил Набокову – причем измена осуществляется с воздушной легкостью бабочки, по дуновению ветерка перелетающей с цветка на цветок.

…либо же это ничтожества – часто смиренные и покладистые, но вызывающие у набоковских героев раздражение, ненависть, жалость (любая комбинация на выбор).

«Большая, дебелая, коротконогая, грудастая и совершенно безмозглая баба» и сменившая ее «перезрелая вдовушка, вредная мамаша, старая дура» – очевидные примеры из бестселлера, не требующего представлений.

Кречмар в «Камере обскуре» женился «не то чтоб не любя жену, но как-то мало ею взволнованный: миловидная, бледноволосая барышня, с бесцветными глазами и прыщиками на переносице». (К слову, эти набоковские прыщики кочуют по его текстам с переносицы на переносицу в качестве своеобразной метки авторского отвращения.) Описывая знакомство Кречмара с Аннелизой, Набоков сразу выносит брачный приговор: «Он женился потому, что как-то так вышло».

Не стану проводить мнимой параллели между женой, которой посвящено «Отчаяние» (Вера) и женой главного героя самого романа (Лида). В конце концов, американские академики посвящают своим семьям («Дорогая Кэрол, без тебя эта книга никогда бы не появилась на свет!») книги о Пол Поте, геноциде в Руанде или истории строительства Магнитогорска. Тем не менее, оцените градус презрения, с которым муж в «Отчаянии» куражится над своей благоверной:

«Она малообразованна и малонаблюдательна. Мы выяснили как-то, что слово “мистик” она принимала всегда за уменьшительное, допуская, таким образом, существование каких-то настоящих, больших “мистов”, в черных тогах, что ли, со звездными лицами. Единственное дерево, которое она отличает, это береза: наша, мол, русская. Она читает запоем, и все – дребедень, ничего не запоминая и выпуская длинные описания. Ходит по книги в русскую библиотеку, сидит там у стола и долго выбирает, ощупывает, перелистывает, заглядывает в книгу боком, как курица, высматривающая зерно, – откладывает, – берет другую, открывает, – все это делается одной рукой, не снимая со стола, – заметив, что открыла вверх ногами, поворачивает на девяносто градусов, – и тут же быстро тянется к той, которую библиотекарь готовится предложить другой даме, – все это длится больше часа, а чем определяется ее конечный выбор – не знаю, быть может заглавием».

Осмелюсь заявить, что «Отчаяние» – наименее изученный и наиболее коварный роман Набокова. Герман планирует убить двойника – Феликса, подбросив ему свои документы. Махинация со страхованием жизни – лишь фасад, маскирующий желание уничтожить свою и заполучить новую идентичность, вырвавшись из опостылевшей жизни с ненавистной, раздражающей Лидой. Как и положено зеркальным отражениям большинства из нас, двойник Германа – левша. Феликс не интересуется женщинами («А женщины... Ну скажите, разве есть жена, которая бы не изменяла мужу?») и мечтает «найти друга». Левша для Набокова – термин, заряженный определенной коннотацией. «Сексуальным левшой» (то есть, гомосексуалистом) называют героя «Соглядатая» по фамилии Смуров (напомню, что псевдоним самого Набокова – Сирин; смурый – сирый). Смуров – притворщик и ненадежный рассказчик, влюбленный в девушку, которую ласково называют… Ваня. Впрочем, все эти хитросплетения, переливы и отблески – лишь крошечный закуток к роскошном зеркальном зале.

Благополучных любовных отношений между мужчиной и женщиной в произведениях Набокова вы не обнаружите. (Вопрос, конечно, заключается еще и в том, находятся ли таковые вне литературы). В лучшем случае, это будет патология – как у Горна с Магдой (тонкий порочный фетиш) или в «Аде» (инцест). Что? Что вы говорите? Как же «Дар»? Федор Годунов-Чердынцев и Зина Мерц? Что ж, о «Даре» поговорим отдельно.

Погиб Егор Просвирнин. Мы начали общаться задолго до того, как он стал публичным человеком, но так ни разу и не увиделись. Я был одним из первых авторов его «Спутника», но обсуждать с Егором что угодно – кино, женщин, компьютерные игры, жизнь во всех ее проявлениях – было намного, намного интереснее русского национализма, которым он, увы, большинству и запомнился.

Егор был талантлив и умен – в качестве довеска к подобной комбинации (как это часто и бывает) прилагался набор из внутренних противоречий, душевной неустойчивости и склонности решать сложные проблемы простыми психоактивными методами – от алкоголя и до всего остального. Все остальное, подозреваю, и сыграло роковую роль.

Егор всегда мечтал властвовать над умами и влиять на политические процессы. В качестве рабочего материала для реализации свои целей он выбрал маргинальную и унылую (как и всякая идеология) нишу русского национализма. Свою мечту Просвирнин отчасти осуществил, создав стильный, модный и содержательный онлайн-журнал, а после – ввязавшись в какие-то политическо-денежные схематозы. Расплатой за успех послужил талант – жанр пропаганды обладает магическим свойством внутренне опустошать и опошлять самого пропагандиста. По мере развития «Спутника» публицистика самого Егора становилась все хуже, а энергичные, остроумные и подкупающие надрывной искренностью тексты и вовсе пропали.

Егор зачем-то пестовал в себе кровожадность. Ледяная русская смерть, кровавая поступь, хаос и мрак, война, страдание, боль, ужас и тьма, русская месть, русское то, русское се – вся эта декларируемая эстетическая бравада и демагогия входили в комичное противоречие с образом самого Просвирнина – человека, который на вечеринке будет скорее отсиживаться с телефоном в углу, нежели «завозить движ». Мне кажется, в жизни Егор был совсем другим, а вопросы русской нации его волновали постольку-поскольку.

Однажды давно Егор показал мне сценарий пилота сериала, который он надеялся продать после посещения сценарных курсов в Москве. Это драмеди о похудении и театре (Егор из театральной семьи) – смешная, проникновенная и добрая история в лучших традициях трагикомедий HBO. И вообще, все, что делал и писал Просвирнин вне прокрустовой кроватки русского национализма было намного ярче и притягательнее.

Егор, мы никогда не дружили, но вечера с тобой в скайпе мне порой здорово помогали. Светлая тебе память.

НАБОКОВ И ЛЮБОВЬ – 2

Красиво начать о «Даре» не хватает последнего, так что вступлением послужит банальность. Не мной замечено, что по-настоящему влюбленный человек не особо распространяется о своих чувствах – точно так же, как истинное страдание скорее обезмолвливает, нежели способствует говорливости (и уже поэтому не слишком веришь вездесущим твиттерским зумерам, щебечущим об антидепрессантах, выгорании, травмах и драмах).

Каждому, наверное, знаком этот феномен – вот завязались отношения, сопровождающиеся душевным тремором, и по мере вызревания важнейшего признания ты словно взвешиваешь его на неких внутренних весах: пытаешься определить, оперился ли сей птенец и достаточно ли нагулял жирку – преждевременно выпущенный на волю, он погибнет в условиях дикой природы. Все то же самое происходит и с другой стороны – так развивается неизбежная флиртовая игра, выстроенная на умолчаниях, намеках, паузах и, главное, на обоюдном опасении обжечься.

«Как-то, спустя дней десять после знакомства, она вдруг вечером постучалась к нему и надменно-решительным шагом, с почти презрительным выражением на лице, вошла, держа в руке небольшую, спрятанную в розовой обертке, книгу. “У меня к вам просьба, – сказала она быстро и сухо. – Сделайте мне тут надпись”»

Можно себе представить каких усилий стоил этот надменно-решительный шаг Зине Мерц с ее «болезненно заостренной гордостью». Столь же болезненно Набоков опасается (профессиональная фобия, неведомая беззаботному графоману) замараться в презираемых им общих местах и пошлости, и поэтому описание отношений Федора Годунова-Чердынцева с Зиной в «Даре» лишено слащавой романтики или высокопарного надрыва. В этом смысле хочется возразить Галковскому, который обращает внимание на отсутствие «хэппи энда» и утверждает, будто Набоков показательно выбросил ключи от счастливого будущего героев.

Молодые влюбленные с одиннадцатью пфеннигами на двоих, идущие домой в предвкушении своей первой ночи – посреди беснующихся политических активистов веймарского Берлина, лишенные наивных иллюзий («Знаешь, временами я, вероятно, буду дико несчастна с тобой»), но все же поставившие друг на друга, еще не обнаружившие пропажу ключей, действительно спрятанных фатумом-автором, ибо в настоящей жизни никаких «ключей от хэппи энда» нет и быть не может – что это, если не предельно реалистичное воспроизведение… Тут я прерываю себя, пытаясь найти нужное словосочетание – воспроизведение… подлинной любви? Не то, все не то, и будто бы усмехается черная метка в кошельке Зины Мерц (подобрала с тротуара почерневший пфенниг «на счастье»).

Да, Галковскому хочется возразить, но некоторые особенности романа Федора Константиновича с Зиной и в самом деле провоцируют иначе взглянуть на отношения Набокова и Слоним.

Прежде всего, Чердынцев и Мерц не занимаются сексом. Вначале его отсутствие вполне правдоподобно мотивируется домашней обстановкой (живут в одной квартире с ее матерью и отчимом), некой возвышенностью чувств, а также кокетством своенравной Зины:

«“Скажи-ка, между прочим, как ты в общем себе представляешь: мы всю жизнь будем встречаться так, рядком на скамейке?”
“О нет, – отвечала она певуче-мечтательным голосом. – Зимой мы поедем на бал, а еще этим летом, когда у меня будет отпуск, я поеду на две недели к морю и пришлю тебе открытку с прибоем”.
“Я тоже поеду на две недели к морю”.
“Не думаю. И потом, не забудь, мы как-нибудь должны встретиться в Тиргартене, в розариуме, там, где статуя принцессы с каменным веером”.
“Приятные перспективы”, – сказал Федор Константинович»

Однако период тайных свиданий на берлинских скамейках затягивается, причем Набоков информирует о его длительности с демонстративной точностью:

«Теперь казалось непонятным, почему в любой из этих четырехсот пятидесяти пяти дней они просто не съехали со щеголевской квартиры, чтобы поселиться вдвоем; но вместе с тем он подразумно знал, что эта внешняя помеха была только предлогом, только показным приемом судьбы, наспех поставившей первую попавшуюся под руку загородку, чтобы тем временем заняться важным, сложным делом, внутренней необходимостью которого была как раз задержка развития, зависевшая будто бы от житейской преграды»

Важным и сложным делом, о котором размышляет Чердынцев, является, очевидно, вынашивание замысла «Дара». Все это, конечно, красиво, но для прозы Владимира Владимировича характерно пристальное внимание к физиологии, и уж он-то наверняка знает, что локомотивом любви (тем более любви молодых людей) служит плоть, и никакой интеллектуальной, духовной и прочей совместимости не вывезти двоих без секса – если, конечно, речь действительно идет о любви, а не союзе иного свойства.

В скобках приходится заметить, что Чердынцев тут не одинок – набоковские герои если и спят со своими партнерами, то разве что в качестве неприятной обязанности. Удовлетворение плотских потребностей происходит исключительно на стороне и через призму тайного порока. Нехорошо заглядывать в шпаргалку с ответами, не помучавшись прежде с задачей самостоятельно, но в набросках ко второй части «Дара» Чердынцев влюбляется в парижскую проститутку. Зину же, подобно Шарлотте Гейз из «Лолиты», автор отправляет под колеса автомобиля.

Прячем шпаргалку и возвращаемся в раздираемый «гражданскими оргиями» Берлин. Чем она его привлекает?

«Что его больше всего восхищало в ней? Ее совершенная понятливость, абсолютность слуха по отношению ко всему, что он сам любил. В разговорах с ней можно было обходиться без всяких мостиков, и не успевал он заметить какую-нибудь забавную черту ночи, как уже она указывала ее. И не только Зина была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой, но оба они, образуя одну тень, были созданы по мерке чего-то не совсем понятного, но дивного и благожелательного, бессменно окружавшего их»

Ответ исчерпывающий, однако проявлений судьбоносного родства в тексте романа практически не наблюдается. Инициативная Мерц решает бытовые проблемы Чердынцева – набирает его рукописи на машинке и одалживает по знакомым денег, чтобы тот мог расплатиться с ее матерью за комнату.

«В то время, как Зина изнемогала от зловонной жары в конторе, Федор Константинович с раннего утра уходил на весь день в Груневальд, забросив уроки и стараясь не думать о давно просроченном платеже за комнату»

Насыщенные интеллектуальные разговоры Чердынцев ведет с совсем другим персонажем – писателем Кончеевым. Именно в них прослеживается душевная связь, страстная ревность, интеллектуальная игра, пресловутые понятливость и абсолютность слуха. Показательно, что диалоги вымышлены – Федор Константинович сторонится Кончеева и воображает его то в случайном прохожем, то в немецком юноше, присевшем к нему на скамью в том же Груневальде. Реальные же разговоры с Зиной по большей части иные:

«“Ты совсем уверена, что тебе нравится идея ресторана? Потому что мне – не очень”.
“Ничего, примирись. Вообще теперь со здоровым домашним столом кончено. Я не умею делать даже яичницу. Надо будет подумать, как устроиться. А сейчас я знаю отличное место”»

Галковский полагает, что в лице Зины Мерц Набоков мстительно расправляется с раздражающей его Верой Слоним. Вне всякого сомнения, «Дар» – роман-расправа, причем об этом сообщается открытым текстом. Когда Федор Константинович делится с Зиной своим литературным замыслом, та замечает, что «это получится автобиография, с массовыми казнями добрых знакомых».

«Ну, положим, – я это все так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну… таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется только пыль, – но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо»

В «Даре» Набоков казнит мирок русской эмиграции, интеллигенцию, мещан, немцев, большевистский режим, и многочисленные приговоры приводятся в исполнение не с натужной палаческой мрачностью, но легко, насмешливо, как бы одной левой. Не возьмусь судить в какой степени в Мерц подразумевается Слоним, но приведу несколько примеров тех самых остреньких специй.

Бесплотный роман уже вовсю расцветает, когда Чердынцев оказывается в гостях у своих эмигрантских знакомых. Разговор заходит о Зине:

«“Барышня, во всяком случае, с характером, – сказал инженер Керн. – Я раз видел ее на заседании бального комитета. Ей было все не по носу”.
“А нос какой?” – спросила Александра Яковлевна.
“Знаете, я, по правде сказать, не очень ее разглядывал, ведь в конце концов все барышни метят в красавицы. Не будем злы”»

Достаточно взглянуть на пару фотографий Веры Слоним, чтобы данный эпизод обернулся жестоким глумом. Диалог ведут вовсе не антисемиты, а его наличие не имеет фабульного значения. Чердынцев отмалчивается, и неприятная натянутая сцена оседает в воздухе. За что вы так, Владимир Владимирович?

Согласно распространяемой писательской четой версии, Набоков и Слоним познакомились на маскараде. Мерц тоже приглашает Чердынцева на маскарад, но в последний момент Федор Константинович, уже одетый в смокинг, бросает с порога взгляд на рукопись, присаживается дописать параграф и… «вдруг тронулось и побежало перо».

«Когда он опять взглянул на часы, был третий час утра, знобило, в комнате все было мутно от табачного дыма. Одновременно донесся звяк американского замочка. Мимоходом из передней в его полуоткрытую дверь Зина увидела его, бледного, с разинутым ртом, в расстегнутой крахмальной рубашке, с подтяжками, висящими до пола, в руке перо, на белизне бумаг чернеющая полумаска. Она с грохотом у себя заперлась, и все стало опять тихо. “Хорош, – вполголоса проговорил Федор Константинович. – Что я наделал?” Он так никогда и не узнал, в каком Зина ездила наряде; но книга была дописана»

Наконец, последний и, пожалуй, самый страшный пример – слишком наглядный, чтобы его расшифровывать. Чердынцев может относиться к Зине Мерц как угодно, но решающее слово за творцом-автором – то есть Богом в пространстве романа. Набоков, у которого каждая деталь весом с кусок урана, выносит финальный триптих-вердикт, когда Мерц показывает Чердынцеву свежепроявленные пленки: «Смотри, готовы фоточки».

«Он их взял из ее холодных пальцев. Зина на улице, перед конторой, прямая и светлая, с тесно составленными ногами, и тень липового ствола поперек панели, как опущенный перед ней шлагбаум; Зина, боком сидящая на подоконнике с солнечным венцом вокруг головы; Зина за работой, плохо вышедшая, темнолицая, – зато на первом плане – царственная машинка, с блеском на рычажке каретки»

В конце марта я попытался попасть в Украину в качестве журналиста. Замысел обернулся неудачей. Тем не менее, текст по итогам поездки был написан, и я не нахожу причин, по которым его не стоило бы опубликовать.

https://medium.com/@glasnost/ukraine-there-and-back-again-8cc8ea7963f9

Латвийские власти приняли решение демонтировать советский памятник Освободителям Риги.

Что ж, это Путь. Всем известно, что снос памятников как нельзя лучше способствует внутриобщественному диалогу и политической стабильности. История уже не раз показала, что социальная гармония процветает именно в тех государствах, где с азартом принимаются уничтожать культурные объекты, якобы символизирующие нелицеприятное прошлое – будь то коммунистическое, колониальное или, скажем, рабовладельческое. В одной тут стране последние 10 лет тоже активно… Впрочем, ловлю себя за руку – сегодня, где бы ты ни находился, требуется соблюдать цензурную осторожность, и эта необходимость сама по себе, согласитесь, характеризует нашу эпоху.

Логика латвийского национального истеблишмента следующая.

«Латвия является свободолюбивой демократической республикой – частью европейского сообщества. После восстановления независимости страна была вынуждена решать Проблему в виде огромного числа русских (34%, причем в Риге – больше 50%), которых советский режим специально завозил для размывания коренного латышского населения. За 30 лет относительно мягкой, но неумолимой (назовем это так) интеграционной политики Проблему в целом удалось решить. Евросоюз смотрел на притеснения русского нацменьшинства сквозь пальцы, а на дежурные окрики из Кремля можно было не обращать внимания – к тому же, нигде в мире русские не находятся в настолько униженном положении, как в самой РФ.

И все бы замечательно, но на благородном теле европейской республики все же остался раздражающий прыщик – маргинальная группа (навскидку – сотня тысяч, не больше) дремучих ватников, обожателей Путина и телеэфиров Скабеевой. И вроде российскую пропаганду заблокировали, колорадскую ленту запретили, русские школы выкорчевали, русский язык вытравили, но маргиналы упорно не желают перевоспитываться. И ладно бы просто помалкивали с фигой в кармане, так нет же – каждый год вонючки собираются возле советской бетонной уродины, безнадежно портящей столичный пейзаж, чтобы отметить т.н. День Победы – для них праздник, для нас – точка отсчета полувекового периода еще одной оккупации.

Оккупанты заявляют, что всего лишь хотят почтить память павших в войне – но мы-то знаем, что на самом деле их собрание является ничем иным, как Смотром Сил путинской пятой колонны, дожидающейся Решающего Часа. До сих пор подобную антигосударственную деятельность мы великодушно, по-европейски терпели, однако развязанная Россией агрессия против Украины не оставляет пространства для компромиссов. Принесенные орками гвоздики необходимо сгрести тракторами, советский памятник уничтожить, акции в его защиту – запретить, особо ретивым – приглашение на беседу в службу госбезопасности, а то и уголовку».

К сожалению, следует признать, что вышеописанная логика во многом опирается на жизненную и историческую правду. Послушать, какую АХИНЕЮ несут иные люди, выступающие от имени латвийских русских, так это просто туши свет. Историю страны они не знают и знать не хотят, представления о любимом СССР у них самые фантастические, с российскими реалиями они не знакомы, да и в самой-то России зачастую не бывали. Характерным примером является Юрий Алексеев – известный латвийский журналист и бывший главред издания Бизнес&Балтия, распространяющийся в своем фейсбуке о человечнейшем Ленине и благороднейшем Путине. Латвийские спецслужбы лениво преследуют Алексеева в рамках сфабрикованного уголовного дела, однако в РФ при прочих равных он бы уже давно и плотно сидел.

Впрочем, вернемся к памятнику. Лично я к латышскому национализму давно отношусь со снисходительным пониманием. Ребята, ваша взяла. Карт-бланш. Можно и памятник снести, почему нет. В конце концов, демократическая процедура соблюдена, и за демонтаж действительно высказались большинством демократически же избранного института.

Пожалуй, не стоит даже вдаваться в детали, выискивая затаившегося Дьявола (а он там есть и его много). Не имеет смысла указывать, например, на то, что памятник Освободителям появился на заре Перестройки, при этом один из его скульпторов, Айварс Гулбис, ранее участвовал в создании другого памятника – Янису Райнису (фигура для латышской культуры аналогичная Шевченко для украинской), и памятник этот открыли в 1965 году, то есть в самый разгар той самой оккупации. Не стоит также придираться к тому, что латышский памятник Свободы, установленный при авторитарном режиме Улманиса, впоследствии не снес даже Сталин. Опустим и вопросы о том, каким образом данное решение поможет Украине или сплотит латвийское общество перед лицом внешней угрозы.

Все прекрасно понимают, что демонтаж не имеет никакого отношения к «декоммунизации», исторической справедливости или солидарности с терпящим бедствие украинским народом. Это национально ангажированный, бескомпромиссный и нарочито демонстративный Ход, осуществленный в рамках политической конъюнктуры. Сопротивление ничтожной русской общины, как всегда, будет минимальным, и его оперативно подавят.

Проблема в другом. Сейчас руководству некоторых восточноевропейских государств кажется, что обезумевший бункерный диктатор Путин включил режим «Да, скифы – мы, да, азиаты – мы, с раскосыми и жадными очами» и бросил свои орды в завоевательный имперский поход. Так как мероприятие в долгосрочной перспективе заведомо проигрышное и обернется тотальной дегенерацией и без того отощавшей России, то сейчас самое время выступить с Ходами – отвечать-то будет уже не перед кем.

Хм, может и так. Только вот не восточно-, а просто европейские государства почему-то осторожничают и действуют (к огромному неудовольствию своих восточных соседей) аккуратно. Возможно, там понимают, что прагматичный мафиози Путин, во-первых, никакой не имперец, во-вторых, никакой не русский националист, и на русских всего мира ему поебать с высокой колокольни. Но что если… Что если к власти в России однажды придут Настоящие имперцы и Настоящие русские националисты? А все Ходы записаны. И вот это – действительно Проблема.

Обратитесь с соответствующим вопросом к первому встречному, и наверняка он ответит, что летом 1980 года проходила Олимпиада в Москве. В то же время, вряд ли кто-нибудь вспомнит, что через полтора месяца после прощального полета советского Мишки началась восьмилетняя мясорубка под банальным и малоинформативным («снова какая-то суматоха на Ближнем Востоке») названием Ирано-Иракская война.

А что это была за война? Ад на Земле. Россыпь ключевых слов: зарин, табун, иприт, геноцид, дети-солдаты, тотальная мобилизация и расчеловечивающая пропаганда.

Изначально Саддам Хусейн не без оснований рассчитывал на легкий блицкриг. Аятолла Хомейни провел в вооруженных силах Ирана массовые репрессии, практически полностью уничтожив офицерский корпус. Более того, агрессивная риторика исламских революционеров в отношении мусульманского мира отвернула от Ирана Восток, а захват американского посольства в Тегеране – Запад. Тем не менее, данных преимуществ не хватило, чтобы преодолеть разницу в весовых категориях двух стран – даже ослабленный исламской революцией Иран обладал втрое большим населением и вдвое большим ВВП. Началась затяжная война на истощение.

Главным ресурсом обложенного санкциями Ирана стали люди, а наиболее красноречивым методом использования живой силы – отряды народного ополчения «Басидж», находившиеся в подчинении у Корпуса стражей исламской революции. Идеологическая основа «Басиджа» – культ самопожертвования. Необученных, плохо экипированных ополченцев-мучеников бросали на минные поля и укрепрайоны, реализовывая тактику человеческих волн. Вслед за волнами продвигались основные части Корпуса. (Кстати, вам это ничего не напоминает?) В «Басидж» набирали и подростков от 12 до 17 лет. В банданах с надписью «Воины Аллаха» и с пластмассовыми жетонами, которые Хомейни объявил ключами от Рая, дети неслись в лобовую атаку, выкрикивая «Шахид!»

К третьему году войны Ирак был выдавлен с территории Ирана и почти полностью ушел в оборону. Хусейн неоднократно пытался договориться с Хомейни, но аятолла намеревался воевать до конца. Тогда иракская пропаганда сменила рефрен с завоевательного похода на героическое противостояние иранским «захватчикам». «Они должны знать, что на каждое вредное насекомое найдется инсектицид, способный его уничтожить», – сказал как-то один из иракских генералов (которых, кстати, Саддам регулярно казнил за провалы на фронте). Инсектицидами, как легко догадаться, стали боевые отравляющие вещества. Основу химического арсенала Хусейна составляли нервно-паралитические зарин и табун, а также горчичный иприт, применявшийся еще во время Первой мировой.

Как же отреагировало мировое сообщество на прямое (и подтвержденное экспертами ООН) нарушение Женевского протокола? Может быть, Ирану хотя бы позволили импортировать средства индивидуальной химической защиты? Как бы не так. Саудовская Аравия и Кувейт предоставляли Ираку финансовую помощь, а СССР, Франция и Великобритания – военно-техническую. США, преследовавшие политику максимального истощения обеих сторон (кстати, а ЭТО вам ничего не напоминает?), осуществляли все вышеперечисленное, вдобавок снабжая Ирак разведывательными данными, которые зачастую способствовали более эффективному применению ядовитых газов.

Воодушевленный международной поддержкой, Хусейн начал проводить химические атаки на иранские города и деревни. Достаточно сказать, что и спустя 20 лет после окончания войны 70 тысяч иранцев продолжали получать медицинскую помощь, связанную с хроническими последствиями химических отравлений.

Более того, карт-бланш Запада позволил Саддаму запустить кампанию геноцида курдского населения на территории самого Ирака. Операцию под кодовым названием «Анфаль» («Трофеи») возглавил двоюродный брат диктатора, который за свое пристрастие к бомбежкам курдских регионов ядовитыми газами получил прозвище «Химический Али». В одном только городе Халабджа после пятичасовой бомбежки зарином, ипритом и табуном погибло 17 тысяч человек. Один из очевидцев вспоминал: «Я видел вещи, которые не забуду до конца жизни. Одни люди валились на землю – их рвало, другие же впадали в истерику и громко смеялись. Я почувствовал запах, напоминающий вкус яблок, и потерял сознание, а когда очнулся – вокруг меня лежали сотни человек».

Тут можно было бы сказать еще о многом. Во время одного из боев на болотистой местности иракцам удалось убить иранских солдат, пропустив через воду электрической ток. Иран впервые в истории осуществил атаку на ядерный реактор. Реактор починили французы, но затем его окончательно уничтожил Израиль. Обоюдные ракетные обстрелы городов или, наконец, сбитый американцами иранский авиалайнер. А главное – война, оставившая след на целых поколениях иракцев, иранцев и курдов, закончилась абсолютно безрезультатно – если, конечно, не считать результатом миллион погибших (и это по более-менее скромным оценкам). И да, Саддам Хусейн оставался у власти еще 15 лет.

В общем, к чему я поднял тему, о которой сегодня почему-то (почему-то) предпочитают не вспоминать. Мы привыкли смотреть на мир через изогнутую медиа-линзу. Ежедневные заголовки и вездесущая идеологическая пропаганда приучили нас к выработке сиюминутных эмоциональных реакций на основе удобоваримых дихотомий. С безответственной легкостью употребляются термины «геноцид» и «военное преступление», а очаровательная молодежь, проживающая в Тбилиси и Праге, конечно же, «не вывозит происходящего» (так и пишут).

Многим кажется, будто вершится судьба мира, финальная битва добра и зла, правды и лжи, света и тьмы. Однако никаких финальных битв не бывает. Страна А вряд ли развалится или радикально трансформируется, и уж точно вряд ли страна Б станет лидером свободной Европы. Происходящее может длиться очень и очень долго – а самое страшное, может, и вовсе еще не начиналось. Но все же полезно иногда вспоминать об упомянутом выше яблочном запахе, чтобы немного выйти за пределы туннельного восприятия реальности, не гневить Бога и, увы, отдавать себе отчет в природе как человека, так и политики.

Поверхностность, однообразие сюжетных ходов, скудный язык, неуклюжий стиль, банальные темы в сочетании со слащавой сентиментальностью – если вы решили, что я исповедуюсь в публицистической беспомощности, то заранее соглашусь, – но речь все же пойдет о Ремарке. Именно ему, как правило, высказываются вышеупомянутые претензии, да и в целом высокомерное отношение к данному писателю считается признаком хорошего литературного вкуса. Так, мол, незамысловатое чтиво для романтичных подростков.

И действительно, Эрих Мария Ремарк зачастую пишет довольно небрежно, а полюбившиеся ему образы, сеттинги и персонажи с невозмутимым нахальством штампуются из романа в роман. Автомобильные гонки, умирающая от туберкулеза девушка, русский эмигрант «из бывших» (нынче работающий танцором или швейцаром), смекалистый кельнер или портье, склизкий сутенер, трогательная проститутка, деловитая проститутка, алкоголь (много алкоголя) в самых разнообразных формах и сочетаниях, женское непостоянство, мужское товарищество.

Кажется, будто с грандиозным успехом «На Западном фронте без перемен» Ремарк нащупал некую схему, универсальный писательский шаблон, золотую жилу рентабельных приемов, – и принялся исполнять удачный лейтмотив на одной струне. Лейтмотив до сих пор резонирует с миллионами читательских душ. Почему? За что мы – простые люди, далекие от привередливой литературной критики – любим Ремарка?

За стоическое отношение к жизни его героев. Ремарка аттестуют антифашистом, гуманистом и «голосом потерянного поколения», но эта пошлая характеристика у Робби из «Трех товарищей» или Равика из «Триумфальной арки» вызвала бы лишь презрительную усмешку. Ремарк не занимается заунывными разоблачениями и не ломится в окно с плакатом «Нет войне» или «Фашизм не пройдет». Подобная тактика, возможно, позволит вам получить Нобелевскую премию, но никогда не сделает великим писателем.

Герои Ремарка действуют в предложенных обстоятельствах и действуют в угоду не высшим соображениям, но личным интересам и собственным же представлениям о морали. Они не особо распространяются о каких-то там «взглядах» и бесконечно импонируют читателю отсутствием жалоб. Да, уже завтра ты можешь погибнуть, но этим вечером необходимо поймать и зажарить курицу, высушить обувь, разжиться сигаретами, почистить винтовку и поудобнее устроиться на ночлег в разбомбленной церкви, пустив на растопку книгу псалмов. В общем, как тут не привести растиражированное «Что бы с вами ни случилось – ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным».

За притягательность создаваемых миров. Романы Ремарка обволакивают каким-то иррациональным ощущением уюта, среди его локаций и персонажей хочется жить – тесниться в блиндажах, выпивать в барах, участвовать в гонках, скрываться от эсэсовцев, бороться с тоской в номерах эмигрантских отелей, вытаскивать из петли самоубийц или нелегально переходить швейцарскую границу.

Это миры обреченной веселости, солдатской смекалки и простых истин. Любовь не требует объяснений, подлость, глупость и мещанство повсеместны, ночь многое усложняет, фронтовая дружба бесценна, человечество обязательно свалится в очередную войну. Что же делать? Раздобыть унтер-офицерский мундир (себе), серебряное платье (девушке) и отправиться кутить в ресторан. Все реализовано очень просто, буквально на пальцах – никаких стилистических изысков, тонкой эстетики, интеллектуальных игр – но, черт возьми, до чего же эффектно.

Общим местом в литературоведении стало сравнение Ремарка с Эрнстом Юнгером. Оба воевали в Первую мировую, получили ранения и по итогам пережитого опыта написали свое флагманское произведение. Ремарка и Юнгера принято выставлять мировоззренческими антагонистами и, пожалуй, это действительно так. Какая-нибудь соционика охотно разделит всех мужчин на «ремарков» и «юнгеров». Сам Юнгер назвал Ремарка «пустым посредственным писателем с претензиями». Между тем, приведу по первому абзацу из соответствующих романов.

«На Западном фронте без перемен»:

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, — словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции.

«В стальных грозах»:

Поезд остановился в Базанкуре, небольшом городке Шампани. Мы высадились. С невольным трепетом вслушивались мы в медлительные такты разворачивающегося маховика фронта, — в мелодию, которой предстояло на долгие годы стать привычной для нас. Где-то далеко по серому декабрьскому небу растекался белый шар шрапнели. Дыхание боя чувствовалось повсюду, вызывая в нас странную дрожь. Знали ли мы, что он поглотит почти всех нас — одного за другим — в дни, когда неясный шум вдали взорвется беспрерывно нарастающим грохотом?

Ремарк воспроизводит фронтовые заботы рядового, и ему сразу веришь. Юнгер начинает с душной и пафосной пропагандистской агитки. Это сапог-солдафон, забравшийся на снарядный ящик и рвущий луженую глотку: «Камераден! Отечество в опасности! Дадим достойный отпор врагам Германии! На вашу долю выпала редкая честь – возможность умереть за Кайзера и великое дело возврата Эльзас-Лотарингии!»

Ремарк с трепетом относился к фронтовому братству, восхищался боевой храбростью, но презирал казарму. Юнгер казарму пестовал. Разбогатев на своем бестселлере, Ремарк купил виллу в Швейцарии и свалил от желающих перемалываться в мясорубке за многочисленные эльзас-лотарингии куда подальше. Юнгер издал роман за свой счет, а впоследствии вносил в него многочисленные правки, став заложником идеологической конъюнктуры. Для Ремарка «политические соображения» являются поводом для горькой иронии. Для Юнгера они стали делом жизни.

Тем не менее, не важно – юнгер вы или ремарк, – оказавшись с подругой в книжном магазине где-нибудь в Будапеште, Загребе или Минске, купите ей «Трех товарищей», а затем выпейте по рюмке рома. Не стоит забывать о простых удовольствиях даже если человечество собирается свалиться в очередную войну.

Пожалуй, главным воспоминанием моего неудавшегося украинского трипа остается поезд с беженцами, направляющийся в Польшу. В то время как сопровождающие нас львовские пограничницы переговариваются на украинском, забитый под завязку вагон шумит на русском. Вездесущие дети, как водится, поглощены гаджетами, а из гаджетов доносятся российские клипы, российские фильмы, российские юмористические шоу. Картина производит впечатление зловещего сюрреализма.

Данному воспоминанию вторит еще один эпизод. Ресторан в Литве. Официанткой работает беженка из Украины, о чем красноречиво свидетельствует соответствующий бейджик на ее форме. Девушка принимает заказ у компании парней, но не справляется с литовским и вынужденно переходит на русский – то есть на язык, понятный обеим сторонам коммуникации. Парни в знак протеста против немыслимого кощунства демонстративно покидают террасу.

Приведенные примеры, разумеется, не служат ни оправданием, ни аргументом, ни каким-либо доводом («так и передайте»), но идеологическая дилемма все же налицо. С одной стороны, необходимо проявить солидарность с Украиной. С другой – немалая доля населения этого государства думает и говорит на ненавистном русском языке. Да что там – населения. Как полагаете, на каком языке президент Зеленский (без телекамер) общается со своей супругой, советниками или генералами? Согласитесь, ситуация как минимум неоднозначная – типа, Ставка Верховного главнокомандования разрабатывает операцию «Багратион», переговариваясь на баварском диалекте.

Кстати, в чем пафос стихотворения Бродского «На независимость Украины», которое (к сожалению) принялись тиражировать российские пропагандисты? Там что, содержится призыв кого-то покорить, завоевать, уничтожить? «Ввести войска»? Вовсе нет. Наоборот, данное стихотворение воспроизводит снисходительное великодушие (не без ноток презрения, конечно, но это – Бродский). Поэт провожает народ в свободное плавание и всего лишь констатирует, что никаким политическим маневрам не под силу упразднить факт принадлежности к единой культуре.

Можно снести памятник Пушкину (на Украине уже повалили с десяток), но Пушкин живет не в камне, а в самом пространстве. Мы им дышим. Язык и культуру невозможно отменить (или НАСАДИТЬ) по указке сверху. Напечатайте десять миллионов экземпляров «Целины» Брежнева, и все равно никто не станет его читать. А за редкую самиздатовскую копию Булгакова люди были готовы идти в тюрьму.

В общем, уже поэтому я бы не стал особо переживать в связи с многочисленными сносами памятников, переименованиями улиц, изъятиями русского из школьной программы и тому подобными инициативами по «дерусификации». Они всего лишь характеризуют тех, кто их реализует, и на фоне растворяющейся в воздухе чеширской улыбки знаменитого петербургского поэта оборачиваются мелкотравчатой бессильной возней. По-бродски к ним и следует относиться.

Вы, конечно, помните этого давнишнего героя политизированных социальных сетей – некоего Таксиста, который вез Просвещенное Лицо от Китай-города до Патриков. Как водится, болтливый Таксист распространялся о своих дремучих (патриархальных, прокремлевских, гомофобных) Взглядах, и Просвещенному Лицу приходилось терпеливо кивать, но зато после поездки наступал реванш – усевшись в ресторане (конкассе, мидии в песто, молочный улун), Лицо делилось впечатлениями о поездке у себя в блоге. Развязно, как бы с ленцой разводя руками перед аудиторией, Оно вопрошало – на что же мы можем надеяться, на какой прогресс смеем рассчитывать, когда у нас такой зазомбированный, отсталый, глупый Народ.

В последнее время Таксиста заменили Родители, и невольно вздрагиваешь при виде этого незамысловатого «Мама» в скриншотах с перепиской, демонстрируемых молодежью в поисках социального одобрения. Торговля «токсичными» матерями, отцами и прочими родственниками сопровождается, разумеется, показной горчинкой – эх, мол, до какого состояния довел Путин самых близких людей, но между строк у Павликов Морозовых считывается непременное бахвальство – а я не такой, я умнее, современнее, свободнее, Просвещеннее.

Да, увы, идеологическая линия фронта действительно зачастую пролегает по семьям, но сочувствие вызывают как раз не дети, выставляющие напоказ диалоги с распропагандированными родителями, а те самые родители – какими бы распропагандированными они ни были. Впрочем, тут еще вопрос, кто из отцов и детей сильнее отравлен медийной радиацией – замечено, что ежедневное облучение антикремлевскими ютуб-потоками деформирует сознание явно не меньше, чем уже приевшиеся в качестве примера Соловьев, Скабеева и далее по списку.

Что еще хуже, болезненную тему отцов и детей подхватили журналисты, и вездесущие издания уже поспешили Объяснить (вы заметили, они постоянно, черт возьми, все Объясняют?) как следует вести себя с «родственниками, поддерживающими войну». Нет, правда, представьте: выстраивать отношения с родителями по карточкам самодовольных объяснялкиных, чьи прогнозы и аналитика стоят не дороже килобайтов, в которых они содержатся. Впрочем, о журналистах и журналистике мы еще поговорим.

Вы заметили – они постоянно, черт возьми, все «объясняют»?

Магистрка факультета деколонизации отделения трансгендеристики краковского университета восточноевропейских коммуникаций Софья Рейтузова-Ленская в подкасте «Кошка-кортошка и институции» ОБЪЯСНЯЕТ, как побороть в себе имперское мышление и далее по списку истрепанных, бессодержательных слов.

Как говорил легендарный Тони Монтана, сетуя таможенникам Флориды на кубинский режим: «Они все время указывают тебе что делать, говорить, чувствовать».

Претензия (если тут уместно говорить о претензиях), собственно, не к самому факту вездесущей пропаганды – явлению в наше время неизбежному и постоянно набирающему обороты. Полагаю, большинство людей вполне приспособилось жить в условиях перманентной информационной обработки и не замечают ее подобно глубоководной рыбине (камбале там или какой иной), не придающей особого значения гидростатическому давлению. Ну, такая среда, нам тут жить.

Иной инфлюенсер набросал пару абзацев и все, кажется, замечательно – ладный ряд смыслов, задор, динамика, раскатистые обороты, – но, в общем, все понимают, что, во-первых, суть сводится к призыву разорваться под обстрелом 120-миллиметровыми минами за чужие интересы, а во-вторых – инфлюенсеру по кайфу занимать апартаменты в ЖК «Ар-Деко Парк Резиденция Палас», и он не собирается переставать это делать.

Нет, раздражает не пропаганда, но тон, я бы даже сказал – ТОНЧИК отдельных ее представителей и, к сожалению, значительная их часть выдает себя (и получает соответствующие бюджеты) за прогрессивных защитников прав и свобод. Высокомерие, чванство, пафосные разглагольствования о «промытых телевизором мозгах», нахватанность фактуры, поверхностность суждений и абсолютное нежелание (сама мысль об этом вызывает недоумение) хотя бы мельком взглянуть на рассматриваемый феномен с иной стороны. Их аналитические прогнозы никогда не сбываются, их стенания («Ох, моя страна убивает людей кстати посоветуйте психотерапевта в Лиссабоне») девальвируют реальные трагедии реальных людей, их объяснения оборачиваются все тем же рефреном «Ах, насколько прекрасен наш круг!»

Все это, впрочем, неравный бой с ветряными мельницами и не одолеть вечный аргумент формата «не нравится – не читай». Проблема (если тут уместно говорить о проблемах) лишь в том, что как будто и нечего остается читать (и тут раздается грозное молчание томов непрочитанной еще классики).

Алексей Навальный посвятил значимую часть своей жизни противостоянию с путинским режимом, и поэтому волей-неволей итоги его публичного пути сводятся к сравнению с действующим президентом РФ. Навального называли (как же странно писать о нем в прошлом времени) единственным российским политиком, помимо Путина, – и вправду, все остальные неизбежно скатывались в роль статистов. Политическая жизнь клептократической эпохи постсоветской России – это Версус двух величин.

Навальный умел очаровывать, заряжать, вдохновлять, организовывать, вести за собой – опять же, общепринятый факт; Алексей действительно словно сошел со страниц той самой главы Макса Вебера о «харизматическом лидере». Харизма Путина с его советскими сальностями и подхихикающими подъебками способна обаять разве что телевизионную домохозяйку – из них-то, как известно, и состоит его ядерный электорат.

Навального искренне любили, ему верили, за него шли под ментовские дубинки. Путина ИСКРЕННЕ любила разве что собака Конни, и то – вопрос. По собственному желанию, по зову сердца за Владимира Владимировича не выйдет на митинг ни один человек. За деньги – да. Но вообще, если некий час икс и наступит, то его моментально опрокинут даже самые ближайшие соратники, без единого сомнения и чуть ли не брезгливо поморщившись. (Относительно недавно нечто близкое к данной ситуации мы уже наблюдали.)

Вообще, довоенный период Путина оборачивается одними только деньгами, это размеренный треск машинок для счета банкнот, распределение теневых бюджетов в теневых кабинетах, и сопровождающая данный треск ежедневная ложь, ложь, ложь – ложь, произносимая с жлобской улыбочкой человека, который уверен, что проглотят и это. (Проглатывают.) Разумеется, Навальный не был святым идеалистом- бессребреником, о себе он не забывал, но и это шло ему на пользу – святым в РФ никто не верит. Навальный открыто заявлял – да, у меня политические амбиции, я хочу власти и буду реализовывать иной путь для своей страны, но том и стою. По сути возразить на это нечего.

Снова как будто приходится повторять уже тысячекратно всеми озвученное, ну да чего уж там. Навальный – веселый и жизнерадостный человек. Путин – это заунывная тягомотина. Даже свои военные геополитические амбиции он оформляет не громогласным возгласом «Вперед, сыны Империи!», но невнятными оговорками с «мы были вынуждены» да «нам не оставили выбора». Сама война развивается в таком же стиле – с необъяснимыми откатами, ползучими невнятками, таинственными виляниями,– короче, МУТКАМИ.

Навальный и в тюрьме оставался свободным человеком – он говорил, что хотел, и держался с вызывающей храбростью. В скобках, конечно, следует заметить, что в положении мирового селебрити сохранять бодрость гораздо легче по сравнению с иными его сторонникам, чьи имена в общественной памяти уже стерлись, а сидеть им остается еще годы. Тем не менее, за все время политической карьеры никому не удалось всерьез упрекнуть Алексея в непорядочности. Большое дело для политика, для политика в России – дело огромное.

Путина, вынужденного в стотысячный раз выслушивать под камеры очередного подставного сварщика уралвагонзавода, никак не назовешь свободным человеком. Иногда кажется, что этот странный, как бы набросанный карандашными штрихами человек с кегебистской маской вместо лица не произнес в своей жизни без пиар-оглядки ни одного слова. Убили Навального, и у сотен тысяч людей нет-нет, да и защипало в глазах. Не думаю, что смерть Путина вызовет хоть одну-единственную слезу.

Наконец, Навальный добровольно пошел на крест, пошел за Дело, пошел честно – и на фоне такого Поступка растворяются в пустоте любые претензиошки, скользские оценочки и иронические каляки подпольных ничтожеств, пребывающих в экстазе шаденфройде.

Алексей, вы – Человище.