На первых же десяти страницах новой книги Мэгги Нельсон «О свободе» она отсылает к буддизму и Дэвиду Греберу, a girl after my own heart.

За последнее время уже несколько раз грустила, что Гребер больше никогда ничего не напишет. Но хорошо, что он успел написать все то, что написал.

«[I]n reality, the crisis we just experienced was waking from a dream, a confrontation with the actual reality of human life, which is that we are a collection of fragile beings taking care of one another, and that those who do the lion’s share of this care work that keeps us alive are overtaxed, underpaid, and daily humiliated, and that a very large proportion of the population don’t do anything at all but spin fantasies, extract rents, and generally get in the way of those who are making, fixing, moving, and transporting things, or tending to the needs of other living beings. It is imperative that we not slip back into a reality where all this makes some sort of inexplicable sense, the way senseless things so often do in dreams».

(На самом деле кризис, который мы сейчас испытываем, был пробуждением ото сна, столкновением с реальностью человеческой жизни, а именно — с тем, что мы просто кучка хрупких существ, которые заботятся друг о друге, и те из нас, кто выполняют львиную долю этой заботы, благодаря которой мы все еще живы, перегружены налогами, им недоплачивают и их принижают, а большой процент населения планеты только плетут пустые фантазии, собирают ренту и попросту мешаются под ногами тех, кто делает, чинит, перемещает и транспортирует вещи или заботится о нуждах других живых существ. Нам необходимо ни в коем случае не вернуться обратно в реальность, где все это имеет хоть какую-то видимость необъяснимого смысла, как это часто бывает с бессмысленными вещами во сне).

Почему-то решила угореть с (неизвестного мне ранее) факта о том, что исторически на Бродвее и вне Бродвея Питера Пэна всегда играла женщина. Нет, ну на самом деле если уже это знать, то звучит логично: во-первых, детям по закону нельзя было впахивать по ночам шесть дней в неделю. Если ты кастуешь на роль Питера мальчика, то и всех остальных мальчишек тоже должны были бы играть дети, а у вас вообще-то труппа мужиков-актеров. Во-вторых, пубертат, который уничтожает голос быстро и беспощадно, а вам нужна надежность. В-третьих, Питер по сюжету ребенок (шокинг, ай ноу), поэтому вам нужен голос, похожий на детский (высокий, тонкий, ну, короче, не мужской). Иными словами, остается простой вариант: взять на главную роль надежную и профессиональную актрису. Not a big deal.

Вот, можете тут вместе со мной словить маленький краш на Мэри Мартин в роли Питера.

Потом пришло телевидение, где всех этих ограничивающих факторов больше не было: дети могли играть детей, и Питера Пэна играют мальчики.

Думаю, угорела я с этого факта, потому что в последнее время любой рекаст женщины на любую роль, которую до этого играли мужчины, вызывает волну возмущения — мол, проклятая фем-woke-культура совсем ошалела и уже КЛАССИКУ ПЕРЕПИСЫВАЕТ в угоду своей захватнической адженде. Но на самом деле это именно что not a big deal. Культура прекрасна тем, что она содержится в сотнях тысяч совершенно разных артефактов, она разнообразна, она производится так, а не иначе, по сотне разных причин, которые с течением времени становятся нам (потребителям культуры) все менее и менее понятны. В прошлом веке — один контекст, сейчас — другой, лет через десять будет третий. Чем охранять устои (которые на самом деле иллюзорны) всяко интереснее изучать эти контексты и ловить всякие лулзы.

В собственном сознании всякому — будь он даже еще в мыслях своих совершенно несамостоятельным — кажется, что он и есть суверен. С тех пор, как разговор о душе заходит лишь при потребности в исповеднике или психоаналитике, сознание считается последним прибежищем, в котором субъект под своим же собственным крылом стремится спастись от катастрофы, которой ему угрожает окружающий мир — и даже считает, что ему это удается; словно сознание — это цитадель, способная противостоять изо дня в день продолжающейся осаде. Даже в экстремальных условиях господства тоталитарной власти — и тем более при этих условиях! — никто не признается себе, что бастион сознания, возможно, давным-давно пал. За сохранение этой иллюзии борются столь яростно, что ее не сравнить ни с какой другой. Вот насколько глубоко и всеохватывающе воздействует на людей философия — в том числе и на тех, кто относится к ней презрительно. Ведь само суеверное упование на то, что отдельный человек может быть хозяином своему сознанию, если уж не может быть хозяином ничему другому — это опустившаяся уровнем ниже философия, от Декарта до Гуссерля, философия даже буржуазная, такой вот идеализм в домашних тапочках, ограниченный тем, что можно окинуть взглядом в своем собственном личном пространстве.

Я сегодня проснулась пораньше, чтобы почитать стендап-шоу Ганса Магнуса Энценсбергера, упакованное в эссе «Индустрия сознания» 1962-го года?

Похоже на то 🗿

Писательство начинает постепенно возвращаться в мою грешную жизнь, и я этому невероятно рада. Вот тут рассказала, как это все начиналось — на случай, если вы тоже хотите что-нибудь такое начать!

Недавно объяснила особенность своего восприятия числом Данбара, и сразу задумалась — а правильно ли я сделала? Давайте разбираться.

Британский антрополог Робин Данбар прикинул, что человек может поддерживать в своей жизни не более 150 осмысленных связей с другими людьми. Он изучал зависимости между размером мозга и размером стай приматов, которые отличаются сложным общественным поведением. Так он вывел математическую зависимость между размером неокортекса (часть мозга, которая отвечает за познание и язык) и размером стабильной социальной группы. На самом деле число Данбара колеблется между 100 и 230 связями, но за условную цифру обычно принимают 150. Антропологическая работа Данбара теорию подтвердила — неолитические человеческие поселения действительно обычно не разрастались за пределы 200 человек.

Если концептуализировать идею Данбара, то он, по сути, вывел показатель сложности социальной системы, которую способен вытянуть наш мозг в определенный момент развития.

Правило Данбара прослеживается в ранних сообществах охотников и собирателей, современных офисах и коммуннах, фабриках, военных организациях, английских деревнях 11 века и списках для рассылки рождественских открыток. Если группа разрастается за пределы 150 человек, велика вероятность, что она развалится. Этот же принцип можно использовать, чтобы объяснить, почему даже в эпоху урбанизации жители городов стремились к образованию квази-деревень.

Самый тесный кружок контактов — любимые люди (5 человек). Далее идут близкие друзья (15), просто друзья (50), и значимые контакты (то самое число 150). Край спектра — 1500 человек, это количество людей, которых мы вообще способны узнать. И люди могут переходить из сектора в сектор в зависимости от количества общения.

Говорят, что люди с СДВГ часто ведут себя так, как будто бы они забывают друзей, если они давно не виделись. Так вот, теория Данбара говорит, что это действительно так: чем дольше мы не видимся даже с близкими друзьями, тем дальше по спектру они от нас удаляются, просто потому что так работает наш мозг.
Дальше начинаются забавности (тм). Например, в современном мире мы довольно значительно можем делигировать эмоциональный труд общения — а значит и круг значимых контактов, которые мы можем поддерживать, расширяется.

Культурный и социоэкономический контекст разных групп тоже может влиять на ситуацию. В этом поле как раз разворачивается основная критика теории — мол, человеческое поведение определяется в первую очередь культурой, а не биологическими правилами, ну да мы не будем (пока) лезть в эти дебри.
А что интернет и глобальные социальные сети, где мы якобы поддерживаем связь с сотнями и тысячами людей? Я использую слово «мы» свободно, потому что это постик в телеграме, понятно, что не у всех так. Меняет ли это расстановку цифр и социальные мощности нашего мозга?

Ученые пока сходятся в том, что — не очень. Человеческий мозг не может так масштабно эволюционировать за 20 лет — наши мощности остаются прежними, для нас все еще существуют маленькие кружочки близких людей и количество осмысленных связей, которые мы способны поддерживать, конечно.

Но меняются акценты. Значение контактов в категории «слабых связей» (от 500 до 1500) увеличивается: они могут помочь вам с работой или советом, например, потому что контекст социальной сети это позволяет (в личном общении вы бы вряд ли просили советов по пересадке суккулентов у чувака, которого вы один раз встретили на конференции «Пиарщики в сталелитейном бизнесе», а в фейсбуке такое вполне может случиться). Появляется некоторая информационная асимметрия: вплоть до того, что мы можем получать больше поддержки от «внешних кругов» чем от «внутренних». Но и весы социального одобрения тоже перекашиваются: вместо того, чтобы сильно париться о близких контактах и мало — о дальних, мы начинаем Очень Сильно Париться о мнении дальних контактов, перераспределять внимание и эмоциональные ресурсы в пользу дальних контактов, и забиваем на контакты близкие.

В общем, разобщение? Да, наверное.

Я еще все не могу перестать думать о том, какую роль тут играют типа парасоциальные отношения: однонаправленные или, скажем, отношения с выдуманными персонажами любого уровня. Мы смотрим сериалы и фильмы и вовлекаемся в жизнь людей, которые выглядят и звучат как настоящие, и которых мы сами воспринимаем, как настоящих (в некотором смысле). Заменяют ли они близкие отношения? Могут ли они вообще (для нашего социального мозга, коим он и является по теории Данбара) считываться, как близкие?

That is the question!

Важно помнить, сталкиваясь, к примеру, с бушующей волной антигендерного движения, что слова «феминизм», «гомосексуальность», «транссексуальность» или «гендер» изобретены не радикальными активистами, а клиническим языком двух последних столетий. Вот одна из характеристик языков, служивших легитимации современных практик сомато-политического угнетения: если раньше языки угнетения XVII века работали с аппаратом теологической верификации, современные языки угнетения выстраиваются вокруг аппарата научно технической верификации. Такова наша тяжелая общая история, и именно с ней нам предстоит разбираться.

Спустимся, например, по временному туннелю, который нам открывает слово «феминизм». Это понятие возникло в 1871 году, когда молодой французский врач Фердинанд-Валер Фанно де ла Кур употребил его в своей докторской диссертации «О феминизме и инфантилизме туберкулезных больных». Согласно научной гипотезе де ла Кура, «феминизм» — это патология, поражающая больных туберкулезом мужчин, которая в качестве побочного явления производит «феминизацию» тела больного. Как пишет де ла Кур, больной мужчина «обладает по-женски тонкими волосами и бровями, длинными и тонкими ресницами; белой, тонкой и нежной кожей, развитой подкожной жировой тканью, что сообщает его силуэту заметную дряблость, в то время как мышцы и суставы производят ту гибкость, ту невыразимую грацию и плавность движений, которые свойственны кошке или женщине. Если больной достаточно возмужал и у него растет борода, мы находим, что рост бороды либо ослабевает, либо отмечается лишь на некоторых участках: чаще всего — над верхней губой, на подбородке либо в области бакенбард. Эти немногочисленные волоски обычно тонкие, редкие и чаще всего пушковые <...>. Половые органы примечательны своим маленьким размером». Феминизированный, лишенный «сил для размножения и способности к зачатию», больной туберкулезом мужчина теряет свой статус мужественного гражданина и становится носителем заразы, которого следует поместить под присмотр государственной медицины.

Спустя год после публикации диссертации Фердинанда-Валера Фанно де ла Кура Александр Дюма-сын использует в своих памфлетах медицинское понятие феминизма, описывая мужчин, солидарных с женским движением, борющимся за права «гражданок» — равные политические права и всеобщее избирательное право. Так, первыми «феминистами» стали именно мужчины — те, кого медицинская риторика считала ненормальными из-за потери ими «признаков мужественности»; но также мужчины, обвиненные в феминизации за их близость к политическому движению «гражданок». Только спустя несколько лет суфражистки присвоят себе это патологическое наименование и сделают его точкой идентификации и политического действия.

Но где сегодня новые феминистки? Где новые туберкулезные больные и новые суфражистки? Мы должны освободить феминизм от тирании политик идентичности и открыть его союзам с новыми субъектами борьбы с нормализацией и исключением — с «женоподобными» нашей истории; с гражданами второго сорта, с людьми без гражданства и с теми, кто карабкается на стены Мелильи, ранясь о колючую проволоку.

Напоминаю, что если утро не задалось, то можно открыть в совершенно случайном месте «Квартиру на Уране» Поля Б. Пресьядо, вдохнуть его академически-утопический резвый задор и как-то прямо-таки ПРОДЕРЖАТЬСЯ рабочий денечек!

Меня, конечно, больше всего на свете увлекают разные ракурсы.

Вот, например: на этой неделе вышло исследование, которое говорит, что если мы полностью прекратим производство мяса и молочной продукции, то в течение тридцати-пятидесяти лет мы практически развернем глобальное потепление, потому что такая мера настолько сократит выбросы парниковых газов, что компенсирует рост выбросов во всех других отраслях промышленности (а еще спасем примерно 30% поверхности земли, которая сейчас убивается под выращивание домашнего скота, если засадим эти пространства растениями, что тоже полезно для планетки).

Судя по всему, исследование довольно качественное, и модель рабочая, хоть и абсолютно, на самом-то деле, экстремальная и не очень реалистичная (полностью! полностью отменить животноводство! пооооолностью).

Но есть и другой ракурс (он всегда есть! другой ракурс — это волшебная пыльца этого мира), а именно: со-автор этого исследования — Пэт Браун, профессор биохимии Стэнфордского университета и...основатель веганской мясной компании Impossible Foods. Товарищ — реальный и признанный ученый, изобретатель ДНК-чипов, который в сознательном возрасте отправился в предпринимательство, и это замечательно.

Интересно вот что: мы привыкли, что крупные компании (особенно нефтяные) отчаянно скрывают правду об изменении климата или всячески пытаются ослабить любые политики, которые направлены на купирование его эффектов. Но сейчас мир более или менее движется к тому, чтобы признать реальность опасности климатических изменений и необходимость что-то делать. И появляются новые тактики научной промышленности, которые структурно мало отличаются от лобби нефтянки — они всячески доказывают, что их решение — самое верное, практически единственное решение из всех, которое позволит спасти планету от перегрева, и кстати говоря, ОЧЕНЬ УДАЧНО, что именно у нас есть бизнес, производящий ИМЕННО ЭТО единственное в своем роде решение. Электромобили, многоразовые кружки, альтернативное мясо, меловая пыль в космосе — все это стартапы и компании, чья единственная цель диктуется теми же правилами, в рамках которых действовали нефтяные лоббисты: прибыль. Сейчас они просто действуют в другом понятийном аппарате.

А это значит — нужно очень внимательно следить за тем, что производит финансируемая промышленностью наука, и не забывать, чем именно определяется её деятельность.

Хотя может быть эту планету и не надо спасать (врач выставил на продажу NFT снимка жертвы террористической атаки, которую он оперировал, без её согласия, за 2776 долларов).

What could be easier than to write articles and to buy Persian cats with the profits?

Кстати, да — иногда продолжаю писать по-английски что-то небольшое и около-публицистическое. На этот раз — эссе-размышление об отношениях с деньгами и тратой денег, со способами зарабатывать деньги и с персидскими котами Вирджинии Вульф.

Лежит на Медиуме.

Итак, берем одну фразу, любую, например, эту: «мы знаем, чем все закончится. Мы умрем».

Прозу я тоже продолжаю писать, и она иногда даже где-то выходит (кстати, интересно: почему у меня нет проблем с тем, чтобы самостоятельно публиковать посты и заметки, но художественные тексты обязательно должны быть кем-то оценены и приняты к публикации в разного масштаба проекты? Повод задуматься). Энивей, в проекте «Флаги» вышла подборка экспериментов с поэзией в прозе, которую мы писали на интенсиве Аллы Горбуновой в школе прозы «Глагол». Спасибо всем, кто это провел и сделал возможным — ну и мне, видимо, за то, что я написала неплохой текст, не совсем мне свойственный.

Читать «Ментальную подготовку к революции» во «Флагах».

Посмотрела The Woman in the House Across the Street from the Girl in the Window — новиночку Netflix, которая якобы пародирует жанр бытового женского триллера (аля «Женщина в окне» и «Девушка в поезде» и другое, другое, другое). Осталась расстроена, хотя я просто ОБОЖАЮ пародии на жанры, и этот жанр, конечно, давно напрашивался на пародию.

Кристен Белл тащит весь сериал на своих хрупких, но невероятно талантливых комедически плечах. Она играет главную героиню Анну, которая сидит в своем доме, переживая Страшную Личную Трагедию Связанную С Семьей (с чем еще? она же женщина), смотрит из одного и того же кресла в окно, целыми днями попивая красное вино, которое наливает в бокал «с горочкой», закусывая транквилизаторами. Несмотря на такой образ жизни, она всегда выглядит потрясающе, никогда не пьянеет и не страдает похмельями, и вообще выглядит абсолютно готовой к романтической любви (хотя казалось бы). Единственный минус: из-за алкоголя и таблеток она склонна к галлюцинациям (как и многие трагические женщины в этом жанре), и именно она становится свидетельницей убийства красивой белой женщины (как и многие трагические женщины в этом жанре). Ей никто не верит (как и...ну вы поняли), но почему-то именно это выдергивает её из оцепенения, и она берется за расследование (как и...да-да).

Сложно сказать, почему в итоге в сериале не работает примерно ничего, и зрителю остается только сидеть с лицом лица и изредка неуютно хихикать. Может быть, потому что сатирические элементы слишком уж летят в лоб и превращаются в абсурд не самого высокого пошиба (раннинг джоук про запеканку с курицей честно говоря надоела примерно сразу); или потому что они все граничат с безвкусицей (история смерти дочери главной героини — эээ); или потому что Белл на редкость УБЕДИТЕЛЬНА в роли скорбящей матери, и смеяться остается только над тем, как она наливает вино в бокал под завязку.

В конечном итоге кажется, что это тот случай, когда сценаристы просто плохо сделали свою работу — вышло не очень смешно, не слишком интересно, и абсолютно неизобретательно. Герои — скучные и плоские, главная героиня — хоть и замечательно сыгранная — вызывает только фрустрацию, основной сюжет медленный и неловкий, шутки не смешные, пародия не увлекает и в конечном итоге даже и не высмеивает жанр, а просто как-то неумело его пересказывает.

Это и не триллер с шуточками, и не шуточки над триллером. Что может быть хуже пародий с плохим чувством юмора? Я не знаю.

Тот же нетфликсовский Dead to Me работает как пародия намного лучше — так что проще и уж точно приятнее посмотреть его.

Желаю продолжить серию текстов про диванную социологию и написать про empathy gap (по-русски это вроде бы можно перевести как «эмпатический разрыв»).

Empathy gap описывает нашу склонность недооценивать влияние разных ментальных состояний на наше собственное поведение и принятие решений. Мы часто говорим и делаем вещи, которые в значительной степени определены нашими эмоциями, чувствами или просто текущим состоянием бытия.

Термин иногда называется шире: hot-cold empathy gap. А именно: у нас есть hot-состояние, когда мы находимся под влиянием сильных чувств или эмоций: голод, сексуальное желание, усталость и тд. Cold-состояние, напротив, более взвешенное, спокойное и рациональное — в нем сильные эмоции на нас не влияют. Фишка в том, что, находясь в одном из двух этих состояний, мы а) не понимаем временную природу текущего состояния (что оно непостоянно и когда-то пройдет) и б) не можем представить свой майндсет в том, другом состоянии. Иными словами, в разных ситуациях мы можем переоценить свою рациональность или, скажем, не иметь возможности представить, что когда-то не будем испытывать такой бури эмоций по поводу какой-либо штуки.

Например, в «рациональном» состоянии сознания мы считаем, что поможем человеку на улице (мы рассчитываем, что в этой ситуации тоже будем вести себя рационально). Но, оказавшись в, собственно, этой ситуации, мы можем выпасть в «эмоциональное» состояние и сбежать, забыв о своих рациональных представлениях о себе.

Вывод следующий: люди в целом довольно плохо могут предсказать собственное поведение в различных ситуациях.

Это интересная штука для саморефлексии: например, она объясняет, почему вы никак не можете бросить пить пиво или кофе (решение принимаете в рациональном состоянии, но на вечеринке или в кофейне впадаете в эмоциональное и принимаете обратное решение) или зачем вы нахамили коллеге в чатике, когда он вас чем-то выбесил.

Еще это предубеждение может объяснить часть наших проекций на других людей: мы пытаемся предсказать поведение других, основываясь на собственном состоянии. Например, если наш дружок хамит коллеге в чате, мы в своем рациональном состоянии решаем, что мы бы так никогда не поступили, а дружок наш просто хамло и урод. А на деле он просто находится в hot-состоянии, обуреваемый эмоциями (а мы — нет. И мы не можем себя представить в таком же состоянии).

Системный уровень интереснее!

Во-первых, empathy gap показывает, что мы далеко не рациональные приниматели решений, какими нас рисует экономическая теория, которая исходит из того, что человек всегда принимает лучшее решение из возможного (рационально). Oh no.

Во-вторых, про empathy gap важно помнить, когда вы пытаетесь сделать выводы из каких-нибудь качественных исследований, опросов и обратной связи (тм). Например! Люди, которых спрашивали, что они будут делать, если у них будет безусловный базовый доход, отвечают: лежать на пляже и отдыхать. Какой вывод мы можем сделать? Что они ленивые скоты, конечно, которым неведома ценность труда на благо родины! Но empathy gap напоминает: а может быть, эти люди пытаются предсказать свое поведение в будущем из состояния крайней усталости и обморожения, и именно оно определяет их ответ? А если они отдохнут в теплом климате (и им не будет грозить возвращение в усталость и холод!), они примут совсем другое решение, потому что будут находиться в совсем другом состоянии? Think about it.

Глобально сделать с этим раскладом ничего нельзя. Можно только помнить, что а) мы хреново предсказываем свое поведение в будущем и б) наши эмоции и ощущения сильно влияют на наши решения, даже если мы мним себя вечно рациональными котиками в) ДРУГИЕ ЛЮДИ ТОЧНО ТАКИЕ ЖЕ.

Несколько дней читала книгу Дэвида Гребера о том, почему глупая и опасная бюрократия захватила наш мир, и мы ничего с этим не делаем, а сегодня проснулась в мире, в котором проснулась. Цитата казалась мне вчера куда менее вызывающей, но мне видится очень важная в этом всем мысль: риторический инструментарий «правых» отвлекает нас от мысли, что наша социальная реальность поддерживается исключительно и только возможностью применения насилия государством в случае несоблюдения нами правил, которые государство же и устанавливает, и в любой момент может поменять. У нас нет денег, машин, земли, квартир, кофе-шопов, карьерных траекторий — ничего из этого на самом деле нам не принадлежит, и никогда не принадлежало, мы просто пока что соблюдаем некие правила, которые позволяют нам этим пользоваться, но эта ситуация может измениться в любой момент времени. Нет никаких «общественных» интересов, есть риторические аргументы и есть интересы конкретных людей, которые пользуются этими аргументами. Лично для меня это какой-то задел на размышления о ценностях (моих) и о том, что же на самом деле важно делать. Так было вчера, сегодня же это просто — идите нахуй со своей войной, ну просто нахуй идите.

Когда кого-то просят быть «реалистом», реальность, которую предлагают признать, состоит не из естественных материальных фактов и не из какой-то предположительной неприкрашенной правды о человеческой природе. Быть «реалистом» обычно означает всерьез воспринимать последствия систематической угрозы применения насилия. Эта вероятность даже просочилась в наш язык. Почему, например, здание называют «реальной собственностью» (real property) или «реальной недвижимостью» (real estate)? Слово «реальный» в этом значении происходит не от латинского res, то есть «вещь», а от испанского real, что означает «королевский», «принадлежащий королю». Вся земля в пределах суверенной территории в конечном счете принадлежит суверену — с юридической точки зрения это справедливо и в наши дни. Именно поэтому государство имеет право навязывать свои нормы. Но суверенитет сводится к монополии на то, что скрывают под словом «сила» — на самом деле речь идет о насилии. Как говорит итальянский философ Джорджо Агамбен, с точки зрения суверенной власти нечто живо, потому что вы можете его убить, поэтому собственность «реальна», ибо государство может её отнять или уничтожить.

Точно так же, когда кто-то придерживается «реалистических» позиций в международных отношениях, он исходит из того, что государства будут использовать все средства, имеющиеся в их распоряжении (в том числе и военную силу) для защиты своих национальных интересов. Какая «реальность» признается? Явно не материальная. Мысль о том, что нации — это человекоподобные организмы, имеющие свои цели и интересы, носит чисто метафизический характер. У короля Франции были свои цели и интересы. Но у самой Франции их нет. «Реалистическими» они кажутся потому, что те, кто управляет национальными государствами, обладают властью собирать армии, завоевывать, бомбить города и могут угрожать применением организованного насилия во имя того, что они называют своими «национальными интересами», — и было бы безумием игнорировать эту вероятность. Национальные интересы реальны, потому что могут убить вас.

В своем стихотворении «Толстое искусство, тонкое искусство» Седжвик пишет: «Самый прекрасный вопрос на любом языке: ” Об этом можно говорить?”». Мне всегда очень нравилась эта строчка, она служит мне импульсом к творческой вседозволенности и неповиновению.

— Мэгги Нельсон, «О свободе»

(1) Я начала писать этот пост 20 февраля — и это замечательный пример того, как одни и те же слова в разном контексте могут иметь разный смысл.

Читаю книжку Дэвида Гребера «Утопия правил. О технологиях, глупости и тайном обаянии бюрократии». Во-первых, хочу быть Дэвидом Гребером, когда вырасту. Во-вторых, про книжку, собственно.

Он высказывает увлекательную идею: противоречие между государством (бюрократией) и частным рынком (демократией), которое сейчас выстраивается на уровне ценностей: «вы же НЕ ХОТИТЕ, чтобы всем правило государство? поэтому нам НУЖЕН частный СВОБОДНЫЙ рынок», на самом деле абсолютно мнимое. Частный рынок — давно и прочно часть огромной бюрократической машины, которая бездушна, всеобъемлема и довольно-таки глупа (Катя из 14 марта 2022 года не может не добавить: ХА. ХА. ХА).

Увлекательные мысли поменьше:

Железный закон либерализма гласит: всякая рыночная реформа или правительственное вмешательство, целью которого является уменьшение бюрократизма и стимулирование рыночных сил в конечном итоге приводит к увеличению общего объема регулирования, количества бумажной волокиты и общего числа бюрократов на службе правительства. Этот закон были вынуждены признать даже видные праваки типа Людвига фон Мизеса, которому мы обязаны огромным трудом формулирования тезисов классического либерализма.

Бюрократизм попал на рынок в конце девятнадцатого века: считалось, что только бюрократические практики помогут из маленьких семейных бизнесов сделать крупномасштабные корпорации. До этого времени экономика США, Германии, Великобритании и прочих складывалась из небольших семейных компаний и крупных капиталов. Но постепенно началась складываться связка: корпорация — бюрократия — капитализм. Капитализм прикрывается мифом о свободе возможностей, но на деле без крупных корпораций и системной бюрократии он невозможен. Это связано с ростом финансового сектора, где грань между государством и частным рынком размыта сильнее всего.

На деле почти вся бумажная волокита, которой мы занимаемся в якобы свободном частном бизнесе, полностью сформирована правительством, которое задает юридические рамки и обеспечивает их соблюдение с помощью судов и сложных механизмов принуждения (по сути — угроз применения государством насилия, ну да).

(2) Гребер видит этому несколько причин:

1. 1971 год, отмена привязки стоимости доллара к золоту, как следствие — финансиализация капитализма.

2. Изменение классовых предпочтений: управленцы крупных компаний уходят от союзов с рабочими к союзу с инвесторами. Первое называется корпоративизмом: и промышленный пролетариат, и менеджеры были примерно одинаково заинтересованы в том, чтобы компания долго и надежно существовала, обеспечивая их пожизненной занятостью. Финансисты и прочие инвесторы казались доставалами, которые суют нос не в свои дела. (Этой конструкции один шаг до шовинизма, но это другая тема). Постепенно класс управленцев и инвесторов слился в один: корпоративный менеджмент финансиализировался, а финансовый сектор становился все более корпоративным (на замену индивидуальным инвесторам пришли фонды и банки). Параметром успешности стала прибыль, а не производственные успехи, пожизненная занятость ушла в прошлое, а сотрудники начали получать в качестве премий биржевые опционы (чья стоимость напрямую привязана к стоимости компании).

3. Социальная база в среднем классе: все это стало возможным, потому что определенную часть среднего класса удалось убедить в том, что у них есть своя доля в капитализме (которым правят финансы). Они стали «левыми нового толка», а настоящие рабочие организации типа профсоюзов полностью выпали из политики. И это была не просто политическая трансформация, а культурная: бюрократический сленг и приемчики проникли в самую суть социальной и культурной жизни определенной части среднего класса. Мы очень быстро забыли о том, что словечки типа «видение», «инновации», «развитие», «прогресс», «стратегические задачи» и вот это вот все, что так популярно в инстаграмчиках «саморазвиванцев» — это термины из залов заседаний корпораций 70-х.

Гребер описывает классную антропологическую историю: в бывшем колониальном мире развит культ сертификатов. В странах типа Бангладеш и Камеруна официальные бумажки, сертификаты и дипломы — это своего рода магические артефакты, материальные фетиши, которые придают носителю силу без какой-либо связи с реальными навыками или опытом. (напоминает некоторый культ эдтеха, который продает сертификаты «для выхода в профессию»...)

Еще один важный фактор — обязательность получения диплома для выхода на рынок труда и попадания в ряды среднего класса. Диплом — «право на участие», пусть и не связанное с приобретением реально необходимых знаний. Способности без диплома стоят мало, а вот дипломы стоят Очень Много, и покупательская способность часто зависит от степени обеспеченности семьи. Государство в прямом смысле покупает часть доходов будущего специалиста из среднего класса (кредиты на образование), и тем самым становится частью той глобальной финансовой системы, которая производит ценность не торговлей или промышленностью, а долгами других людей.

Сущность бюрократической системы в том, что она создает культуру соучастия. Все соглашаются с тем, что общество следует одинаковому набору правил, которые не нарушаются. Когда нарушение происходит на уровне простого человека, против него выкатывается вся мощь карательной машины (перерасход по кредитке? лови огромный штраф и приставов под дверь). Когда нарушение происходит на уровне богатого человека с большим куском капитализма в кармане или крупной корпорации (например, кризис 2008 года, где известны все виновные, ни один из которых не был наказан), то все соучастники бюрократической системы делают вид, что все в порядке.

В этой готовности в любой момент посмотреть в другую сторону и не увидеть нарушения тех стандартов, которые якобы считаются основой современной цивилизации, и кроется важная сущностная характеристика бюрократии. Например, как бы определяющая черта бюрократии — её обезличенность (бюрократы не избираются, как политики, и не наследуют власть). На деле все обстоит совсем не так: бюрократы получают позиции благодаря родственным связям или в результате лоббирования. Все знают, что дела обстоят именно так, но делают вид, что идеалы бюрократии соблюдаются.

(3) Гребер предлагает три аргумента для критики бюрократии: насилие, технологии и философия развития. Третий интереснее всего.

1. Современная бюрократия обеспечивается постоянной угрозой применения физического насилия. Любой разговор о «свободном рынке» возможен только в присутствии человека с ружьем. Либерализм XIX века появился одновременно с изобретением современной полиции (обезличенной бюрократической силы), которая стала принимать решения по всем вопросам городской жизни. Крайняя степень этого: камеры видеонаблюдения и государственные и частные структуры, которые проникли во все сферы нашей жизни и наводят порядки, подкрепленные угрозой насилия. При этом статистически полицейская власть почти никогда не помогает с реальными нарушениями прав (убийствами, грабежами и тд), но она очень вовлечена в процесс соблюдения норм поведения мирными людьми (финансовые процедуры, перемещения по городу, etc).

2. Глобализация — это новые политические союзы и бюрократии, а технологии лишь помогают бюрократизировать нашу реальность. Финансовые технологии стали хребтом социальной реальности — они придают финансовой абстракции вид факта (вы всегда получите деньги в банкомате — да ведь? :)) Когда разрушается технология, разрушается и абстракция (вы тоже заметили?). При этом инфраструктура реальной жизни (дороги, мосты, эскалаторы и тд) находится ниже в списке национальных приоритетов (можно порассуждать о разнице в социальном статусе среднего айтишника и среднего строителя или инженера). Технологии сейчас — не ведущая и далеко не созидательная сила, а простая производная финансовой власти.

3. Конечная ценность всей социальной жизни — это произведенная стоимость. Когда бОльшая часть населения стран Большого Севера состояла из ремесленников и крестьян, было легко представить себе трудовую теорию стоимости: хорошие вещи есть, потому что умелые люди их сделали. Труд предшествовал капиталу. Но бюрократический капитализм не мог существовать в таком ценностном поле, поэтому появилась «философия раскрытия способностей». Согласно ей глобальные корпорации могли создать такое материальное изобилие, которое позволит людям осознать себя через то, что они потребляют (а не через то, что они производят). Стоимость начала проистекать из капитала, а не труда, бюрократический язык «качества», «лидерства» и «инноваций» породил мир, который единственно создается нашей силой воли. Гребер пишет, что это — разновидность индивидуалистического фашизма, и в этом есть своя суровая логика (фашизм и бюрократия — друганы-братья).

Призывы к рациональности в этом контексте забавны: рационально считать, что компании и люди должны быть эффективными; но что значит эффективность, обсуждать как будто бы не нужно, ведь эффективность = производство стоимости, согласны? Индивидуальная свобода и самореализация достигается через потребление: зачем рабочим влиять на условия труда, если им и так доступен широкий выбор дешевых товаров?

Интересно при этом, что такие бюрократические формы организации жизни позволили отделить рациональные решения задач от иррациональных целей, для достижения которых они используются. (Государственные служащие гордятся решением своих бюрократических задач, не замечая, что эти решения реализуют людоедские идеи правительств). Твоя цель = решить задачу, получить деньги, потратить их на товары. Ты отчужден от результата своего труда и от сущностных ценностей, твоя самореализация — не в творчестве или создании справедливого общества, а в потреблении.

(4) Наконец, замечательное: «На самом деле ощущение порожденного цифровыми технологиями мира, который я описываю, можно рассматривать как идеальную иллюстрацию другого социального закона (по крайней мере, мне кажется, что его можно считать законом), который гласит, что если люди, придерживающиеся самых бредовых идей, получают достаточную власть в обществе, то они, осознанно или нет, ухитрятся создать такой мир, существование в котором будет тысячами разных способов усиливать впечатление, что эти идеи самоочевидны и истинны».

Дэвид Гребер 🤌🤌🤌

«Одной из главных тем в социологии Вебера являются непреднамеренные, непредвиденные последствия человеческих действий в обществе. Наиболее известную работу Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» критики зачастую неверно понимают потому, что упускают из виду именно эту тему. По их мнению, цитируемые Вебером протестантские мыслители отнюдь не предполагали, что с помощью их учений будут достигнуты известные экономические результаты. В частности, Вебер доказывал, что кальвинистская доктрина предопределения подвигла людей на «мирской аскетизм», т.е. на такое поведение, субъект которого напряженно, методически, самоотверженно соотносит себя с делами этого мира, в частности с экономической деятельностью. Критики же Вебера указывают, что нет ничего более чуждого замыслам Кальвина и других лидеров кальвинистской Реформации, чем указанные им последствия. Но Вебер никогда и не утверждал, будто кальвинистская мысль намеренно «произвела на свет» такие образцы экономического поведения. Напротив, он отлично знал, что намерения были совершенно иными. Последствия же не зависели от намерений. Веберовское наследие дает нам живую картину иронии судьбы над человеческими действиями. Веберовская социология представляет собой радикальную антитезу любым взглядам, согласно которым история есть реализация идей или плод произвольных индивидуальных и коллективных усилий. Это не значит, что идеи не имеют никакого влияния. Мысль Вебера надо понимать так: результаты реализации идей, как правило, очень сильно отличаются от того, что задумывали и на что рассчитывали поначалу их приверженцы. Осознание иронии истории отрезвляет и является сильным противоядием всякого рода революционному утопизму».

(с) Питер Бергер, «Приглашение в социологию: Гуманистическая перспектива» (1996)

Многое объясняет!