Муфф дальше пишет, что мы должны увидеть в европейском захвате прилагательного «современное/модерн» (modern) неотъемлемую часть истории империализма Европы, и представление западной формы демократии как «современной», то есть воспоследовавшей за всеми предыдущими формами, и потому универсально (то есть для всех) наилучшей — это риторическое орудие для установления главенства своей формы рациональности, и, в итоге, попросту циничный империализм.

Даже интересно, куда собирается рулить Муфф дальше 🗿

Эрнст Юнгер, «Уход в лес»:

Как и все стратегические фигуры, «котёл» являет нам точный образ эпохи, стремящейся прояснить свои вопросы огнём. Безвыходное окружение человека давно уже подготовлено в первую очередь теориями, стремящимися к логичному и исчерпывающему объяснению мира и идущим рука об руку с техническим прогрессом. Вначале противник попадает в рациональный, а вслед за тем и в социальный «котёл»; кольцо замыкается, и наступает час истребления. Нет безнадежнее доли, чем быть затянутым туда, где даже право превратилось в оружие.

Well, that hurts!

Это никому неинтересно, но я «перезапускаю» этот канал.

Изначально он начинался как способ записывать свои впечатления и мысли вокруг книг, игр и сериалов. Потом я писала просто обо всем, что мне интересно: об искусстве, феминизме, нейронауках, философии в контексте каких-то культурных артефактов. В этом не было никакой особой системы, как бы я не пыталась её придумать.

В общем, дальше её не будет тоже, просто я больше не буду пытаться её придумывать. Я буду продолжать писать о том, что мне интересно, просто шире, чем «вроде культура». Я снова понижу планку (хотя КАЗАЛОСЬ БЫ), и не буду ждать, пока фея времени и вдохновения озарит меня своим присутствием и поможет написать проверенный и многосторонний лонгрид с понятным заголовком (все равно это у меня не получалось сделать уже давно).

Теперь это будет канал цитат, записок, соображений и раздумий на темы: #политфилософия #буддизм #писательство #коучинг и #геймдизайн. Это то, что меня сейчас живо интересует (и я подразумеваю, конечно, что в какой-то момент этот набор изменится, но пока — так).

#политфилософия. Это образование. Я поступила на годовую программу по политической философии в Шанинку. Буду много читать (а значит — сыпать цитатами и конспектами) и высказывать свое мерзкое мнение, а также писать кучу эссе и диссертацию, так что этого будет…много. Я вернулась в формальную академию, чтобы причесать и систематизировать свою мысль, так что это — важнецкая сейчас для меня задача.

#буддизм. Это этика. Больше года я читаю книги о философии и этике буддизма (бессистемно и без привязки к конкретной школе). Я хочу периодически писать об идеях и смыслах, которые меня там цепляют — на данный момент мое увлечение скорее интеллектуальное / духовное (и полностью светское), но, возможно, про практику тоже что-то будет.

#писательство. Это отдушина. Я отказалась от фантазий об актуальном / злободневном / «качественном» (условный термин) письме, и в итоге пишу для удовольствия — сейчас это лесбийский магический реализм в современной России. Что вы мне сделаете, я в другом городе. Иногда у меня бывают мысли про письмо — но это скорее редкость.

#коучинг. Это практика. Я напишу об этом отдельный пост, вкратце: я занимаюсь персональным коучингом по формату ICF, и это своего рода помогающая практика для решения практических, ценностных и смысловых вопросов в жизни. Это метод думания и изменения (думания), и его можно применять довольно широко, поэтому об этом тоже кое-что будет.

#геймдизайн. Это, может быть, работа, но пока — тоже образование. А еще своего рода юношеская мечта, которую я проверяю на прочность :) Нужно осознать, что там у меня происходит, поэтому задумчивости и интересности на эту тему тоже могут свалиться в этот бедный, эклектичный, мультипотенциальный канал.

А еще я остаюсь ЛГБТ-человеком, который живет в России, так что тут уж без иллюзий.

Все? Вроде все. Приветствуются лайки, комментарии, вопросы, отписки и другие самостоятельно принятые решения, потому следующим постом полетит конспект 💀

#политфилософия #конспект #постколониализм

(1) Кто: Франц Фанон (1925-1961) — франкоязычный вест-индский революционер, социальный философ и психоаналитик. Один из теоретиков и идейных вдохновителей движения новых левых и революционной борьбы за деколонизацию в странах Третьего мира. У Фанона была белая эльзасская бабушка (некая белая женщина признала африканца достойным — важный сюжет). Жил на Мартинике (то есть имел французский паспорт, но столкнулся с тем, что он, конечно, не равен белому человеку с тем же паспортом). Был во французской армии во время Второй мировой, но освобождать города во Франции ему (и другим солдатам с его цветом кожи) уже не дали — потому что не хотели, чтобы немецкая пропаганда оказалась права — мол, монстры на службе объединенных сил, — и немцы бы дольше сопротивлялись (sic). Поехал в Алжир, работал психотерапевтом, насмотрелся на жертв пыток из освободительного движения. Присоединился к освободительному движению, порвал с ассимиляционным воспитанием, был выдворен из Алжира. Потом заболел лейкемией, лечился в СССР (успешно) и в США (безуспешно). Умер в Америке (считал, что американские врачи «залечили» его из-за цвета кожи) принявшим ислам радикальным мыслителем Ибрагимом Фаноном в 36 лет.

Что: Статья/глава из книги Les Damnés de la terre «О насилии» (издан посмертно).

В чем идея: борьба с колониализмом — это неизбежный беспорядок, хаос и насилие. Освобождение колоний — итог встречи двух сил, отношения которых возникли в результате насилия и поддерживались с помощью насилия. Колонизатор принес в колонию неприкрытое, явное, неизбежное насилие, и контр-мера лишь аналогична по силе, и также неизбежна.

Насилие — суть колониального режима, оно неизбежно

Чтобы преобразовать общественный организм, нужно разработать программу и сметать любые препятствия на пути к ней. Житель колоний, окруженный запретами, всегда готов покинуть этот замкнутый мир с помощью насилия.

Насилие, считает Фанон, существует везде: но в капиталистическом мире оно скрыто за системой образования, светской или церковной, нравственными наследственными рефлексами, честностью рабочих, которых за 50 дет службы награждают медалькой, и другими эстетическими проявлениями уважения к порядку. В колониях насилие на поверхности: это полицейские и солдаты, которые всегда готовы поучаствовать. Колонизатор сам приносит идею насилия и практику насилия в сознание местных жителей.

«Вы не найдете ни одного угнетенного жителя, который бы не грезил о том, чтобы хотя бы на день оказаться на месте белого человека» — Фанон строит тезис о том, что колонизаторы не зря боятся того, что «они займут наше место». Потому что так и будет, именно такое желание у местного жителя и есть.

Колониальный мир разбит на две части, которые занимают люди разного вида. Нужно принадлежать к избранной расе, чтобы хорошо жить, вот и все. Это колониальная экономическая сверхструктура. Колонизатор всегда — иностранец. Подорвать колониальный режим — значит уничтожить один из лагерей, изгнать его из страны.

#политфилософия #конспект #постколониализм

(2) Ценности колонизатора — ложь, ведь сам он их постоянно нарушает

Колонизатор представляет местного жителя как квинтэссенцию зла: местный житель = враг всяких ценностей. Любые ценности извращаются, стоит им соприкоснуться с живущими в колониях. Они не утеряли «правильные» ценности — они на них не способны. Обычаи местных, их боги и мифы указывают на духовную нищету и безнравственность. Местный житель расчеловечен, превращен в животное.

«Насилие, при помощи которого утверждается превосходство ценностей белого человека, и открытая агрессивность, обеспечивающая победу этих ценностей над образом жизни и мышления местного жителя, приводят к тому, что для местного жителя западные ценности, о которых распинаются перед ними, становятся предметом насмешки».

В процессе освобождения местный житель чувствует, что обязан сбросить ценности захватчика. Борьба за независимость — это не борьба «за какие-то ценности», это борьба против колонизатора, борьба за исключение его из своей картины мира. Разговор о ценностях абстрактен, разговор о свободе от побоев и земле — первичен, в этом появляется чувство собственного достоинства человека, которого колониальный режим лишает.

Колониальная буржуазия внедрила в умы местных интеллигентов мысль: основные ценности остаются вечными, какие бы грубые ошибки люди не совершали. Речь идет, разумеется, об основных ценностях западной цивилизации. Выросший в колониях интеллигент принимает это за аксиому. Поэтому в тайниках его подсознания вы всегда найдете бдительного стража, готового в любую минуту броситься на защиту греко-латинских основ Запада. Эти ценности ничего не стоят, потому что они не в состоянии помочь решению конфликта, который оказались вовлечены люди.

Первым должен исчезнуть индивидуализм, замыкающий человека в пространстве собственной субъектности.

Правда — инструмент борьбы. Правдой всегда будет только то, что плохо для «них» (с обеих сторон).

Колонизатор живет нарративом творца истории: эта земля была создана нами, мы уйдем и она обратится в отсталость. Он — вечно действующая причина. Он ссылается на историю своей страны и чувствует себя продолжением отечества. История, которую он пишет — не история страны, которую он грабит, а история его собственной нации, которая применяет насилие и морит людей голодом.

Местный житель может освободиться, лишь дав начало движению истории своей нации, истории завоевания независимости.

Психоаналитическая пятиминутка

Агрессивность, напряжение и фрустрацию местный житель сначала выплескивает на свое окружение. Он мечтает заменить колонизатора в мире, который относится к нему как к туземцу. Это порождает напряжение.

Местный житель живет в окружении границ и чужих смыслов белого человека, и он никогда не может быть уверен в том, что не пересек границу. Местный житель виновен, но свою вину он не признает, виновным себя не считает. Ему не остается ничего другого, как защищать свою индивидуальность хотя бы перед лицом своего брата. Окунаясь в кровную месть, местный житель убеждает себя, что колониализма нет, старые правила действуют. Он интернализирует отношение колонизатора — мол, мне самому такое досталось, ибо Бог так решил. Он смиряется с расщепленностью мира.

Но время идет, и местный житель учится сдерживать агрессию. Вокруг него формируется магическая сверхструктура — мир наполнен опасностью и демонами, потаенными желаниями и ужасом. Бессознательное рулит. Миф и магия приобретают форму несомненной реальности. Зомби куда страшнее колонизаторов. Сюда же — традиции ритуалов, массовых танцев, почти оргий (выход для эмоций).

#политфилософия #конспект #постколониализм

(3) Как определить, что ситуация для движения за национальное освобождение окончательно созрела и в какой форме это проявится? Есть набор сил:

Националистические партии, интеллектуальные и экономические элиты. Они выступают за реформы, по сути просят: дайте нам больше власти. Они хотят стать частью колониального мира, получать больше ресурсов. Это городские жители, лавочники, учителя, рабочие. Политические лидеры, однако, дают нации имя. Требования местного населения обретает форму.

Но есть крестьяне, которые не включены в этот нарратив. Им нечего терять, а получить они могут много. Насилием можно отплатить за все. Историческая встреча городских революционеров, выдавленных колониальной буржуазией и партиями за излишнюю радикальность / патриотичность, с крестьянами в деревнях, которые УЖЕ ГОТОВЫ.

И есть колониальная буржуазия, которая работает на поддержание колониальной ситуации. Они продвигают идею ненасилия и компромисса (который, по Фанону, в колониализме по определению невозможен).

Почему насильственная борьба за свободу может быть успешной?

После периода первоначального высасывания ресурсов из колоний они превратились в рынок. Население колониальных стран стало покупать товары. Если гарнизон колонии нужно вечно усиливать, торговля ухудшается и товары нельзя экспортировать, то война невыгодна. Экономические и социальные силы монополий выступают не за уничтожение, а за экономические соглашения. Националистические партии колоний зря боятся кровавой войны — она экономически невыгодна. Америка тоже советует Европе освобождать колонии, ведь вечная война там невыгодна капитализму. Америка занимает роль защитницы капитализма в «холодной войне» — потому что иначе в страны третьего мира может заглянуть социалистический блок и навести там свои порядки. Неприсоединение к блокам лучше, чем присоединение к врагу.

Кровавая освободительная война (например, Дьен-бьенфу во Вьетнаме) становится примером как для местных жителей (давайте же скорее повторим), так и для колонизаторов: они спешат договариваться, разоружать, «проводить освобождение» колоний, чтобы не потерять над ними экономический контроль.

Почему насилие в стране не заканчивается после обретения независимости?

Новые страны начинают смотреть по сторонам и видят, что оказались на международной арене, полной того же самого напряжения. Они пытаются предугадать опасности, а не развиваться. Третий мир — в эпицентре битвы двух блоков (текст из конца 50-х годов), под постоянным наблюдением бывших колонизаторов. «Дела идут из рук вон плохо после того, как мы ушли» — центральный нарратив (колонизаторы ведь сами и разрушили инфраструктуры и связи, когда уходили). Их идентичность была выкована в борьбе, но и весь дальнейший путь — это тоже борьба (за развитие и процветание). Помогать ведь никто не спешит, все строят атомную бомбу. Колониализм продолжает экономически давить на бывшие колонии: мол, хотели независимости? Пожалуйста. Дальнейший путь — крайняя бедность или экономическая зависимость. Дальше Фанон пишет, мол, верните украденное, вон Германию же вы заставили платить! Но все мы видим, чем все закончилось.

#политфилософия #конспект #постколониализм

Дополнительно:

Сартр в предисловии к первому изданию книги писал: “You who are so liberal, so humane, who take the love of culture to the point of affectation, you pretend to forget that you have colonies where massacres are committed in your name.” Само предисловие

Ханна Арендт потом критиковала текст Сартра в статье «О насилии», но на самого Фанона почти не ссылалась.

Those delighting in, or alarmed by, the spectre of armed Black men on American streets barely noticed the specific context of Fanon’s book—his experience of a ferocious Western resistance to decolonization that by the early nineteen-sixties had consumed hundreds of thousands of lives. Статья про Фанона в Нью-Йоркере

Черная кожа, белые маски (пер. с франц. Дмитрия Тимофеева) — первая глава более ранней книги Фанона, где он менее радикален (и более поэтичен). Производит интересное впечатление!

#писательство

У меня часто случается неписун. Он вызван преимущественно моими сложностями с управлением вниманием: внешние дедлайны или контексты захватывают его бОльшую часть, и мне трудно усадить себя писать (хотя мне это и нравится делать! Удивительные свойства мозга).

Но мне, наконец, (кажется?) удалось это победить с помощью самого банального инструмента на свете: таймера. Теперь раз в день с утра я включаю таймер на задачке «Писательская пятиминутка» и пишу двадцать пять минут.

Это работает в двух смыслах: во-первых, я выполняю задачу в тудулисте. Она маленькая и измеримая, а не обширная и необъятная (как, например, просто «писать»). Во-вторых, когда таймер заканчивается, мне чаще всего хочется продолжать писать дальше! И это отличное чувство, которое я запоминаю и коплю. Вместо унылого неписуна у меня теперь искренняя хотелка! И да, на следующий день я уже буду ЖДАТЬ этой писательской пятиминутки, как ребенок подарка на Новый год.

Ну а шо поделать!

(1)

Эдвард Б. Саид
Мысли об изгнании

…Поколением раньше Симона Вайль с редкой лаконичностью сформулировала дилемму изгнанника. “Иметь корни, — написала она, — это, возможно, наиболее важная и наименее осознанная из потребностей человеческой души”. Однако Вайль понимала, что в нашу эпоху мировых войн, депортаций и геноцида лекарство от утраты корней бывает не менее опасно, чем сама болезнь. Из этих “лекарств” самым коварным является государство, точнее этатизм, ведь культ государства обычно предполагает подавление всех прочих привязанностей человека.

Вайль заставляет нас взглянуть свежим взглядом на сложную систему запретов, которая управляет судьбой изгнанника и превращает ее в трагедию — трагедию в
первоначальном, античном смысле этого понятия. Объективно говоря, сам факт одинокой жизни на чужбине порождает нарциссический мазохизм, не дающий человеку освоиться на новом месте, встать на ноги, сделаться членом общества. Дойдя до этой крайности, изгнанник может превратить свое изгойство в фетиш и тем самым перечеркнуть любые связи и обязательства. Жить в этом мире точно в жалкой времянке — значит заболеть сварливым цинизмом, превратиться в ворчуна, сетующего, что никто-то его не любит. Чаще случается, что жизнь давит на изгнанника, принуждая встать под чье-то знамя — какой-то партии, националистического движения, государства. Изгнаннику предлагается новый комплект уз и связей, он клянется в верности новым кумирам. Но одновременно что-то утрачивает — критический взгляд на вещи, мудрую сдержанность, нравственную смелость.

Не забывайте также, что национализм изгнанников — их защитный механизм — часто
питает не только самопознание, но и довольно неприглядные формы самоутверждения. Процесс воссоединения рассеянного народа — например, национальное строительство в изгнании (в нашем веке осуществленное евреями и палестинцами) — предполагает написание канонической национальной истории, воскрешение древнего языка, создание таких опор национального самосознания, как библиотеки и университеты. Последние, хотя они порой воспитывают в студентах этноцентризм, одновременно дают толчок процессу самоанализа, который в своем неудержимом стремлении к глубинам уже не довольствуется примитивными понятиями типа “этнической принадлежности”. Вообразим, к примеру, внутреннюю жизнь человека, который задумался о том, почему в истории палестинцев и евреев прослеживаются сходные закономерности, почему, несмотря на гнет и угрозу вымирания, некоторые этносы выживают в изгнании…

Именно поэтому я, вовсе не считая изгнание привилегией избранных, заявляю: оно представляет собой альтернативу тому традиционному массовому сознанию, которое во многом определяет жизнь современного общества. Правда, само изгнание не дело выбора: в нем оказываешься либо от рождения, либо уже взрослым, по воле обстоятельств. Но выбор у изгнанника все же есть — или сидеть на обочине, растравляя обиды, или кое-что приобрести: развить в себе здравый (не грешащий, однако, мизантропией или снисходительным презрением к людям), своеобычный взгляд на жизнь.

Возможно, самый яркий пример такого мироощущения можно найти в работах Теодора Адорно, немецкого философа и критика еврейского происхождения. Глубокий труд Адорно “Minima moralia” — написанная в изгнании автобиография — имеет подзаголовок “Reflexionen aus dem beschädigten Leben” (“Мысли из искалеченной жизни”). Яростный противник того, что он называл “управляемым” миром, Адорно видел, как все живое насильно втискивается в типовые “дома”, поневоле застывает в готовых, штампованных формах. Он утверждал: что бы ни сказал человек, что бы ни подумал — это, как и любая из принадлежащих ему вещей, в конечном счете лишь товары. Язык — профессиональный жаргон купцов, все сущее выставлено на продажу. А интеллектуальная миссия изгнанника — противостоять такому положению дел.

(2)

Размышления Адорно проникнуты убеждением, что современный человек может обрести свой единственный дом — пусть недолговечный и шаткий — только в литературе. В остальных же сферах “дом устарел”. “Бомбардировки европейских городов, а также трудовые и концентрационные лагеря — лишь предвестья грядущей судьбы дома как такового, давно уже предрешенной имманентным развитием науки и техники. Отныне все, что можно сделать с домом, — это отправить его на свалку, точно консервную банку с истекшим сроком годности”. И Адорно подытоживает с мрачным юмором: “Один из принципов морали — не быть дома у себя дома”.

Последовать примеру Адорно — значит отойти подальше от “дома”, чтобы окинуть его отстраненным взглядом изгнанника. Полезно обращать внимание на расхождения между понятиями и их реальными воплощениями. Свои язык и дом мы принимаем как должное; они становятся нашей натурой, и положенные в их основу аксиомы оборачиваются жесткими догмами. Изгнанник знает, что в земном, зависящем от воли случая мире дом — это всегда нечто временное. Границы и стены, которые окружают нас на безопасной и привычной территории, способны стать и тюремными решетками; часто необходимость их существования отстаивают вопреки здравому смыслу и практической пользе. Изгнанники нарушают границы, их мысли и чувства вырываются за традиционные рубежи.

Вот изумительный по красоте отрывок из труда Гуго Сен-Викторского, монаха XII века:
“Следовательно, источник великой добродетели для умудренного разума в том, чтобы понемножку учиться и для начала изменить свой взгляд на вещи незримые и преходящие, для того чтобы потом разум сумел вовсе оставить их позади. Человек, которому мила его родина, покамест незрелый новичок; тот, кому любая земля как родная, уже силен; но совершенен лишь тот, кому весь мир — чужбина. Незрелая душа уцепилась своей любовью за один-единственный уголок мира; сильный человек объял своей любовью все места; а совершенный человек свою любовь умертвил”.

Великий литературовед ХХ века Эрих Ауэрбах, тоже изгнанник (военные годы он провел в Турции), процитировал этот отрывок в назидание всякому, кто хочет выйти за пределы провинций, государств, наций. Только под таким углом историк должен смотреть на опыт человечества, зафиксированный в письменных источниках, — лишь тогда этот опыт раскроется во всем своем разнообразии и конкретике. Иначе историк окажется рабом предвзятости — будет переживать за “своих” и делать для них неоправданные исключения из правил — меж тем как он призван служить истинной спутнице знания, свободе. Обратите внимание, что Гуго дважды прямо заявляет: “сильный” или “совершенный” человек обретает независимость и беспристрастность отнюдь не путем безоговорочного отказа от привязанностей — нет, он прежде должен “переболеть” ими. С точки зрения формальной логики, изгнание не будет изгнанием, если нет родины — если изгнанник не считает какую-то землю родной, не любит ее, не ощущает связи с ней; изгнание ни в коей мере не означает, что дом и любовь к дому утрачены, напротив, именно чувство утраты свидетельствует: они для тебя существуют.

Воспринимайте свои переживания и впечатления так, словно от них вскоре может не остаться и следа. Что укореняет их в реальности? Какие из них вы хотели бы уберечь в памяти? С какими предпочтете распроститься? На эти вопросы может ответить только тот, кто обрел независимость и беспристрастность, тот, кому родина мила, но в силу обстоятельств недоступна. (Такой человек, кстати, не сможет довольствоваться и суррогатной “родиной”, порождением догм или иллюзий.)

Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2003, №1
Перевод С. Силаковой

#политфилософия #постколониализм #цитата

Во время террора Сьейес не принимал активного участия в политике и сумел избежать гильотины (позже на вопрос, что он делал в эпоху террора, он ответил: «Я жил» (J’ai vécu).

А что, неплохо.

Учеба иногда дарит прекрасные мысли «ого, я об этом так не думала». Словила такое после статьи Саида о Фрейде и неевропейском, где он описывает историю современного («официального») Израиля как вполне себе колониальную практику со всеми нюансами: захват чужой территории, санкционированный «Западом», изгнание / убийство / лишение прав местных жителей по принципу «инородности» (не-принадлежности к титульной идентичности), которая в свою очередь конструируется догматически и при помощи политизированной науки (например, археологии, которая пытается связать найденные черепки в континуальную, связную историю еврейского народа, и тем самым задним числом выписать этому народу право на занятую землю). В общем, ого, я так об этом не думала.

Разумеется, это не делает эту трактовку единственно верной (против любой догматичности, думаю, сам Саид бы выступил). Важно также и то, что Саид — американец арабского происхождения, болезненно переживавший тему вынужденного изгнания (пусть и не в режиме беженства) и невозможности вернуться на землю, которую он до определенной степени считал «родной».

Его ключевая идея — что одна и та же вещь может быть частью очень разных историй, — в любом случае очень интересная.

(Еще интересно, что в России Саида переводил «Русский мир», а в Америке он считался левее всех левых. Ну, и так бывает).

Эдвард Саид, «Фрейд и неевропейское» (2003)

(1) Фрейд — продукт своей европейской среды. Он использовал другие культуры как примеры чего-то первобытного, поверх чего стелется цивилизация.

Первый смысл неевропейского — туземный, темный, непонятный, примитивный, вытесненный, аутсайдерский, мечтающий об ассимиляции в европейское.

Второй смысл появился после крушения классических империй и выхода на арену множества свежеосвобожденных народов. Европейское в их глазах стало отталкивающим, опасным, уничтожающим. Неевропейское — это жизнь и свобода.

Цитирует Фанона («Колониальные войны и умственные расстройства» из «Изгоев Земли»): тот отмечает, что для европейца неевропейский мир населен только туземцами («закутанные женщины, пальмы и верблюды»). Клиническая европейская психиатрия объясняет туземца через «доэнцефалические позывы», то есть примитивность, не поддающуюся развитию (некий ученый буквально пишет, что «у алжирца отсутствует кора головного мозга»). Фанон: надо сбросить европейца и все это гнилое прошлое, строить новую жизнь и нового человека.

Фрейд, однако, писал, что следует признавать нечто, исторически оставленное позади, потому что оно может в любой момент настигнуть нас снова, отражаясь в нашем поведении.

Фанон предъявляет обвинение Европе (она оказалась неспособна «выносить и с триумфом родить» нового человека, европейцы просто под разгогольствования о Человеке убивают людей). Важно заметить, что Фанон обвиняет не просто колониальный строй Европы — он обвиняет все здание европейского гуманизма, которое было просто высокомерной машиной для убийства. Эта критика до сих пор используется (Валлерстейн, Хантингтон) — европейское это притязания на универсальность, ориентализм, некритическое принятие парадигмы прогресса и готовность на все для сохранения своего верховенства.

Ответ на критику, мол, Саид предлагает зарубить западных писателей и мыслителей как недостаточно «толерантных»: он предлагает а) рассмотреть их как можно точнее в их собственном контексте, а потом б) в контрапункте, то есть на контрасте с текущей постколониальной мыслью, и увидеть, что они делали на самом деле, как они видели / описывали окружающий их мир, вполне вероятно, даже неосознанно (потому что постколониальной оптики еще не существовало).

Фрейд и его «Моисей и монотеизм». 1) египетская идентичность Моисея + единственный бог как производная от египетского фараона, изобретателя монотеизма (потом оказалось, что монотеизм существовал в Египте задолго до Эхнатона) 2) обрезание — египетский обычай, левиты — египетские последователи Моисея 3) в пустыне евреи переняли поклонение богу Яхве от соседнего арабского племени мадианитян. Фрейд возвращает элементы истории иудаизма на место и использует свою теорию возвращения вытесненного. Моисей — египтянин, чужак («мигрант из Египта в Палестину»), который был принят народом в качестве вождя — народом, ставшего евреями, который Моисей создал позднее как «свой» народ. (Гипотеза, конечно, интересная, но недоказуемая — как недоказуема и её неправильность. В целом вся эта книга Фрейда кишит допущениями «допустим, что», которые у него легко становятся фактами).

Три причины антисемитизма: евреи чужаки (в Европе), они отличаются от народов-хозяев, и они превозмогают насилие несмотря ни на что. Первая причина невалидна: даже в Германии евреи жили дольше, чем германцы. Вторая причина тоже не очень сильна, ведь евреи отличаются от европейцев не так уж и сильно (не то, что азиатская раса, добавляет Фрейд. Спасибо, Фрейд). Неевропеец во времена Фрейда — относительно слабо маркированный термин, обозначающий просто людей из-за пределов Европы. Но после войны — совсем другое дело.

#политфилософия #постколониализм #конспект

(2) Очень интересное наблюдение о том, что в 20-х годах Фрейд отмечал неевропейскость евреев и выступал, в принципе, за отсутствие необходимости обретать собственную землю. В 30-х годах ситуация меняется — меняется и его мнение (он начинает давить на отсутствие сильных различий между евреями и европейцами). Удивительно, как внешний контекст заставляет тебя вспомнить о той черте твоей идентичности, которая в других условиях была для тебя не так важна / заметна.

Сначала — Холокост. Евреи — чужеродны и могут быть ликвидированы.

Потом — сионистское заселение Палестины. В 1948 году местные неевропейцы были представлены «коренными палестинскими арабами и поддерживающими их египтянами, сирийцами, ливанцами и иорданцами, потомками различных семитских племен, в том числе арабов-мидианитян». Право на Палестину было представлено Израилю атлантическим Западом. Иными словами: Израиль стал квази-европейским государством, которое занялось ровно тем, о чем писал Фанон и другие постколониальные авторы: сдерживанием коренных неевропейских народов, где пришедшие из-за моря европейцы имеют больше прав на землю, чем коренные жители-неевропейцы. Внутри Израиля главным классификационным критерием стало то, что это государство для евреев, а все неевреи — чужаки и инородцы (даже если они с давних пор жили в Палестине). Консолидация еврейской идентичности происходит в месте, которое занято рядом других наций, рас и народов, которые теперь обращены в чужаков и изгнанников. Бальфурская декларация 1917 года уже давала право Израилю занять Палестину (это письмо от министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура к лорду Ротшильду, представителю британской еврейской общины. Британцы поделили Палестину).

Палестинское прочтение Фрейда: евреи точно такие же неевропейцы, как и мы. Валидно ли это прочтение? С точки зрения Саида — да, потому что это то самое «мигрирующее прочтение» текста, чье значение меняется в зависимости от места чтения.

Что получается: из-за европейского анисемитизма Израиль утвердился на неевропейской территории в рамках особого государства, взявшего себе за идеологическую задачу полностью отгородить еврейскую идентичность от нееврейской. Определяя себя как государство сугубо еврейское и для еврейского народа, Израиль установил исключительные права на иммиграцию и землевладение для евреев, задним числом лишив прав на это местных жителей-неевреев, и нынешних граждан-неевреев, чьи права существенно урезаны. Палестинцы — либо беженцы, либо лишены прав. Все сложное прошлое еврейства (придуманное египтянином-неевреем на основе нееврейского египетского монотеизма, как считал Фрейд) зачищено официальным Израилем. Фрейд предлагал принять свое сложное нееврейское прошлое, тем самым спасти иудаизм от жесткой догматичности. Израиль это вытеснил.

Археология используется, чтобы задним числом, ревизионистски создать связи народа с местом, официально санкционировать географическое местоположение Израиля (Саид добавляет: насильственно). «В сегодняшней земле Израиля благодаря археологии материально воплощается Библия, история облекается плотью и кровью, прошлое возвращается и выстраивается династическим строем». Это по сути своей колониальная (колонизирующая) работа, подкрепленный черепками идеологический труд, вычеркивающий (не замечающий) очевидного наличия на этой земле признаков и истории других имен и других цивилизаций (арабских).

Это квази-нарративная биография страны обеспечивает тот самый стиль колониального заселения, состоящий из бульдозеров, нежелания изучать неизраильскую историю, привычки обращать рассеянное и непостоянное еврейское присутствие в виде нескольких развалин и фрагментов предметов в династическую непрерывность (несмотря на очевидные признаки обратного).

#политфилософия #постколониализм #конспект

(3) Саид считает, что нам нужно избегать этого взаимоисключающего нарратива — либо нашим, либо вашим. Разнообразие, преодоление границ, отказ от логики «мы или они» и превосходства подлинника — в этом Саид видит путь к некому развитию.

В мысли Фрейда ему нравится, что даже для самой определимой, проще всего идентифицируемой, самой упрямой общинной идентичности (для Фрейда такой была еврейская) существуют внутренние границы, мешающие ей полностью стать одной и только лишь одной идентичностью.

Идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или представить себя без первоначального надлома, изъяна, сопротивляющегося вытеснению.
Саид в разных текстах пытается показать пересечения методов гуманитарных наук и разных ксенофобских / мигрантофобских методов мышления. Мы не любим, когда тексты пересекают границы так же, как не любим, что мигранты пересекают границы — если отношения к текстам изменится, может, изменится и наше отношения с мигрантами. Поэтому тексты необязательно рассматривать только в своем контексте.

«Фрейдовским символом этих границ стал основатель еврейской идентичности, сам египтянин, неевропеец. Иными словами, идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или даже представить себя без этого радикального изначального надлома или изъяна, сопротивляющегося вытеснению, потому что Моисей был египтянин, а значит, всегда вовне идентичности, внутри которой столь многие стояли и страдали — а позже, может, даже и торжествовали. Сила этой мысли, я думаю, в том, что она может прозвучать и донести нечто также и любой другой осажденной идентичности — не раздавая паллиативов вроде терпимости и сострадания, а скорее преследуя ее как ноющая, парализующая, дестабилизирующая светская рана — суть космополитического, от которой не избавит ничто, никакая решимость определиться, никакая стоическая безмятежность, никакое утопическое примирение даже с самой собой. Это необходимый психологический опыт, утверждает Фрейд, но проблема в том, что он не дает никаких указаний на то, как долго его следует терпеть, или есть ли у него, собственно говоря, реальная история — коль скоро история всегда есть то, что приходит после и — слишком часто — либо отменяет, либо вытесняет этот изъян. Итак, вот какие вопросы оставляет нам Фрейд: может ли столь предельно нерешительная и столь глубоко неопределенная история когда-либо быть написана? И если да, то на каком языке и какими словами?

Может ли такая история претендовать на роль условия некоторой политики жизни в диаспоре? Может ли она когда-либо стать незыбким фундаментом двухнационального государства на земле евреев и палестинцев, в котором Израиль и Палестина предстанут скорее частями, чем антагонистами — как взаимных историй, так и лежащей в основе реальности? Сам я в это верю — настолько же потому, что фрейдовское нерешенное чувство идентичности являет столь показательный пример подобного, как и потому, что состояние, которое он, прилагая столько усилий, пытается прояснить, на самом деле распространено в неевропейском мире гораздо шире, нежели ему думалось».

#политфилософия #постколониализм #конспект

Удивительно, насколько мне залетает постколониализм и все, что рядом, и насколько тяжело идет «философия в замке из слоновой кости» — рассуждения об учредительной власти, суверенитете и истории политической мысли. Она была слишком теоретична для реальной жизни, но недостаточно — для академической...