Хотела поныть про «Момент» Эми Липтрот подружкам, но решила поныть на более широкую аудиторию (простите).

В общем: в предыдущей своей книге, «Выгон», Эми Липтрот бросает пить и окукливается на островах Шотландии. Купается в ледяном море и следит за птицами. Звучит это все замечательно, читается — не слишком. Ну да ладно. В «Моменте» Эми Липтрот все еще не пьет, но теперь она приезжает в Берлин — тестировать на себе городскую жизнь, жизнь в эмиграции, бог знает что еще, в общем, она в буквальном смысле хочет понять, кто она такая без алкоголя, какая её истинная личность, не замутненная веществами. Опять же, звучит неплохо: проблема только в том, что истинная личность у неё оказалась отменной душнилы.

Её путешествие — путешествие категорической одиночки, пытающейся, однако, вылепить из себя какого-то персонажа, пытающегося быть или казаться (что для неё, кажется, одно и то же) интересным: она ищет в Берлине енотов, следит за лунными циклами, скачивает приложение NASA, высматривает в бинокль ястребов, путешествует по своему острову на Google Maps. Вся история тонет в болоте закоренелого солипсизма: ни у кого из окружающих её людей нет имен (в духе Энди Уорхола — блин, я правда с трудом представляю себе, что пишу все это на полном серьезе, — она называет любых своих знакомцев Б, подразумевая, конечно, что она — А), она путешествует по миру, как герметично закупоренная банка с записочкой, на которой давно иссохли все чернила.

Проза жизни её утомляет. Она живет по квартирам друзей, за полдня получает разрешение на работу в Германии, то и дело упоминает о своей бедности и жизни на минимальную оплату труда на низкооплачиваемых работах. В какой-то момент она на месяц едет в Грецию работать в книжном магазине — и вот там становится совсем сложно прорваться сквозь бедность, помноженную на «море, каждый день вытряхиваемое из волос». Изредка она пишет, что это, конечно, большая привилегия — у неё британский паспорт и явно не нуждающиеся родители, и вообще весь этот западный образ жизни возможен только благодаря усугубляющейся бедности остального мира, но все это слишком скучно, рефлексии достойна только внутрянка куска песчаника, вывезенного с её островов, на котором она учится древнему искусству резьбы по дереву, чтобы запечатлеть слова в вечности (dear god).

И ничего из этого не является по определению плохой вещью, более того — лично я вообще первая в очереди на истории про алкоголь, птиц и камни. Проблема лишь в том, что я ничему из этого по-настоящему не верю: все эти поиски себя утонули в витиеватом языке и бесконечном переборе довольно-таки поверхностных метафор Луны, енотов и особенностей цифровой жизни. Липтрот ни на секунду не перестает быть self indulgent privileged white heterosexual woman, чья единственная интересная черта — это преодоленный юношеский тусовочный алкоголизм. Весь этот «Момент» выглядит как книга, сформированная нейросетью по запросу «высокопарные страдания» — все формальные элементы на месте, но это просто игра в интересного человека с глубоким внутренним миром. Претендуя на какое-то особое чувствование, особое понимание мира вокруг, она остается полностью замкнутой в себе: она не видит Берлина и вообще сложностей окружающих её городов, стран, контекстов, к которым она так отчаянно, так псевдо-патриотично пытается принадлежать, она бесцельно болтается среди вроде как интересных штук, но ничего из этого не делает интересной, собственно, её или её книгу.

И от этого даже как-то немного грустно.

Зато! Пока гуглила — встретила рецензию, где есть прикольное рассуждение о популярности жанра «квази-натуралистический роман».

«Второй вид письма о природе появился совсем недавно. Предпосылка проста: пишите, чтобы избавиться от боли, и природа может помочь. Этот жанр создает хорошие условия — уединение, неторопливость, самоанализ — для отдыха, восстановления и роста. Но природа здесь редко является приоритетом, чаще всего это бальзам, облегчающий страдания автора. Хотя этот жанр значительно отличается от первой категории (настоящее натуралистическое письмо, где природа является главным интересом повествования), он претендует на ту же основу. Такие книги по-прежнему продаются как «книги о природе», но с таким же успехом их можно было бы поместить на полку в разделе «Мемуары о горе», «Воспоминания о выздоровлении», «Книги для утешения и размышлений», «О потере и обретении себя». Внезапно жанр письма о природе стал наводнен книгами нового типа, интересующимися природой лишь частично, рассеянно.

Не все так плохо: "Я — значит Ястреб" Хелен Макдональд, Nature Cure Ричарда Мэйби и тот же "Выгон" — три издательских хита, проницательные, откровенные и уязвимые книги. Тем не менее, по мере развития жанра поражают не столько эти случайные успехи, сколько количество новых названий. Как выразился Марк Кокер в своей статье "The new nature writing": "Возникает вопрос, не говорит ли то, что "Я —значит Ястреб" является образцом жанра, мало о книге и вообще ничего о ее литературных достоинствах, но сообщает что-то об этой стране и ее своеобразных отношениях с природой’. Это говорит о том, что литература о природе теперь предназначена для городских читателей, это литература, с которой можно соотнестись, только если она отфильтровывает природу сквозь города и людскую психику.

В целом, это справедливо. Реалистично ли ожидать появления книг о настоящей природе, когда ландшафт, безвозвратно изменившийся за десятилетия, отрицает её существование? Разве такое письмо не было бы чистой ностальгией? И можно ли это вообще назвать ностальгией, если автора не было в живых, чтобы вспомнить крик горлицы или жужжание насекомых летним вечером? Что ж, возможно. Но это упускает суть. Потому что в этом действительно есть смысл. Письмо о природе — это способ обратить внимание на окружающий нас мир, заметить, как он меняется, и признать его ценность. "Внимание — это то, что мы предлагаем, — говорит Кэтрин Ранделл, — чем мы больше всего обязаны миру, в котором живем... Я имею в виду внимание как телесный и политический акт, а не просто интеллектуальную дисциплину". То, что эти новые книги о природе угрожают привить, — это отношение наивного удивления, облегчающее жизнь для смотрящего, но разрушительное для созерцаемого».

Целиком (и на английском) — тут.

Читаю Сейлу Бенхабиб (Strange Multiplicities: The Politics of Identity and Difference in a Global Context, 1997), держите кривенький полуночный перевод цитаты о том, что ты можешь выбрать любого питомца, которого ты захочешь (только этот питомец — твоя социо-культурная обусловленность):

«Хотя мы не выбираем сети, в которые изначально попадаем, и не выбираем тех, с кем хотим общаться, наша свобода воли заключается в нашей способности сплетать из этих нарративов и фрагментов нарративов историю своей жизни, которая имеет смысл для нас, как для уникального индивидуального "я". Безусловно, коды устоявшихся нарративов в культуре определяют нашу способность рассказывать историю по разному; они ограничивают нашу свободу варьировать код. Но точно так же, как в разговоре, всегда можно обронить последнюю реплику и позволить ей упасть на пол в тишине, или продолжить говорить и сохранить живой и продолжающийся диалог, или стать странным, ироничным и критичным и перевести разговор на себя — точно так же, рассказывая историю жизни, которая имеет для нас смысл, у нас всегда есть варианты. Эти варианты не являются внеисторическими; они культурно и исторически специфичны; более того, для каждого индивида существует общее представление о структуре семьи и гендерных ролях, в которые он или она вовлечен. Тем не менее, точно так же, как грамматические правила языка, однажды усвоенные, не исчерпывают нашу способность создавать бесконечное количество хорошо сформированных предложений, точно так же процессы социализации и аккультурации не определяют историю жизни этого уникального человека и его или ее способность инициировать новые действия и новые предложения в разговоре».

Я тут в последнее время много езжу одна на машине (Яндекс Карты уже считают, что столярная мастерская это «работа») — и, конечно, слушаю что? Подкасты. Столько лет я уворачивалась от потребления этого жанра (хотя сама делала подкасты и участвовала в них), и вот, наконец, рулю и параллельно изучаю сферу русскоязычных подкастов про книжки.

Послушала вот, например, «Листай вправо» — подкаст Букмейта, который ведут Валерий Печейкин и Ксения Грициенко. Я в какой-то момент почувствовала себя немного в прошлом, слушающей какую-то прямо-таки радиопередачу сквозь легкий шелест белого шума: там читают стихи, разыгрывают целые сценки и у ведущих есть роли. Это круто — и в целом хорошо разбавляет жанр «друзья собрались затереть за литературу». Я человек простой и люблю драматизм. И еще развлекает выбранный формат — вроде как спора, вроде как всегда немного заложенного в разговор несогласия: Печейкин читает нон-фикшен, Грициенко читает художку, и в каждом выпуске они читают свое — но на общую тему, и потом выясняют, чей якодзун победит. Побеждает, конечно, обычно любовь и дружба — ну а я, как водится, болею за книги No Kidding Press, которые благо там часто встречаются.

Например, в одном выпуске встретились комиксы «Расцветает самая красная из роз» и «Сегодня последний день остатка твоей жизни», а в другом «Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной» поборолась с нон-фикшеном о (ну да) счастье «Спотыкаясь о счастье».

Короче, зашло, он есть везде, например, на Яндекс Музыке.

«Это прозрение полностью изменило мою жизнь. В этом новом видении нет ничего конкретного, но суть его можно приблизительно описать так: "Человечество не знает совсем ничего. Ничто не имеет внутренней ценности и всякое действие — это тщетное, бессмысленное усилие". Это может показаться абсурдным, но это единственный способ выразить словами мою мысль.

<...>

Без участия моего разума слова сами пришли ко мне: "В этом мире совсем ничего нет". Я чувствовал, что ничего не понял (прим: в смысле, осознал незначительность интеллектуального знания).

Я мог видеть, что все концепции, которые я разделял, все представления о самом существовании, были пустыми выдумками. Мой дух стал светлым и ясным. Я дико плясал от радости. Я мог слышать щебетание маленьких птичек на деревьях и видеть далекие волны с бликами восходящего солнца. Листва деревьев колыхалась надо мной зеленая и блестящая. Я чувствовал, что это был настоящий рай на земле. Все, что владело мной, все смятение испарилось как сон, и что-то одно, что можно назвать "истинной природой" открылось мне».

Очень затягивающая книжечка Масанобу Фукуока, изобретателя метода земледелия «ничего-не-делания» (вопреки традиционному японскому земледелию и капиталистическому химическому — это земледелие вместе с природой, а не в борьбе с ней, построенное на взаимосвязях естественных экосистем) — «Революция одной соломинки».

В субботу все то время, что не сканировала новости со всех сторон, пересаживала огурцы и читала «Уход в Лес» Юнгера. Удивительно подходящее чтиво (особенно — учитывая его своеобразную судьбу и то положение, в котором он эту книгу писал: офицер, проигравший две кровавые войны, сидящий под домашним арестом и не знающий, сможет ли он когда-нибудь еще что-нибудь опубликовать; и не знающий также, что он проживет до 102 лет и жизнь его сделает еще не один кульбит). Книжка вроде политфилософа, но скорее — манифест или ковка какого-то нового взгляда на жизнь внутри безумных условий, желание уйти от модерного, технологического течения времени, перемалывающего людей в пыль. Самое время для мистики.

«Следует принять во внимание и следующее возражение: нужно ли вообще фиксироваться на катастрофе? Нужно ли, хотя бы и в духовной области, подходить к краю вод, водопадов, водоворотов, глубоких пропастей?

Это возражение не стоит недооценивать. Здравый смысл настоятельно предписывает намечать себе безопасный маршрут и придерживаться его. Эта дилемма на практике подобна процессу вооружения. Вооружение создается на случай войны, в первую очередь как средство защиты. Затем оно возрастает до того предела, после которого кажется, что оно само по себе войну подгоняет и притягивает. Это та степень инвестирования, которая в любом случае приводит к банкротству. Так можно вполне дойти до мысли, что совершенные системы громоотводов в конечном счете будут вызывать грозы.

Это же правило справедливо и в духовной области. Когда слишком много размышляют об обходных путях, о проезжих дорогах забывают. Так и в нашем случае одно не исключает другого. Наоборот, здравый смысл требует учитывать все возможные случаи в их совокупности и на каждый случай готовить свою серию шахматных ходов.

В нашем положении мы обязаны считаться с катастрофой, засыпать с мыслями о ней, чтобы ночью она не застала нас врасплох. Только благодаря этому мы получим тот запас безопасности, который дарует возможность осмысленных действий. В условиях полной безопасности мышление заигрывает с катастрофой; оно включает катастрофу в свои планы как величину маловероятную и покрываемую мелкой страховкой. В наши дни все наоборот. Мы должны вложить в катастрофу весь наш капитал — для того, чтобы сохранить золотую середину и пройти по лезвию ножа.

Знакомство со срединными путями, предписываемыми здравым смыслом, по-прежнему необходимо: они подобны стрелке компаса, определяющей каждое движение и каждое отклонение. Только так и можно прийти к норме, одобряемой всеми без того, чтобы их принуждали к этому насилием. Тогда же и границы прав будут соблюдаться; только это и приводит к долгосрочному триумфу».

В коучинге, терапии, #консультирование — и иных форматах, предполагающих некоторое изменение жизни, — самый актуальный вопрос: и что? Ну, вот я кое-что про себя поняла. Я увидела, какие убеждения меня ограничивают, или разглядела свой коммуникативный паттерн, или заметила, как я действую в стрессовых ситуациях. Что теперь? Как мне это изменить? Куда бежать и что делать, чтобы это понимание не осталось просто славным инсайтом и вдохновенным постом в инстаграме, а действительно как-то повлияло на мою жизнь?

Вопрос супер-валидный, он меня тоже часто занимает. Ответ на него до обидного non-eventful: делать особо ничего не надо. Ну то есть, можно, конечно: можно договориться про план, маленькие шажочки, практики или даже домашку. Но основной эффект будет чаще всего иметь не это — изменения будут происходить на фоне, почти незаметно, ровно до тех пор, пока вдруг не покажется абсолютно естественным делать что-то «по-новому» и порой даже будет странно себе представить — а как это вообще, я раньше по-другому делала/думала/чувствовала/принимала решения? Вау.

Срабатывает эффект наблюдателя, из которого мы гуманитарным образом вытаскиваем весь hard science и оставляем только базовый принцип: простое наблюдение явления неизбежно изменяет его. В физике это может сбивать точность вычислений (например, нельзя измерить давление в шинах, не спустив немного воздуха при подключении манометра). Но для нас просто важна эта связь между некоторым процессом (мыслительным, эмоциональным, деятельным), и позицией наблюдателя, которую мы можем по отношению к нему занять. Просто наблюдая за штукой, обращая на неё «прожектор внимания», держа её в фокусе, не забывая про неё и не лакируя её как часть «нормы», не достойной внимания — мы меняем штуку. Вот так.

Более занудное объяснение такое: так мы смещаем фокус внимания с внешних условий и обстоятельств на конкретные действия конкретного исполнителя (в данном случае, себя). Как исполнители мы склонны рассуждать о причинах нашего поведения и о том, какие внешние причины, люди или триггеры нас «вывели» на эти действия, и эти причины (на которые, кстати, мы почти никогда не можем повлиять) часто волнуют нас сильно больше, чем наше конкретное поведение в конкретный момент. «Я это сделал, потому что мама меня не любила вот этими шестнадцатью способами». Но наблюдатели не знают (и не могут знать) причин поступков — они видят только сами поступки. Меняя роль исполнителя (я это сделал потому что) на роль наблюдателя (я вижу, что сделал вот это), мы смещаем фокус внимания и можем в том числе переоценить собственное поведение. Например, выбрав зоной нашего внимания баланс работы и отдыха мы лучше замечаем, какие решения мы принимаем и в каких ситуациях: скажем, не «я постоянно работаю по вечерам, потому что кроме меня этого никто не сделает», а «когда я оказываюсь перед выбором — потратить час на отдых или на работу, я всегда выбираю работу». Наблюдая за этой точкой выбора, мы получаем возможность, например, выбрать что-то другое — и, опять же, посмотреть, что будет.

(#буддизм, кстати, говорит нам похожую вещь: Будда так продвинулся в просвещении, наблюдая за своим умом; медитация (некоторые её формы) предполагают наблюдение за своим умом и возникающими в нем видимостями (мыслями); медитируя, мы приучаемся наблюдать за нашим умом как бы чуть-чуть со стороны, не вовлекаясь в мыслепоток, не выстраивая вокруг него сторителлинг — и это меняет наш ум и некоторые его свойства).

Несколько дней сижу на академической школе (#политфилософия) и потихоньку зверею, поэтому настроение после поддерживающего поста о саморазвитии влететь на политических битах. Вот, услышала, что апологетка феминизма в карточках и памятках Даша С. выступила с сентенцией «кто читает z-каналы — тот zетник». Я, конечно, читаю z-каналы — в подборках и обзорах (спасибо добрым людям, которые все это лопатят и собирают so we don’t need to), а иногда и напрямую: потому что я, конечно, исследователь, но еще я живу в этой стране и хочу знать, как мыслят те, кто тоже здесь живет, какие медийные нарративы они производят и из каких позиций формируется текущая политическая реальность. Идея, как я понимаю, для медиаменеджеров из-за границы, продолжающих пытаться зарабатывать на русскоязычной аудитории, радикальная и не слишком понятная.

Поэтому давайте продолжим этот логический ряд:

Кто читает новости — тот новостник.
Кто читает книги — тот писатель.
Кто читает, что написано на заборе — тот забор.
Кошка, как мы помним, смертна, Сократ — тоже, следовательно, Сократ — кошка. А мне еще говорили, что гуманитарное образование не пригодится в жизни.

Anyhoo, jokes aside: хотела записать пару мыслей о текущем медиаландшафте.

Как медиаменеджер в прошлом, могу сказать, что в медиа (Россия — частный пример глобального тренда) вообще не очень принято думать, что аудитории нужно, какие у неё есть запросы. Её было (и есть) принято пылесосить любыми доступными методами и быстро перепродавать в виде просмотров и кликов рекламодателям. Поэтому кликбейтный заголовок всегда сработает на задачи медиа лучше, чем экспертный лонгрид на сложную тему. Чтобы это сделать, аудитория сегментируется по критериям, понятным рекламодателям («мужчины 40+ с высоким уровнем дохода»). Это по-прежнему верно: медиа-в-изгнании точно так же продают свою аудиторию — только, вполне может быть, уже не модным брендам или авиакомпаниям, а грантодателям или спонсорам. Золотое правило интернета: потребляя любой (особенно бесплатный) контент, всегда полезно подумать, в какой сегмент вас упаковывают, кому вас продают и с какой целью.

Очень похоже, что текущая медиареальность разделилась на два относительно прямолинейных трека пропаганды: первая, про-российская, к которой мы более или менее привыкли, и вторая — до определенной степени интернализированная «про-западная» (в больших кавычках — это довольно сложноустроенное поле само по себе). Заметить их можно по удивительно единообразным приемам: эмоциональным манипуляциям, манифестовости, ригидности моральных конструкций и нормативности (хорошие люди всегда правы, мы — хорошие люди, значит, мы всегда правы; от создателей — демократия это когда у власти демократы). Оба трека довольно дружно мемизировали фразу «не все так однозначно», погрузив нас в строгие рамки дуальности (есть только два стула, два гендера, две стороны — правая и неправая, выбирай или проиграешь). Обе стороны выбрали догматичность и забыли о человечности. Обе стороны ввязаны в информационно-идеологическую борьбу, где у каждого игрока есть свои ставки, свои интересы и свои риски. Иными словами, пользоваться разными источниками — окей, если цель — сформировать собственное мнение на основе множества разнообразных данных.

Практики исключения (мы/они, разделение России на «тогда» (проваленные демократические проекты), «сейчас» (орки) и «прекрасную Россию будущего» (что-то изменится, демократы вернутся и заживут)) — на мой взгляд, путь вникуда. Работать нужно с тем, что есть, а не с тем, чего нет. И да, иметь мнение, не совпадающее с нормативными медийными треками (будь то треком условного «большинства», «государства», «верхушки», или треком «сообщества», «тусовки», «оппозиции») — очень неудобно. Часто вспоминаю в этом контексте цитату Вольтера: Uncertainty is an uncomfortable position. But certainty is an absurd one. В зоне моего контроля — хотя бы самой изо всех сил стараться не множить абсурд, находиться в дискомфорте неопределенности, вопроса, поиска.

И тут мы выходим на еще одну важную тему: дискомфорт и то, что мы вообще, похоже (на уровне человечества) отвыкаем находиться в дискомфорте. Это ДИЧАЙШЕ интересный процесс, который, вполне вероятно, заведет (уже заводит) нас в ДИЧАЙШУЮ жопу — это касается в первую очередь коммуникаций между людьми: мы все сильнее разучиваемся находиться в состоянии несогласия, конфликта, критики, и закрываемся внутри своих пузырей, которые призваны обслуживать наши интересы. Такой вот подвес на какой-нибудь будущий пост.

Как-то так

Дэвид Гребер в «Фрагментах анархистской антропологии» пишет о крутой штуке (#политфилософия) — о том, почему государственную идеологию (или идею) и, собственно, социальную реальность важно исследовать и обсуждать, по сути, по отдельности. В большинстве случаев повседневная реальность жизни большинства людей внутри некоторых социально-политических образований (обществ, государств, вождеств, политий, etc) сильно разнились с заявленной главенствующей идеей.

«К примеру, большая часть западной мифологии восходит к описанию Геродотом эпохального столкновения между Персидской империей, основанной на идеале подчинения и абсолютной власти, и греческими Афинами и Спартой, которые культивировали идеалы гражданской автономии, свободы и равенства. Не то чтобы эти идеи — особенно их яркие представления такими поэтами, как Эсхил, или историками, как Геродот, — не важны. Невозможно понять западную историю без них. Но их исключительная важность и яркость долго мешали историкам видеть то, что сейчас становится всё более и более ясным: независимо от своих идеалов, империя Ахеменидов характеризовалась довольно слабым контролем и вмешательством в повседневную жизни своих подданных, особенно по сравнению с контролем афинян над рабами или спартанцев над составляющими подавляющее большинство населения Лаконии илотами. Независимо от идеалов, реальность для большинства людей была почти обратной».

Для политической философии это большая, как мне видится, проблема, о которой редко вспоминают. Например, наше современное представление о том, что такое демократия, в значительном объеме формировано через авторов, которые так или иначе критиковали или пытались ограничить демократический принцип: Платона, или, скажем, Шумпетера. Что-то похожее можно наблюдать в Западной Европе: заявленные либерально-демократические принципы на неделе сталкиваются с довольно-таки традиционалистской и националистической реальностью (скажем, если в вашу христианскую страну приезжает миллион мусульман, ваше государство, вроде как основанное на принципе свободы воли и самоопределения, будет сообщать, что мусульманам стоило бы измениться, чтобы «интегрироваться» во вполне закрытое и существующее по неизменным принципам общество — в прямой противоположности с заявленной идеологией свободы).

В итоге наш анализ должен, по идее, касаться трех вещей: собственно, государственной идеи (некоторого утопического проекта, который существует только вокруг монарха в случае исторического кейса, или внутри медийного дискурса в случае современности), собственно социально-политической реальности жизни людей внутри этой идеи и существующих расхождений, и, наконец, тех обходных путей, уловок, практик регулирования и контроля и поведения элит, которые каким-то образом удерживают первое, прикрепленное ко второму.

Перечитываю «Государя» Макиавелли для философского кружка (не хотите ли еще немного философии вместе с вашей философией?). Про эту книжку (которая на английском кстати называется более возвышенно — «The Prince») я знаю две вещи.

Первая: мы до конца не знаем, какой была изначальная цель Макиавелли в написании этой книги. Формально она следует за заявленной задачей и выполняет её: автор хочет показать правителям, как выжить в мире, какой он есть, а не в том, каким он должен быть. Поэтому «Принца» с одинаковым успехом в течение сотен лет читали республиканисты, монархисты, религиозные фанатики, идеалисты и скептики. Но до конца не очень ясно, хотел ли Макиавелли действительно помочь тиранической власти, или же в форме эдакой политической сатиры перечислял её прегрешения.

Показательно, однако, что в «Государе» Макиавелли лишает понятие достоинства (virtue) моральной составляющей, сводя его преимущественно к эффективному правлению: иными словами: достойный правитель — это тот, кто успешно захватывает, правит и сохраняет власть. Считает ли Макиавелли, что так и надо делать, или просто пишет нейтральный «мануал» о том, как работает власть? We just don’t know.

Поэтому самая «рабочая» версия причины для написания «Государя» — этот текст был предложен Лоренцо Медичи в качестве заявления о приеме на работу, или, как мы бы сейчас сказали, «тестового задания». Этот текст написан для одной пары глаз. При этом мы достоверно не знаем, прочитал ли его вообще Лоренцо — или кто-либо из Медичи. Книга была впервые опубликована только после смерти Макиавелли. Если вы когда-нибудь переживали, что потенциальный работодатель не ответил вам на тестовое — вспомните месть Никколо Макиавелли, которого огромными тиражами выпускают пятьсот лет спустя, а где теперь Лоренцо Медичи.

Вторая: существует традиция текстов, которые называются «зеркало для правителя». Это инструкции или учебники для принцев — но, шире, это литературный жанр, который в том числе создает образы правителей для подражания или избегания следующими королями, и направлен он на неопытных правителей (короче, это лидерский селф-хелп). Таких текстов — сотни, но читаем мы почему-то «Государя». Одна из причин, почему это может быть так — что Макиавелли сознательно пишет свою книгу о принцах, чья власть не является наследной (которая была получена или захвачена силой). Это — важное отступление от жанра: обычно такие книги писались для наследных правителей. Получается, что «Государь» — это очень специфический набор советов для правителя, который получил свою власть и которому надо её удержать в противоречии со сложившейся традицией, а не через неё. Второе отличие — как раз в том, что христианская мораль в «Государе» Макиавелли вообще не волнует: его интересует реальная расстановка сил и то, как государю нужно себя вести, чтобы сохранить власть. Его не волнуют идеи, идеалы и идеологии, «как правильно» и «как надо» — только решение конкретных задач, и вопрос лишь в том, помогут ли выбранные средства достичь выбранной цели. Интересно при этом, что сам Макиавелли вообще был скорее за республику (то есть более или менее народную власть), о чем и написал несколько книг — и «Государь» в большинстве своем не сильно отражал его реальные (как мы можем сейчас себе их представлять) взгляды. Но «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» стали, конечно, далеко не так популярны.

А больше и не знаю ничего (тм). #политфилософия

Лучшая реклама подкаста «Кроме шуток» от нашей подруги, движущей силы писательских курсов WLAG @wlagru Светы Лукьяновой. Последний выпуск — о сексуальности в женской* литературе. На всех платформах! 🤡

podcast.ru/1492240346

Пост из моей любимой категории

Я наконец-то дописала диссертацию по политической философии и отправила её (жить свою лучшую жизнь куда-то без меня). Поэтому чувствую в себе желание и волю ворваться спустя полтора месяца молчания с цитатами из дневников Патрисии Хайсмит, которые я наконец-то ПРОЧИТАЮ, потому что слава богу могу читать что-то кроме политической философии. Три записи почти подряд, я обожаю того персонажа, которого из себя делает двадцатилетняя Хайсмит в своем дневничке:

12/20/41
Perhaps I have said this before, but it should be in each notebook: a short story (or a novel-germ) must come from an inspiration which, on first acquaintance, seems better suited for a poem. Action germs are usually successful only when the element of oddity or excitement or queerness is developed. And the writer, like a man in the beginning of his love, should be passive to the inspiration of the world and the earth, who is his seducer. She plays with him, forces herself upon him until he becomes conscious of her. He never seeks deliberately. Inspiration comes many ways at many times, but I like best inspiration with a smile on one’s face and a relaxation in the body. Such inspiration is healthy and strong.

<...>

12/21/41
The sex act should be done either in a white heat or with the best sense of humor. Technique is a matter of imagination, and consideration only of the other person; a talent never found in men.

<...>

December 24, 1941
Worked on story. Wrote Babs & gave family bottle of Crème de Cacao. Delivered it myself. Bought Rosalind Eric Coates’ “London Again Suite.” Perhaps she can understand English music. I can’t think much of it. Buffie called last night about dinner party tonight. I went with her. Drunk & exhausted, phoned Helen secretly after martinis & champagne. She was glad to hear me—I loved her & told her so—and she said to get over it. Buffie knew. At least she knows it isn’t Rosalind now.

Продолжаю наблюдение, тут еще восемь сотен страниц.

«Бесконечный скролл» и его не менее злобный брат-близнец алгоритмическая выдача сделали соцсети тем, что они есть сейчас: бесконечный поведенческий эксперимент, черная дыра, уничтожающая время, внимание и чувство близости с другими, гонка за абстрактными охватами, уничтожение контекста и возможности его восстановить, потреблениепотреблениепотребление, рострострост, скорость, бездумный рок.

У Wired отличная статья про скролл — и про то, что дизайнер, который придумал бесконечный скроллинг, не зря извиняется за свое детище.

Вот, например, кусок про то, как потреблялись свитки (scrolls) в Китае — вовсе не в темноте собственного одиночества, это был социальный (в смысле — вместе-с-другими-людьми) опыт медленного, контекстуального познания мира, которое никогда не может быть полным, и через это осознание приводит к скромности (и мыслям о смерти). Как водится, фонит возвышенным ориентализмом, но не мне (человеку, который ищет опору в восточной духовной традиции) выпендриваться.

«Мы обычно скроллим в одиночестве через таймлайны с уничтоженным контекстом, но китайские ручные свитки были социальными сетями в другом смысле. Такой свиток предназначался для коллективного просмотра небольшими группами, например, во время вечерней выпивки и дискуссий. Зрители воспринимали свиток как панораму, разворачивающуюся справа налево. Если вы видели такой свиток в музее, вы, вероятно, видели его полностью развернутым, но это противоречит тому, как они были задуманы: они разворачиваются медленно, по одному фрагменту за раз, а затем исчезают, как снимает движущаяся камера в кино.

Среди представителей литературного класса (элитных чиновников, ученых и художников) этот опыт был способом установления связей и выражения статуса. Социальная динамика ручных свитков также была отражена в колофоне, или заключительных статьях, где владельцы и приглашенные зрители писали умные комментарии. Более требовательные, чем лайк или комментарий на публикацию в социальных сетях, они рассматривались как возможность по-настоящему улучшить картину; поэты иногда шутили о стрессе, который они испытывали, когда писали что-то стоящее. Непрерывный характер колофона превращал художественное произведение в сотрудничество на протяжении веков, а не в нечто, что можно было бы закончить и убрать.

Одной из характерных особенностей ручного свитка была его способность растягивать и изгибать время, создавая статичный кинотеатр, который воссоздается при каждом открытии свитка: поток истории течет, но нельзя войти в одну и ту же реку дважды. В отличие от нашего скролла, размер китайских свитков был ограниченным, ритм медленным, социальный контекст интимным, а их создание и потребление были в высшей степени целенаправленными, даже ритуальными. Роспись от руки не отвергала человеческое стремление к новизне и зрелищам, страху и сплетням, а скорее культивировала и вознаграждала более устойчивую форму любопытства и внимания.

Подобно многим артефактам американского капитализма с христианским оттенком, цифровой бесконечный скролл обещает бессмертие, о чем свидетельствует и идея бесконечно возрождающегося изобилия. С другой стороны, классическое китайское искусство не отрицает смерть и на самом деле часто подчеркивает ее через буддийские и даосские философские темы или, косвенно, — через представления о мире природы и сезонном цикле жизни, смерти и перерождении. В конечной форме рукописного текста также присутствует скромность в отношении человеческих знаний и перспектив. Сам факт того, что невозможно охватить всю картину одним взглядом, заставляет зрителей признать, насколько на самом деле ограничено наше понимание мира, и предлагает примириться с неопределенностью».

Выпуск из сердечка — мы три с лишним часа, кажется, проговорили про «буддиста» Доди Беллами, и, потом — про сам буддизм, про п(р)оиски духовности и про то, как во всем этом непростом навигировать. Я там в том числе рассказываю, как я пришла к буддизму (в большой степени рационально, через формальное познание, но еще и — отчасти через то самое сложно определяемое духовное, чему мне все чаще в последнее время хочется уделять больше своего внимания). Например, минут пятнадцать в бонусе мы говорим про отказ от «Я» (очень люблю эту тему), еще минут десять — о чуде возможности просто сидеть минут сорок на жопе, не вертеться и не скакать между делами и мыслями. Вот так.

«Фотографии котов, калифорнийский нью-эйдж и сплетни как искусство. За что мы любим „буддиста“ Доди Беллами» — вышел новый выпуск подкаста «Кроме шуток»!

Наша издательница Саша Шадрина, шеф-редакторка Лайма Андерсон, Катя Кудрявцева и приглашенная гостья Даша Митякина, пиар-менеджерка No Kidding Press, обсуждают «буддиста» и буддизм, завидуют отношениям Доди Беллами с Кевином Киллианом, вспоминают культы, вампиров и жалуются на дизлайки в телеграм-канале. Слушать на всех платформах.

Тем временем на Boosty уже висит новый бонусный эпизод — в пару к основному он посвящен духовности и религии. В нем Саша, Лайма, Катя и Даша обсуждают утрату, память, медитацию и практики осознанности. Выпуск доступен подписчикам тарифа «Не до шуток» и выше.

Вот еще — цитата из «буддиста», не верить каждой возникшей в голове мысли; суперспособность.

«Во вторник вечером Айлин Майлз читала в книжном Modern Times отрывок из нового романа «Инферно». Я уже много раз слышала, как она читает отрывки из этой книги, но мне не надоедает. Публика состояла из юных модных дайков, а также поэтов и художников постарше. После чтений мы с Айлин отправились пить чай в Ritual Cafe, а потом есть тако на ночь глядя. Разговор выдался восхитительно личным: сплетни, отношения, писательские проекты и как со всем этим жить. Когда я рассказывала ей о своих эмоциональных потрясениях, она слушала меня внимательно, с сочувствием. Айлин рассказала о духовных практиках, которыми занялась в последнее время, и заметила, что стоит ей их забросить, как она начинает верить тому, что у нее на уме. На прошлой неделе я размышляла об этой премудрости — не верить каждой возникшей в голове мысли. Я спросила ее, как она справляется с вторжением личного в рабочее пространство — то есть в психологическое состояние потока, необходимое для письма, — и она отреагировала так, будто не поняла вопроса. Похоже, Айлин ничему не позволяет туда проникнуть. Она по-прежнему мой кумир».