Спорить, чья профессия древнее, люди продолжают с давних пор, но каким бы ни был верный ответ, мы, переводчики, по крайней мере находимся в хорошей компании двух прекрасных дам – Агрономии и Проституции. Несомненно, Святой Иероним был далеко не первым, кто зарабатывал переводами на спелую фигу в кармане; он просто правильно выбрал книжку (учитесь, новобранцы!).

Вообще-то человечеству стоило бы позаботиться о том, чтобы наша профессия оказалась если не первой, то хотя бы последней: ведь когда в живых останется всего по горсточке людей в каждой стране, надо же им будет как-то провести заключительный международный культурный форум. А лучше всего, если уцелеем именно мы – тогда и спорить будет не о чем. И для парочки прекрасных дам место в нашей компании тоже всегда найдется, тем более если они еще и переводить умеют.

С праздником, дорогие коллеги и сочувствующие! 🥂🥳

Все время натыкаюсь на сочетание «официальный перевод» по отношению к книжкам – и в речи, и на письме. Понятно, что «опубликованный» слишком длинно, а «изданный» мне самому не нравится (не знаю почему – может, потому, что в нем прячется «данный»?), а других синонимов что-то не припомню, но куда деваться, надо терпеть. А официальный – это заверенный у нотариуса и потому юридически действительный. Ваши переводы кто-нибудь, кроме редактора (и то в лучшем случае), заверял? Мои нет.

Неожиданная рекламка прилетела ) но в такой компании не стыдно. Почитать бы теперь Эко еще, а то неловко

Пожалуюсь кстати еще на одно изменение в языке, к которому никак не могу привыкнуть: правки во мн.ч. вместо традиционного единственного (редакторская правка, корректорская правка, и т.д.). Очевидно, нынче почти все, включая профессиональных редакторов, искренне полагают, что правка и поправка – синонимы. Первые пятнадцать лет в Литинституте я пытался с этим бороться хотя бы среди своих студентов, объясняя им, что правка – это сумма поправок (ну, или текст со всеми этими поправками, или сам процесс их внесения), но потом бросил, поскольку слышал это вокруг все чаще и чаще.

Однако когда я думаю, не пора ли и мне самому перенять эту современную манеру вместо того, чтобы изображать из себя хранителя традиционных ценностей, кто-то в моей голове начинает визгливо выкрикивать последние строчки самой известной пьесы Ионеско: «У меня не получается рева, а только вой... Я чудовище, чудовище!.. Мне уже никогда не стать носорогом, никогда, никогда! Я не могу измениться. Я бы так хотел, так хотел, но не могу… Ну что ж, делать нечего! Буду защищаться! Один против всех! Где мое ружье, ружье мое! Один против всех! Я буду защищаться, буду защищаться! Один против всех! Я последний человек, и я останусь человеком до конца! Я не сдамся!»

Коли уж в очередной раз зашла речь о языковых новинках, новшествах или нововведениях – как кому нравится, – добавлю пару слов на эту вечную тему. Еще в одноименной с каналом книжке (а недавно и здесь) я писал, что не стоит злиться на неизбежные изменения в языке; просто в том, что касается употребления этих новинок, переводчику надо бежать не впереди паровоза, а немного позади него. Среди новинок действует естественный отбор и почти все они мрут как ящеромухи (наверняка были в Юрском периоде такие зверюшки), а выживают и попадают в словари только самые крепкие и агрессивные. Но мы ведь хотим, чтобы наши переводы кто-нибудь читал не морщась и через сто лет? Ну, хоть через пять? Вот и нечего торопиться пускать к себе в тексты этих новичков – пусть сначала поборются за существование и победят.

Конечно, если какая-то новинка из тех, что отвоевали себе место в справочниках, вам все равно против шерсти и поперек горла, вы имеете полное право и дальше ее не употреблять. Только при этом вы обедняете свой рабочий арсенал, так что особенно упорствовать тут ни к чему – я вон даже к «считаным» с одним «н» потихоньку привык, хотя поначалу искусал себе в кровь все пальцы от бессилия и отчаяния. Но что поделаешь, если у редактора и корректора в подобных случаях всегда есть паяльник указ Института русского языка или другое высочайшее распоряжение, которому они обязаны следовать? А нервные клетки – ценный ресурс: чем меньше их потратишь на такие мелочи, тем больше останется, чтобы угробить потом по какому-нибудь действительно серьезному поводу.

Информация для тех, кто любит и умеет совершать необдуманные резкие, но очень правильные поступки, способные перевернуть всю жизнь с головы на ноги и расцветить ее новыми буйными красками: в ближайшую пятницу, в 12.00 мск, у нас в "Азарте" стартует первый цикл семинаров для переводчиков с английского. Это редкий случай, когда удалось собрать небольшую группу на дневное время в будни, и к ней еще можно успеть присоединиться. Первые пять уроков проведу я, остальные пять - Голышев. Заочный вариант тоже есть. Все прочие подробности имеются на нашем сайте в разделе "Интернет-курсы". Welcome!

Неожиданный - но, поверьте, не праздный - вопрос к знатокам "Божественной комедии" (сам я, как водится, только "Ад" осилил, ну и еще последнюю строчку - ту, где сформулирован четвертый закон Кеплера): за все время экскурсии Виргилий хоть раз пошутил?

#впоискахстиля

Поясню коротенечко (кто же так любил это словцо – не одна ли из школьных училок? не та ли толстенькая жизнерадостная математичка, простая душа, не ведавшая о скором появлении на свет злобного демона политкорректности, которая во время контрольных бродила по классу, приговаривая: работайте, негры, солнце еще высоко?) – поясню, значит, коротенечко, отчего меня так заинтересовало наличие чувства юмора у дантовского Виргилия или отсутствие оного.

Дело в том, что литература, абсолютно в духе Борхеса, не только переотражается сама в себе, но и порождает сама себя. И точно так же, как Монтень стал ролевой моделью для всех великих литературных болтунов, без устали рассуждающих ни о чем и обо всем; так же как блестящая конструкция Конан Дойля (ну ладно, Дойла) – жертва изобретательного преступника, гениальный сыщик и глуповатый летописец, сопровождающий его как банный лист, – породила несметное множество детективов самого разного качества, включая броские, но пустопорожние шаржи Агаты Кристи; точно так же суровый Дант нежданно и негаданно для себя создал целый новый жанр – научно-популярную литературу. Ведь именно с Виргилия, мудрого и уравновешенного знатока, терпеливо просвещающего своего невежественного, но любопытного спутника, должен брать пример всякий юный и не очень популяризатор науки, обдумывающий житье и решающий, сделать бы жизнь с кого. И никакого парадокса тут нет, поскольку реальный мир, который самозабвенно потрошат ученые, давно уже оказался не менее фантастичным, чем загробный паноптикум горбоносого флорентийца.

Мантия (или тога, или в чем он там ходил) Виргилия обязывает автора научпопа к выбору соответствующего тона и стиля. Но одно свойство идеального лектора, или идеального экскурсовода, Данте, похоже, все-таки упустил из виду. Конечно, современным виргилиям ни к чему сыпать остротами, однако шутить редко, но метко все же чрезвычайно полезно, потому что изюмины шуток делают суховатый кекс познания гораздо более съедобным.

Но тут я, похоже, начинаю раскрывать секреты своего нового курса о стиле, стартующего в ближайшие дни, чего мне по понятным причинам делать не хочется. Так что воспользуюсь-ка я еще одним ходовым литературным приемом, демонстративной наглядностью, и – заодно показав язык школьной училке русского – поставлю на этом жырную точку.

Двойной праздник сегодня - день рожденья коллеги и старт семестра. Ну и Йом-кипур еще, добавлю для любознательных; работать нельзя, но, боюсь, придется нарушить. Впрочем, рассуждать о переводе - это же не работа, а отдых, верно?

Сегодня мы открываем осенний семестр (английским семинаром) и поздравляем с днем рожденья Анну Ямпольскую – мастера итальянского семинара! Пожелаем крепкого здоровья, стойкого оптимизма, радужных планов и надежных перспектив! И, конечно, хороших студентов, с которыми приятно работать – приходите к нам в школу, курс художественного перевода с итальянского стартует на следующей неделе

Раз уж Рита Райт недавно попала под колесо сделалась объектом нашего пристального внимания, давайте снова вместе удивимся тому, что писал о ее переводе Сэлинджера Чуковский (он даже включил этот отзыв в переиздание своего «Высокого искусства»):

«Недавно богатыми ресурсами речи порадовала читателей Рита Райт-Ковалева в своем отличном переводе знаменитого романа Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи» («The Catcher in the Rye»). Роман написан на том грубом, но живописном жаргоне, на каком вообще изъясняются между собой подростки и в США и порою – у нас. <…> Рита Райт-Ковалева слегка ослабила грубость его языка, но всю выразительность этого жаргона, всю силу и красочность его попыталась полностью передать в переводе. Здесь она обнаружила такое искусство, какое свойственно лишь первоклассным мастерам. Например, слово apiece, которое, судя по всем словарям, означает на каждого, она переводит на брата («по инфаркту на брата»), слова hot-shot guy переводит этакий хлюст, слово stuff (вещество, материал, пренебрежительно – дрянь) переводит вся эта петрушка, has stolen – спёр , to tiff – поцапаться , a stupid hill, который у бездарных переводчиков был бы «глупым холмом», – здесь (в полном соответствии с тональностью текста) треклятая горка. У бездарных переводчиков fighting всегда – сражение, драка, война, но Рита Райт, подчиняя весь свой богатый словарь плебейскому стилю романа, написала не драка, но буча, а когда герой говорит, что некая реклама – надувательство, переводчица, верная стилю романа, пишет сплошная липа.

Если бы нужно было несколькими словами определить переводческий метод Райт-Ковалевой, я сказал бы, что она добивается точности перевода не путем воспроизведения слов, но путем воспроизведения психологической сущности каждой фразы. (Так переводились ею и Кафка, и Фолкнер, и др.). Вообще Рита Райт-Ковалева – сильный и надежный талант…»

Странное дело, но Чуковский восхищается здесь именно теми местами, которые раздражали меня в этой книге больше всего еще тогда, когда я читал ее впервые. Положим, «липа» в ту пору старички еще иногда говорили (мы уже нет, и потому в речи героя-подростка это звучало неестественно), но «этакий хлюст» выглядел явным архаизмом, а неуклюжий эвфемизм «треклятый» и вовсе казался мне верхом лицемерия. И ладно бы он встретился там только однажды! Но вот, полюбуйтесь:

треклятый санаторий
треклятая горка
треклятая тетрадка
треклятый зал
треклятая карточка
треклятый листок
треклятая шапка
треклятый Бродвей
треклятый кадиллак
треклятые интеллектуалы
треклятый фильм
треклятый телефон
треклятая будка
треклятое кладбище (кого там хоронили, интересно?)
треклятое тайное общество
треклятый процесс
треклятый лифт

Нечего сказать, богатые ресурсы речи! Когда я в энный раз натыкался на это треклятое словцо, у меня уже глаза на лоб лезли. Если бы не оно, перевод показался бы мне гораздо более съедобным (хотя я и от оригинала не в восторге, но тут Сэлинджер не виноват). По-моему, даже в советское время можно было бы проявить больше изобретательности.

Упрекать Корней Иваныча в недостатке литературного вкуса я не берусь: его муха-цокотуха одним махом семерых сэлинджеров побивахом. Почему же он так хвалит именно эти, совсем не лучшие изобретения Риты Райт? Есть у меня кое-какие мыслишки на этот счет, но сначала я предпочел бы послушать ваши мыслищи.

Когда вышла «Над пропастью во ржи», Рите Райт было 62 года; когда вышло переиздание «Высокого искусства» с отзывом на эту книгу, Чуковскому было хорошо за 80. Возникает соблазн объяснить странности лексики РР и восхищение ею КЧ тем, что всякому овощу свое время и ни одна пожилая картофелина не должна притворяться молодой морковкой. Ну, встретились два старпера, похвалили друг дружку, поругали остальных и разошлись – обычная история.

Но тогда остается неразрешенной одна маленькая загадка: почему эта книга приобрела у нас такую бешеную популярность? По результатам опроса читателей в 90-х (не помню, кто его проводил) Рита Райт-Ковалева уверенно заняла среди переводчиков первое место. Благодаря Фолкнеру, что ли? Да кому он нужен, этот Фолкнер! И даже Кафка не всем и не очень. Но Холдена Колфилда наш читательский полк усыновил сразу и надолго. (О причинах этого можно спорить, и мне они не особенно понятны: на мой взгляд, ХК – мальчик из подполья в духе Достоевского, токсичный говнюк, который отравляет всем жизнь и которому хочется дать в морду, что Стрэдлейтер и сделал.) Произошло бы это, будь перевод похуже? Наверное, да, но в меньшей степени – и хотя кое-что в переводе РР выглядит странным, хотя на нем ярко проступают синяки и кровоподтеки цензуры (внешней или внутренней, неважно), он все равно хорош. Почему?

Разберемся повнимательнее с лексикой. Кроме хлюстов, фертиков, пшютов и прочих фантастических тварей, лезущих на читателя изо всех щелей, как науськанная Вием лопоухая нечисть на бедного Хому, здесь есть и подонки, и сволочи, и скоты, и черти собачьи – словом, вся нормальная, привычная публика, пользующаяся у нас крепкой репутацией и заслуженным уважением. А вот и вовсе прекрасное место:

— Эх, черт бы тебя подрал! — Он разозлился не на шутку. Просто рассвирепел. — Все ты делаешь через ж… кувырком.

Для той поры показать в переводе жопу, пускай даже в таком полуприкрытом виде, было поступком, требующим незаурядного гражданского мужества (и, добавлю цинично, надежной крыши). Не зря ведь Раневская сетовала, что жопа есть, а слова нет. Старожилы еще помнят, как за употребление на письме этого антисоветского four-letter word одну заслуженную переводчицу чуть не вышибли из Союза писателей. А Рита Райт посмела – и это при том, что у нее в переводе имеются и диковатые задики, и попка (но это вообще тема отдельного маленького исследования, которое стоило бы как-нибудь провести, и даже название просится: «Сказка о жопе»).

Но дело тут вообще не в конкретных примерах, а в том, что Лексика – дамочка легкомысленная и игривая, как ветер мая; она постоянно меняет наряды и что ни день цепляет на себя новые побрякушки. Как правильно заметили в чате, замени ферты и парашюты хренью и кринжем – и получится вполне себе современная книжка (хотя можно ли – и нужно ли – переносить тогда в сейчас, тоже сложный вопрос). И то, что восьмидесятипятилетнее ухо Чуковского так услаждали хлюсты и треклятые, а многих из нас от них коробит, свидетельствует, конечно, не о дефектах его вкуса, а о том, как трудно в этом мире выжить книжкам с большим количеством жаргона (ну, и о советской привычке напяливать на Лексику, вздумавшую накраситься слишком ярко, черную цензурную паранджу).

Зато с синтаксисом – а стало быть, и с интонацией – у РР все в порядке. А Синтаксис – мужчина надежный, и даже если он у вас малость прихрамывает, но при этом мускулист и уравновешен, на него можно будет опереться и через двадцать лет, и через тридцать, а то и через целую сотню. Имейте это в виду, когда пишете, что бы вы ни писали.

Вот и все мои мыслишки на этот счет.

Не секрет, что (оптимистичный зачин, правда? на свете тьма секретов, друг Горацио; скажи спасибо, что хоть это не секрет) – так вот, не секрет, что писатели, не обделенные литературным слухом, сплошь и рядом подбирают слова не ради точной передачи оттенков смысла, а ради того, чтобы порадовать наши внутренние уши (или средние? плохо знаю анатомию) гармоничным сочетанием виртуальных звуков. Но, может быть, для вас пока еще секрет, что так ведут себя далеко не только сочинители худлита, но и деятели той сферы, где власть факта, казалось бы, безраздельна, – а именно, научпопа. Недавно мы снова убедились в этом на семинаре, когда разбирали начало книги Ричарда Докинза The Blind Watchmaker. Вот фраза оттуда:

Chimps and dogs and bats and cockroaches and people and worms and dandelions and bacteria and galactic aliens are the stuff of biology.

Не будем подробно разбирать музыкальное устройство этого длинного ряда однородных, тем более что содержанием Докинз все же озабочен больше, чем формой. Однако и он, очевидно, выбирал члены этого ряда с учетом не только (а местами и не столько) их значения, но и (а местами и сколько) их звучания.

Что в таких случаях делать переводчику? Если переводить в лоб – как, разумеется, и поступил автор опубликованного перевода, – выходит так:

Шимпанзе, собаки, летучие мыши, тараканы…

– и вместо бойкого старта из односложных с разными ударными гласными сразу получается ритмическая каша, лишенная всяких эстетических достоинств. Опять же, не буду здесь увлекаться анализом и сосредоточусь для определенности только на третьей позиции: односложное bats превратилось в словосочетание, которое явно выбивается из общего ряда, хотя даже ежам ясно, что летучих мышей здесь без всякого ущерба можно было бы заменить, к примеру, на обычных. Но лиха беда начало: если можно оборвать крылья мышам, почему бы не разделаться таким же образом и с шимпанзе, не образующими удобного множественного числа, и далее по списку? Не слишком ли много мы на себя берем?

И тут меня очень интересует мнение коллективного разума – точней, мнение многих и разных индивидуальных разумов, и чтобы вам, их носителям, было удобнее его высказать, сейчас сконструирую опрос.

Прежде чем обсуждать результаты опроса – а они интересные, – отвечу на одно возражение в чате, которое многим может показаться веским. Звучит оно так: да нет во фразе Докинза никакой особенной музыкальности, никакой заметной нормальному читателю ритмичности; это просто случайный (в смысле формы) набор слов. И чего тогда с ней мучиться?

Но красота прозы (не всякой, конечно, а той, пример которой мы здесь имеем) определяется как раз тем, что в ней нет ничего лишнего – иначе говоря, как раз отсутствием ненужных случайностей, которые можно назвать мусором: никчемушных ассонансов и аллитераций, труднопроизносимых сочетаний букв, внезапного неловкого сбоя ритма. Именно потому, что там не валяются эти фантики, мятые стаканчики и банановые шкурки, ее приятно прочесть, а больше автору ничего и не надо. Но если вы всю жизнь возились со словами, стараясь расположить их в наилучшем порядке, то вам прекрасно известно, что даже ряд из трех однородных, взятых с потолка, обязательно придется чистить, а вероятность сразу собрать целый, простите за выражение, гармоничный девятичлен и вовсе близка к нулю. Опытному глазу видно, что, сочиняя свою фразу и редактируя ее, Докинз следил не только за содержанием, но и за формой: что люди не случайно очутились в этом ряду ровно посередке; что их ближайшими соседями не случайно стали червяки и тараканы (унижение паче гордости); что нас, людей, все же выделяет в этой большой компании выразительный ударный гласный; что перечисление постепенно набирает ход как по форме – начиная с односложных, а дальше раскачиваясь туда-сюда и завершаясь единственным сочетанием из двух слов, – так и «по размаху», с максимальной дистанцией между бактериями и инопланетянами в конце; что в ней отсутствуют неуместно забавные созвучия, все эти собаки-макаки и одуваны-тараканы, которые так повеселили нас в чате; что перебой ритма четвертым длинным словом после трех коротеньких тоже не случаен; что окончания слов подобраны с умеренным разнообразием, чтобы читателю не наскучило монотонное s, – короче говоря, что все бесполезные случайности из этой фразы аккуратно выметены. Здесь можно придумать много аналогий, но ограничусь одной.

Представьте себе девушку, одетую ярко, модно, оригинально и со вкусом. Губы ее накрашены, глаза подведены, волосы тщательно уложены, да и природными данными бог не обделил – словом, такая красавица, что глаз не отвести. Ее зовут Поэзия (надо ли добавлять «хорошая»?). А вот другая, от которой тоже трудно оторвать взгляд, но почему, сразу и не поймешь: одета неброско, макияжа, кажется, и вовсе нет, но костюмчик в классическом стиле сидит на ней так ладно, так ловко подчеркивает достоинства фигуры (а может быть, и скрывает ее недостатки), что прямо ах – и зовут ее, как вы догадываетесь, Прозой (стоит ли уточнять, что хорошей?).

Все мы встречали много девушек, одетых хорошо и по-разному (пожалуйста, гусары, не развивайте эту мысль), но только опытный портной способен с первого взгляда оценить качество ткани, приметить особенности выкройки и восхититься безупречностью шва в пикюр. И если вы искололи себе все пальцы, стряпая костюмчики в подражание великим кутюрье, и благодаря этому научились хотя бы не ронять ножницы на дремлющую у ваших ног любимую собаку, вам будет заметно и понятно многое из того, чего не замечает обычный гражданин, простодушно любующийся прохожими девушками.

Докинз – не великий кутюрье. Но чтобы сшить приличный костюм по его выкройке, переводчик должен быть по крайней мере храбрым портняжкой.