В эти жаркие дни такой далёкой выглядит зима, её шубы и шапки. И тем неотвратимее мы движемся к новой зиме. А пока - вспоминаем как в конце января 2024 в магазине "Циолковский" проходила презентация моей пятой книги стихотворений "Название" (М., Водолей, 2024).

Гости вечера:
Поэт и переводчик Марцела Радошкевич, рассуждая о книге, вспоминала Введенского, Набокова и Платона.

Художник и писатель Вильгельм Шенрок, говоря о пятой книге, мечтал, как откроет следующую шестую книгу поэта.

Писатель и главный редактор журнала «Опустошитель» Вадим Климов прочитал рассказ об истории знакомства и ссоры с Павлом Лукьяновым.

Поэзия как болезнь и беззаконие

Есть такие критики, которые больше похожи на юристов или врачей. Если они берут новое стихотворение и его автора, то в силу профессиональной деформации души они найдут в стихотворении нарушение закона и болезнь. Как психологи, к которым в руки попадает не требующий помощи человек, критики ставят диагноз, спеша подчеркнуть личную специализацию и непритворную заинтересованность. Хотя их природная специализация - занудствовать над живым словом и пытаться приложить к неизвестному стихотворению один из немногих известных критику ключей. Такой критик формален - от слова формалин. Он промямлит заурядную речь о достоинствах поэтического организма и не утаит своих опасений по поводу расхождений стихотворения с законом поэзии и с нормой здорового стихосложения.

Как юрист - такой критик живёт около живого как паразит. Без стихотворений - его собственное существование блёкло и голодно. Но дайте ему кусок нового текста - м-мм - как он звучит, впившись праведными зубами в подлинную плоть. Как врач - такой критик живёт около здоровых, заглядывает в глаза, выискивая почечную желтизну. И, бывая прав в диагнозе, врач неизбежно приписывает живому именно этому конкретному человеку - чужеродное ему лекарство. Врач статистически прав, но для конкретного поэта с аллергией на обычное лекарство - врач губителен, его критические наставления глухи к природе в частности. Такой критик-врач побеждает на статистике. А настоящая поэзия никогда не принадлежит массовому порядку вещей.

И вот ещё что. Именно такие критики и превозносят со всей своей автоматической школярской мощью ужасных поэтов с кривыми стихами. Именно юристы хотят, чтобы нарушения законов не прекращалось. И именно поэтому критики славословят политически ангажированных поэтов, поэтов с ненормативной лексикой, поэтов разрушающих сам мир поэзии. Именно чиновники от критики своими подложными законами, своим одобрением ослеплённо защищают поэзию низменную, разрушительную, некрасивую по структуре и своему посылу. Прочтите стихи всех этих ракрученных премий. Критики-юристы и критики-врачи несут беззаконие и болезнь в литературу.
А ларчик просто открывается.

Во-первых эти критики сами не пишут стихотворений, они стерильны, у них нет бизнеса, но как юристы они паразитируют на защите бизнеса. А во-вторых, у таких критиков нет любви к поэзии. Они имитируют любовь, как это делает участковый врач, к которому в кабинет вваливается сотый пациент. И вот усталый критик "исполняет долг". Только если врач всё же работает на массиве людей и автоматически скорее всего сделает действительно благое дело, угадав с рецептом, то критик, имея дело с заведомо не массовыми текстами (массы не говорят стихами) - всегда ошибётся и выдаст свой критический бездушный рецепт, загримировав его под человеческую речь:
- Первая строка автора очень удачна... а вот над третей я бы поработал...
- Ну так поработай!
Критик обиженно молчит, впервые в жизни сделав то, что должен делать как можно чаще. Глядишь - реже будет говорить - что-то человеческое и пробудится в словах и мыслях.

А пока у критика на потоке - врачевание и юриспруденция.
А поэзии проводники не нужны. Современные критики не способны "сделать" поэта. Они способны лишь примкнуть к политическому и экономическому мейнстриму. Критики будут вертеться и восторгаться мужьями дочек министра или оппозиционным поэтом. Но не ждите от критиков помощи в понимании поэзии. Их инструментарий обращён в боязливое прошлое непонятых холодных законов и фармацевтической бездумности.

Критики питаются отгрызанными от поэзии кусками. Есть ли занятие менее почетное? И при этом плодовитость и вплетённость критиков в созданную ими паутину культурного процесса создают у поэтов ложное уважение к этим беспомощным лишайникам. Поэт ждёт отклика, ждёт любовного прочтения, а ему вежливо возвращают почерканные страницы: "Работайте лучше, молодой человек!"
...

...
Критик - это чемпион слепоты. Если бы критиков не существовало - следовало бы их выдумать. Чтобы сильнее оттенить подлинное поэтическое содержание от настырных попыток справиться с поэтическим конём буквой закона и лечебным предписанием. И-го-го! - сам лечись от сердечной глухоты и душевной слепоты.

Дорогие читатели! Я бы с радостью принёс этот подарок всем книголюбам, чей день сегодня отмечается. Но события текущего дня не располагают к безоблачной радости. Однако реальность и русская история неумолимо движутся в будущее. Россия победит. Издательство "Ruinaissance" также работает на победу России в культурной битве. И первая книга нашего издательства - это эссе о русской литературе В.В.Лорченкова "Записки библиотекаря", первый том которых прибыл в самое сердце России.

Не поверите - я вышел на прогулку, шёл прохладный грибной дождь и вдруг - откуда-то из-под серой кладки казалось бы непроницаемого булыжника на свет вылезла книга. И прежде чем сорвать этот летний дар русской культуры, я поспешил сделать туристическую фотографию. Затем я сорвал первый том и увидел целую грибницу - книжницу - весь тираж книги, который стоял на Красной Площади, приглашая меня на этот пир человеческой мысли. В итоге я набрал несколько корзин книг В.В.Лорченкова и принёс их домой.

И скоро мы начнём делиться книгами с теми, кто терпеливо поддержал выход книги и сделал предзаказ на нашем сайте. Вы тоже можете присоединиться к пиршеству чтения и заказать книгу прямо сейчас. В конце августа книга появится на Озоне, где она будет стоить на 20% дороже. Спешите успеть приобрести книгу до повышения цены.

Победа будет за нами, потому что за нами - русская литература, культура и История.

Уважаемые читатели, мы приступаем к отправке первого тома "Записок Библиотекаря" всем, кто сделал предзаказ. Начнём мы с наших самых первых покупателей, которые сделали Предзаказ ещё в апреле! Постараемся завершить отправку оперативно в течение 7-10 дней.

Вы по-прежнему можете заказать книгу "Записки библиотекаря" В.В. Лорченкова напрямую в издательстве "Ruinaissance".

Все поэты похожи друг на друга, каждый критик не поэтичен по-своему

Помните все эти истории про русских дореволюционных миллионеров, поднявшихся на торговле пирожками или легенды об американских ботаниках, клеивших первые компьютеры в гараже? На собственном примере главного редактора издательства "Ruinaissance" - подтверждаю: всё так в жизни и работает. Сначала ты лично упаковываешь книги для покупателей "Записок Библиотекаря" В.В. Лорченкова, затем сам пишешь на упаковках адреса и имена получателей, потом радостно отправляешься на почту. И как только ты самолично отправишь книги заказчикам, то сразу же станешь русским миллионером и американской иконой книготорговли. Такие вот пироги.

Спасибо, дорогие покупатели, что своими заказами приближаете будущее русского книгоиздательства. Будущее, где вам не будут под видом новой прозы подсовывать зады неприятного отношения к людям и лошадям. Читайте эссе о русской литературе и знакомьтесь заново с Пушкиным, Тургеневым, Чеховым и десятками других писателей, о которых говорит В.В.Лорченков в своей книге.

Ленин в городе Волжском недоумевает от собственной мизерабельности

Человек с возрастом коснеет не только в своих привычках, но и в своих удачах и поражениях. Ключ к старости лежит в детстве и юности. Зрея, человек наливается своими прежними соками. Та же кровь бодрит сердце старика, что и веселила его в молодости. И та же желчь застилает глаза. Выученная беспомощность рифмуется с выученной победностью. Счастливчик с возрастом обрастает счастьем, а печальный юноша к старости оттачивает до совершенства свой юношеский пессимизм.

Я не был в Санкт-Петербурге лет десять. И вчера на день заехал по делам (небольшой кино-проект). В полночь прошел по Невскому от вокзала. И заново увидел город, вернее - его украденную судьбу. Это подлинно столичный город. Масштаб улицы, домов, планировка, фасады, уходящие в стороны ровные линии улиц. Человеческий план и масштаб нашли здесь почти безмерное воплощение. Москва, в которой я родился и вырос - сразу стала ясна как провинциальная столица. Ну просто сам Невский - с его живой подробной текущей жизнью - ничего подобного в Москве нет. Огромная улица, по которой идут в обе стороны молодежь, семьи с детьми, туристы - и все это в полночь. Питер никогда не спит. Это уж точно. Тверская вышколена и лишена подобного юного движения. В Питере как будто сама жизнь рождается ежесекундно и тут же тянется по Невскому - под стенами "исторической застройки". В Москве (не принижая ни Кремль, ни любимые мной бульвары, Покровку, набережные и пр.) - в Москве нет такой архитектурно задуманной изначально линии жизни. Весь центр разбегается на улочки, переулки, дворики. Это симпатично и любимо. Но Санкт-Петербург открылся мне как подлинная столица Российской Империи. Как город, которого лишили столичности и продолжают лишать столичности даже сегодня
...

...
Санкт-Петербург весь состоит из "исторической застройки". То, что в Москве - также присутствует в большом количестве - в Питере является основой города. Здесь, в центре - нет не "исторических" зданий. И в этом величие и проблема современного Петербурга. Т.к. если в советское время эти дома разрезали на коммуналки и советские учреждения, то сегодня в бывших комнатах градоначальников, в бывших квартирах Набоковых и Достоевских - (я условно говорю) - в этих зданиях размещаются кафе, рестороны, представленные в Петербурге в огромном разнообразии. Просто сама архитектура манит под свои своды ресторонные местечки. И за счет огромного количества таких зданий - сами кафешки имеют более человеческую и доступную атмосферу, чем в Москве (если рассматривать в общей массе центральную историческую часть). При этом при всей величественности и грандиозности сохранившегося архитектурного гения (Вена и Париж действительно "отдыхали" по сравнению в Имперским Санкт-Петербургом), несмотря на грандиозность вида - городу (русскому городу) не дают наполниться своим заслуженным, выстраданным величием. Три раза за полчаса мне предлагали на Невском девочек (причем пару раз сами девочки и предлагали) - я не против стриптиза, но все это выглядит диковато для "культурной столицы". На Тверской это так явно не явлено. В Питере же в этом плане царит атмосфера не то 90-х годов, не то туристической избалованности (помню свои поездки в Шанхай, где ко мне, как к явному туристу, каждые три шага цеплялись "девочки", "мальчики", "Rolex watch". В Питере конечно все спокойнее, чем в Китае, но все равно непривычно для чопорного москвича. Скверно уложенные плитки на тротуаре (этого и в Москве хватает, но в Питере на фоне прекрасных фасадов это смотрится совсем халтурно. И видно, что плиткой не занимаются вообще). Сюда же идут знаменитые "сосули" зимой. Летом я иду - тепло, ночь, гудящий Невский - симпатичная прогулка выходит. Но зимой здесь ад, ютуб не даст соврать. И это опять же делается для того, чтобы не дать Питеру опомниться, не дать ему вспомнить свое полное историческое имя: Санкт? Сэнк ю? Петроград? Петербург? Это че-то на немецком что ли?
Не дают русскому городу вернуть свое величие. Лакируют его для туристов в заметных местах, а саму жизнь и пространство специально никак не наполняют ничем, кроме пустого энергичного брожения вдоль и поперек.

На моей фотографии к предыдущей части поста - "Лавка писателей". Символично, что она находится в доме, где вырос отец Д.Хармса. Из окна этого дома он хотел скинуть бомбу в Императора. Заговор раскрыли, отец просидел в тюрьме и ссылке 20 лет. Потом в СССР он был уважаемый пенсионером-каторжанином и дожил до 1940 года, сохранив жизнь Хармсу в 1937 году. Символично, что писательская лавочка находится именно в этом доме. Это - своеобразная дань уважения отцу Хармса за его желание цареубийства. Ювачев потом обратился к религии, ездил к Толстому в Ясную Поляну. Но он никогда не раскаялся в своем юном порыве. Вот Санкт-Петербург до сих пор и сокрыт сам от себя и от нас сокрыт тем поколением, что выросло при СССР и до сих пор посмеивается над "буржуйским" стилем своей великой Северной столицы. Ах ты столица? А мы в тебя навезем битой плитки, обсыпем штукатурку, переделаем бальные залы в клубы и посмотрим, что останется от твоего былого величия.

Печально зрелище: Северная столица спит с открытыми глазами и даже не умеет попросить, чтобы о ней вспомнили как о едином целом и все еще живом создании.

Граф «похожих» каналов. Найдите свой)

Забавно, обнаружил свой канал в грАфе (графЕ?) "близких" каналов - недалеко от Розанова и К.Крылова.
Граф прав?

В Независимой газете вышла моя статья о поэте Борисе Поплавском. Удивлён, но бумажные газеты всё ещё выходят. Текст всё ещё тяготеет к осязаемому воплощению.

Фрагменты из статьи:
...
Приведу основные вехи поэтической жизни Бориса Поплавского:

В 7 лет столкнулся с футуризмом и лишился поэтического покоя.

В 14 лет столкнулся с бескровной революцией и лишился крова и Родины.

В 32 года столкнулся со смертью.
...

Он рос в стране, охваченной поэтическим бумом, шумом и трепетом перед неугомонной и многочисленной поэтической братией. Поэты Серебряного века представляли из себя чуть ли не отдельный класс, по крайней мере это была очевидно заметная и яркая субкультура (наподобие позднейших хиппи, рокеров, рэперов). Здесь были и свои продюсеры (Бурлюк, Зданевич и пр.), свои меценаты (Борис Пронин и пр.), свои учителя (Вячеслав Иванов, Гумилев и пр.), поэты-исполнители и большая толпа фанатов, а также просто раздраженных лиц, лишь подогревавших своим возмущением общий ажиотаж вокруг нового явления поэзии в России..
...

Каждый из нас, кто слушал в детстве пластинки, кассеты, CD-диски, поймет Бориса Поплавского, который мальчиком жадно приникал к новым записям современных исполнителей и подпевал, подстукивал ногой, делился с друзьями новыми дисками, то есть книгами, цитировал и втайне музицировал, вернее, версифицировал сам.

И вдруг в тот самый момент, в том возрасте, когда подросток уже готов перерасти подражательность и начать говорить от себя – пока урывками, робко, но все более нагло и откровенно, в возрасте 14 лет Борис Поплавский вместе с миллионами людей переживает описанное Розановым в страшном дневнике: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою историею железный занавес. Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось». И поэт, предуготовленный к лучшей, интересной жизни, к жизни, имеющей и семейные традиции, и вариативную социальную перспективу, к жизни, освещенной подлинным поэтическим даром, то есть поэт, человек, просто имеющий дом, вдруг оказывается лишенным всего внешнего окружения, всей наружной поддержки, его лишают улиц, площадей, заводов, фабрик, лесов, деревень. Все то, что должно было стать предметом поэтического осмысления, поэтического диалога, – все было убрано, вынесено за скобки жизни. Голый и нищий паренек оказался в русском гетто в Париже. Конечно, инерция культуры была велика, гетто было бравурным, цветастым, хорохорилось поначалу, но годы брали свое, Россия окончательно стала иной, закрытой и отныне неведомой. Она перестала поставлять в сердце и разум свои живые переменные образы. Родина, родной дом покинули поэта, предали его. Детского воздуха, набранного в легкие в начале жизни, поэту хватило ровно на то, чтобы еще столько же лет выдыхать его в чужой стране вне привычной атмосферы. И, выдохнув последние запасы, некрасиво скончаться от плохого наркотика в возрасте 32 лет.
...

...
В последней дневниковой записи от 3 октября 1935 года за неделю до смерти Поплавский пишет: «Ne pleure pas, la vie est terrible (Перестань плакать, жизнь ужасна. – фр.), – говорю я себе, становясь на колени, ища тетрадь в нервном бешенстве тревожного бесплодия… Утром, во тьме упреков, дикая вспышка полумужского тела, глухая борьба, дневные сумерки. Снова ужас жизни и войны, дикими буквами кричащей на первой странице газет. Лягу, буду молиться, может быть, пройдет злая дрожь отчаяния».
...
Уехав юным из России, Борис Поплавский так и остался в состоянии этой юности. Он рос, не вырастая. Телом он взрослел, зрел, креп, но душа оставалась юной. Это отмечали его знакомые, это слышим и мы в его поэзии. Он не вырос до состояния спокойной зрелости, он отставал, в своем эмигрантском взрослом возрасте оставаясь ребенком, который любит: большие впечатляющие механизмы (дирижабли, корабли), мистику (ангелы, Мадонны, бесы), праздники (флаги, шары), который боится: смерти (холод, темнота), потерь (война, расставание), возраста (бессилье, безобразие). Поэзия Поплавского неразложима на эти лишь элементы, но они являются чуть-чуть базовыми, немного основными, вынесенными из доброго детства явлениями, которые пугали и восхищали его всю его недолгую жизнь ребенка во взрослом костюме.

Голубая душа луча
Научила меня молчать.
Слышу сонный напев ключа,
Спит мой садик, в лучах шепча.

Замолчал я, в песок ушел,
Лег на травку, как мягкий вол,
Надо мной жасмин расцвел,
Золотое успенье пчел.

Я спокоен, я сплю в веках,
Призрак мысли, что был в бегах,
Днесь лежит у меня в ногах,
Глажу я своего врага.

Я покорен, я пуст, я прост,
Я лучи отстраняю звезд,
Надо мною качанье роз,
Отдаленное пенье гроз.

Все прошло, все вернулось вновь,
Сплю в святом, в золотом, в пустом.
Боже мой! Пронеси любовь,
Над жасминным моим кустом.

Пусть минуют меня огни,
Пусть мой ангел в слезах заснет.
Все простилось за детства дни
Мне на целую жизнь вперед.

...

...
Взрослый человек – практичнее ребенка, он умеет водить машину, умеет поставить жизнь на крепкое основание, но радость непосредственного переживания для взрослого закрыта железной дверью времени. Слишком много подробностей запомнено, слишком много сил потрачено на встраивание в систему. Будьте как дети – это экстремистский лозунг. В «Повелителе мух» достоверно показано, к чему приводит власть детства над миром.

Борис Поплавский не был, безусловно, ребенком. Скитаясь в 15 лет по стране с севера на юг, на поездах, перекладных, среди ополовиненных солдат, среди разъяренных открывшейся перспективой социалистов, оторванный от семьи, он сохранял романтичные образы своего детства в стихах, и их несуразная беззащитность обозначилась столь же очевидно, как беззащитность его перечеркнутой жизни. Жизни бывшего человека. Строение стихотворений Поплавского содержит узнаваемые, ясные элементы, из которых общий смысл складывается по правилам случайного соединения неслучайных элементов. Стихотворения Поплавского – это разбитые часы, разложенные на части, которые поэт в упорной и безответной попытке складывает в разных вариантах, складывает шестеренки стопками, растягивает пружину на длину стрелок, полирует пустой корпус, натирает до блеска ремешок. Часы марки DOM. Тщета детского занятия, попытка вернуть к жизни часы ушедшего времени. Все элементы разумны и продуманы старым мастером, но кувалда пролетариата опустилась на стекло старого времени, разломав вместо своих цепей цепи человеческих жизней. Стихи Поплавского излучают чувство Потери с гигантской буквы «П». Потеря воодушевляла поэта, заставляла беречь себя и бороться с собой. Поплавский поплыл по Лете, пытаясь заново проплыть уплывшую дистанцию. Но Другие берега оставались в недостижимом прошлом. Но потерянное нельзя вернуть, его нельзя не потерять. Так пустота, отсутствие собранного высказывания и стало языком Поплавского. Он жил на руинах и складывал капители, портики, барельефы разрушенного храма. Ни сил, ни правды за его попытками не было. Он выкладывал узнаваемые элементы в мертвом холодном порядке, который не мог из безжизненного стать жизненным. На этом контрасте между не-заумными, живыми образами и странном автоматическом соединении их в единое не-целое – на этом контрасте и живет поэтика Поплавского. На руинах. На взорванном архиве.
...

....
Борис Поплавский так и не стал ни поэтом для поэтов, ни поэтом для масс. Это и не Хлебников, но это и не Есенин. В зазоре между башней из слоновой кости и рвом ложной массовости Борис Поплавский пребывает в своем сияющем стоическом венке из воска.

В казарме день встает.
Меж голыми стенами
Труба поет фальшивя на снегу,
Восходит солнца призрак за домами,
А может быть я больше не могу.

Зачем вставать? Я думать не умею.
Встречать друзей? О чем нам говорить?
Среди теней поломанных скамеек
Еще фонарь оставленный горит.

До вечера шары стучат в трактире,
Смотрю на них, часы назад идут.
Я не участвую, не существую в мире,
Живу в кафе, как пьяницы живут.

Темнеет день, зажегся газ над сквером.
Часы стоят. Не трогайте меня,
Над лицеистом ищущим Венеру
Темнеет, голубея, призрак дня.

Я опоздал, я слышу кто-то где-то
Меня зовет, но победивши страх,
Под фонарем вечернюю газету
Душа читает в мокрых башмаках.


Борис, Борис, ты спишь, что ли? Вставай, уже утро. Слышишь? Не слышишь? Ну, все равно.

Читать полный текст статьи:
https://www.ng.ru/ng_exlibris/2024-08-28/14_1237_poetry.html