Он любил вести длинные математические дискуссии с друзьями и студентами. Я вспоминаю одно наше «заседание» в Шотландском кафе с Мазуром и Банахом, продолжавшееся семнадцать часов подряд, когда мы прерывали нашу беседу лишь для того, чтобы перекусить. Более всего меня вдохновляло то, как он мог обсуждать математические вопросы, обосновывать их и находить доказательства в ходе таких бесед.
Поскольку дискуссии эти чаще всего проходили в соседних кафе или маленьких харчевнях, некоторые математики часто там же и обедали. Сейчас мне кажется, что еда там была так себе, но напитков было великое множество. У столов были белые мраморные поверхности, на которых можно было писать карандашом и, что не менее важно, с них было легко стирать надписи.
Проливался внезапный и непродолжительный поток речи, на столе писалась пара строчек, иногда слышался смех одного из собеседников, а затем наступало длительное молчание, во время которого мы пили кофе, уставившись друг на друга отсутствующим взглядом — вот так это обычно бывало. Должно быть, посетителей, сидевших за соседними столиками, озадачивало столь странное поведение. Однако именно такое упорство и умение сконцентрироваться являются самыми важными условиями истинно плодотворной работы в области математики.


воспоминания С. Улама об С. Банахе («Приключения математика»)

Бертран Рассел и Д. Э. Мур как-то раз имели философскую дискуссию. В какой-то момент Рассел спросил: "Я не нравлюсь вам, господин Мур, не так ли?", на что Мур ответил: "Нет", после чего беседа продолжилась.


из книги «Mathematical Apocrypha», Steven Krantz

Разговоры в доме Уайтхедов были в высшей степени разнообразны. Помимо войны обсуждались философия, наука, литература, люди. Однажды разговор зашел о Бертране Расселе. На него в этой стране свалились большие беды. Он поссорился с Барнсом, миллионером из Филадельфии, который в то время пользовался его услугами, а также столкнулся с трудностями в Сити-колледже из-за своих взглядов на секс и лекций о свободной любви. Гарвард попытался принять его в свои стены, однако приглашение не достигло своей цели, встретив волну протестов благочестивых бостонцев. Помню, что когда Уайтхед рассказывал об этом, миссис Уайтхед воскликнула: «О, бедняжка Берти!» Говорили и о математике. Один раз кто-то спросил: «Профессор Уайтхед, что по-вашему важнее: идеи или вещи?» «Ну, я бы сказал, идеи о вещах», — последовал его незамедлительный ответ.


воспоминания С. Улама об А. Уайтхеде («Приключения математика»)

Одним вечером Эрдеш был на вечеринке, наслаждаясь своей компанией. Однако в какой-то момент его лицо приобрело очень грустное и расстроенное выражение. Друг спросил его, что же случилось, на что он ответил: "Одна из моих теорем только что умерла".


из книги «Mathematical Apocrypha», Steven Krantz

Некоторые замечания фон Неймана несли в себе сокрушительную иронию, несмотря на то, что его сарказм имел абстрактную природу. Эд Кондон рассказывал мне в Боулдере, что как-то он сидел рядом с Джонни на лекции по физике в Принстоне. Лектор строил кривую по множеству экспериментально полученных точек, и, хотя они были сильно разбросаны, он все же показал, каким образом они лежат на кривой. Если верить Кондону, то фон Нейман прошептал: «Что ж, по крайней мере они лежат на одной плоскости».


воспоминания С. Улама о Джоне фон Неймане («Приключения математика»)

Кое-кого из нашей семьи Джонни уже знал. Моя тетя, вдова Майкла, брата моего отца, вышла замуж за венгерского финансиста Арпада Плеша. Фон Нейман знал Плешей. Брат Арпада был врачом Эйнштейна в Берлине. Арпад был баснословно богатым финансистом, но весьма противоречивым человеком. Довольно состоятельной была и моя тетя, замечательная женщина, предком которой был знаменитый пражский ученый пятнадцатого века Каро.
Когда, много лет спустя, я вместе с фон Карманом был в Израиле, в городе Сафед, пожилой гид — ортодоксальный еврей — показал мне могилу Каро на старом кладбище. Когда я сказал ему, что состою в родстве с Каро, он упал на колени — что, впрочем, стоило мне тройного размера чаевых. Плеши часто путешествовали и нередко жили в Париже. Я навестил их там во время своей поездки в 1934 году. Майкл Улам, мой дядя и первый муж моей тети, был похоронен в Монте-Карло; тетя, которой сейчас уже тоже нет в живых, похоронена там же, в причудливом мраморном мавзолее на католическом кладбище. Тетя Каро состояла также в прямом родстве со знаменитым Рабби Лоевом, который жил в Праге в шестнадцатом веке и, как гласит легенда, сотворил Голема — глиняного гиганта, ставшего защитником евреев (однажды, когда я упомянул об этой связи с Големом Норберту Винеру, тот, намекая на мое участие в Лос-Аламосском проекте и создании водородной бомбы, сказал: «Я вижу, это фамильная черта!». Думаю, для богатых семейных связей этого уже немало.
Хочется упомянуть здесь еще об одном выражении, которое Джонни и я любили употреблять, разговаривая друг с другом, не помню, правда, кто сделал это первым. Это было высказывание одного из богатых дядюшек, имевшего привычку говорить: «Reich sein ist nicht genug, man musst auch Geld in der Schweiz haben!» (Мало быть просто богатым, нужно еще держать свои деньги в Швейцарии!)


воспоминания С. Улама о Джоне фон Неймане («Приключения математика»)

Эрдеш продолжает писать от руки небольшие письма, которые начинаются так: «Предположим, что X то-то, тогда…» или «Предположим я имею последовательность чисел…» К концу письма он добавляет несколько личных замечаний, главным образом о надвигающейся старости (это началось у него еще с тридцати лет), или ипохондричные или пессимистические высказывания о судьбе наших стареющих друзей. Как бы то ни было, его письма полны очарования и всегда содержат новую математическую информацию. Мы начали переписываться еще до Мэдисона, обсуждая тяжелое положение молодых математиков, которые не могут найти себе мест, и то, как лучше вести себя чиновникам и администраторам. Об американских старших преподавателях он говорил: «Ну, это важная птица». Когда же он назвал так меня, я ввел следующую классификацию: важная птица, неважная птица, крупная рыба и мелкая сошка — четыре категории статуса ученого. В 1941 году, будучи старшим преподавателем, я сказал ему, что, в лучшем случае я пока еще «неважная птица». Это позабавило его и он стал применять эти категории к нашим друзьям во время разговора или в переписке.


воспоминания С. Улама о П. Эрдеше («Приключения математика»)

На встрече в Дартмуте со мной приключилась забавная история. Поздно вечером я пошел в спальную комнату общежития. Было темно, но я попытался лечь, не включая свет. Когда я сел на свою кровать, то оттуда послышались визги и стоны. Кто-то уже занял мое место! Я стал на ощупь искать другую, а с моей кровати раздался голос: «Мистер Улам?» Я ответил: «Да». Тут же последовал вопрос: «Если данная группа такая-то и такая-то, имеет ли она такие-то свойства?» Подумав с минуту, я ответил: «Да», и привел краткое обоснование: «Если она компактная, то имеет». «А если она некомпактная?» — последовала попытка продолжить дискуссию. Было поздно, я устал, и мне безумно хотелось сказать: «Если она некомпактная, тогда черт с ней!» Я замял разговор и заснул.


воспоминания С. Улама («Приключения математика»)

Одной из изюминок Пола Эрдеша была его необычная манера речи. Детей он называл "эпсилонами", жен — "боссами", а их мужей — "рабами", музыку он называл "шумом", ведение лекции "проповедованием", Бога — "верховным фашистом", брак — "пленом", а, соответственно, развод — "освобождением". Смертью он называл прекращение занятиями математикой, когда же кто-то действительно умирал, он использовал слово "ушел".
Однажды Улам и Эрдеш гуляли вместе по берегу, и Эрдеш остановился, чтобы посмотреть на детей.
— Смотри, Стэн! Какой замечательный эпсилон!
Улам указал на сидящую на скамейке рядом мать этого ребенка, очень красивую женщину, и спросил:
— А как тебе заглавная эпсилон?


из книги «Mathematical Apocrypha», Steven Krantz

Об этом сам Андрей Николаевич сказал так: «Очень существенно в науке (как в поэзии, музыке и т.п.), что человек... при надлежащих моральных качествах воспринимает свою работу, как особенно ответственный долг...» И в этом мне видится великая заповедь: важнейшим стимулом жизни должен быть долг, добровольно принимаемый на себя человеком.
В ответ на вопрос: «Чем Вы руководствуетесь в жизни, Андрей Николаевич?» — он ответил так: «Я всегда считал,что истина — это благо». Поиск истины может стать одной из жизненных целей.


воспоминания В.М. Тихомирова об А.Н. Колмогорове ("Слово об учителе")

Мой милый друг!
Ты начинаешь свое последнее письмо словами, что отвечаешь мне так скоро, руководствуясь только эгоистическим мотивом. На это я мог бы возразить, что эгоизм, исходящий от Тебя, является в моих глазах таким милым пороком, что я искренне желал бы, чтобы Ты никогда от него не избавлялась. Я не могу удержаться, несмотря на неявный отказ от всякой благодарности, просвечивающий в начале Твоего письма, от того, чтобы не сказать Тебе, как сильно я был обрадован тем сердечным тоном, который звучит в его строках, и как он благотворно повлиял на мое все еще несколько подавленное душевное состояние. Между тем, зная моего дорогого друга, я уверен, что это не только слова, что она озабочена мной и настойчиво желала бы слышать что-нибудь о состоянии моего здоровья; тут я не церемонюсь, что погрешаю против первого правила условий эпистолярного стиля, и пишу вначале и главным образом про свою персону...

....То, что Ты останешься моей ученицей в лучшем смысле слова, пока Ты хочешь и можешь чему-нибудь научиться у меня, я бы не подчеркнул специально, если бы одно место в Твоем письме не навело меня на это. Ты считаешь, что если не в качестве друга, то в качестве ученицы можешь меня обременить,— так звучит употребляемое Тобой скверное слово. То, что Ты не опасаешься, по крайней мере как друг, я мог бы, будь я злым человеком, истолковать в смысле, против которого Ты бы бурно протестовала. Говоря серьезно, милая, дорогая Соня, будь уверена, я никогда не забуду, что именно я обязан моей ученице тем, что обладаю не только моим лучшим, но и единственным настоящим другом. Поэтому, если Ты сохранишь и в будущем прежнее отношение ко мне, то можешь быть твердо уверена: я также всегда преданно буду поддерживать Тебя в Твоих научных стремлениях.

Ну, о себе хватит. Мне думается, этого будет достаточно до Твоего скорого возвращения. Итак, я заканчиваю, во-первых, просьбой указать мне двумя строками точно время Твоего возвращения, хотя бы из Гейдельберга, поскольку согласно Твоему намерению Ты там пробудешь один день. Затем предостерегаю не верить утверждению, что в Германии такая же весна, как на Цюрихском озере. Нужно ли говорить Тебе о том, как я рад вскоре снова увидеть Тебя?

Твой К. Вейерштрасс


письмо К. Вейерштрасса к С. Ковалевской, Берлин, 25 апреля 1873 года

Как-то при мне в больничную палату вошел парикмахер, чтобы постричь и побрить Андрея Николаевича. Увидев меня, он спросил: «Это Ваш сын?» Андрей Николаевич ответил: «Научный сын».


воспоминания П.Л. Ульянова об А.Н. Колмогорове ("Влияние А.Н. Колмогорова на мою жизнь")

Но здесь дело приняло совсем другой оборот. Краткий диалог между Ириной Владимировной и Андреем Николаевичем я, с его слов, представил себе так:

И.В.: Что-что? Всемирное значение русского искусства? И о ком же речь, интересно узнать?
А.Н.: Ну, вот, Серов...
И.В.: Серов??? Да он весь с потрохами сидит в портретах Дега!!!

Это «потроха» Андрей Николаевич произнес с особым ударением, — по-видимому, оно как-то сильно задело его.
Через некоторое время это и вовсе стало нашим излюбленным присловьем: когда хотелось срезать кого-то, поколебать чью-то репутацию, не утруждая себя аргументами, мы говорили :«И вообще, он весь с потрохами сидит в портретах Дега!»...
С тех пор прошло полвека. Каждый раз, бывая в Петербурге, я стараюсь обязательно зайти в Русский музей. Подходя к серовским залам, я вспоминаю смущение моего учителя в тот первый наш ленинградский вечер. В России, насколько мне известно, нет портретов Дега. Я рассматривал альбомы Дега, те, которые мог достать. Там были и портреты. Я долго их рассматривал, надеясь отыскать в них потроха моего любимого Серова. Пока мне это что-то не удалось.


воспоминания В.М. Тихомирова об А.Н. Колмогорове ("Слово об учителе")

Много говорили о математике, звучали тосты, конечно, и за самого Андрея Николаевича. Когда все стали более раскованными, Сергей Борисович Стечкин вдруг громко обратился к Андрею Николаевичу: «Мы слышали от Павла Сергеевича Александрова, что кто сидит рядом с Колмогоровым 10 минут, получает задачи на кандидатскую диссертацию; кто 30 минут — на докторскую. А Ульянов сидит рядом с Вами уже более трех часов. Что же это значит?» Андрей Николаевич, однако, не поддержал этот, хоть и шутливый, да не совсем, разговор. Заметил только, что сам он от Павла Сергеевича ничего подобного не слышал. Поздно вечером Андрей Николаевич откланялся — он ехал в Комаровку.


воспоминания П.Л. Ульянова об А.Н. Колмогорове ("Влияние А.Н. Колмогорова на мою жизнь")

Ричард Фейнман был физиком скорее "математического" сорта; он лауреат Нобелевской премии. Его второй брак, который, по его же словам, был заключен "на отскоке", не отличался особым успехом. Было решено, что развод пойдет всем на пользу. В те времена по закону один из супругов должен был выдвинуть обвинения против другого. При этом было принято, чтобы это делала именно жена. Обвинение миссис Фейнман было таким: "Он встает утром и сразу же начинает заниматься математическим анализом. Вечером он играет на бонго".
Брак был расторгнут.


из книги «Mathematical Apocrypha», Steven Krantz

На пасхальные праздники профессор Эллио [прим. ред: школьный учитель Анри Пуанкаре] уехал в Париж, где встретился со своим старым другом Лиаром. В беседе с ним он произнес слова, которые стали столь знаменитыми, что многократно цитировались впоследствии, как только речь заходила об Анри Пуанкаре: «В моем классе в Нанси есть математическое чудовище».


из книги А. Тяпкина, А. Шибанова "Пуанкаре"

В октябре 1872 года Пуанкаре появляется в классе специальной математики профессора Эллио. Никто из учеников его не знает, никто не имеет представления о его характере и привычках. О том впечатлении, которое произвел Анри на первых занятиях, рассказал впоследствии Колсон, будучи уже профессором Политехнической школы. Забравшись на одну из верхних скамей аудитории, новичок, к глубокому удивлению присутствующих, достал из кармана вместо тетради похоронное извещение. Все решили, что он сделал это по ошибке. Но Пуанкаре явно намеревался использовать этот листок для записи лекции и изредка что-то чертил на нем или набрасывал несколько слов. На следующих уроках он довольствовался тем же самым листком, который легко было узнать по траурной кайме. Нет, новичок не производил впечатления серьезного или сильного ученика, но торопиться с выводами не следовало. Ведь получил же он первую премию на Общем конкурсе!
Профессор Эллио тоже обратил внимание на необычного слушателя, который в отличие от других вовсе не стремится как можно подробнее записать его лекции, а ограничивается небрежными набросками на случайных клочках бумаги. Его раздражает и возмущает эта нерадивость и несобранность. Ну ничего, он проучит самонадеянного лицеиста! На одной из лекций, когда Анри сидел с задумчивым видом безучастного зрителя, ни разу не взяв в руки карандаш, терпению Эллио пришел конец. Завершив свои громоздкие и трудоемкие математические выкладки, профессор вопреки обычному распорядку занятий прервал изложение и вызвал Анри к доске. Недоуменный и возбужденный гул сопровождает Анри, неуверенно спускающегося по ступенькам длинной лестницы, протянувшейся через всю аудиторию. На это и рассчитывал преподаватель: привлечь внимание всего класса к недобросовестному ученику и примерно наказать его за пренебрежение к святым истинам математики. Сухо попросив Анри повторить одно из доказательств только что прочитанной лекции, Эллио с бесстрастным видом отошел к окну, заранее предвкушая поучительное для всех присутствующих зрелище. «Чтобы облегчить вашу задачу, разрешаю вам воспользоваться записями», — коварно добавляет он. К удивлению преподавателя, Анри спокойно приступает к выводу и без тени смущения и видимых усилий восстанавливает доказательство теоремы. Эллио задает другой вопрос, потом третий... Растет изумление преподавателя и восхищение аудитории. Естественно и непринужденно Пуанкаре воспроизводит все наиболее трудные места прослушанной лекции. Лишь иногда, словно собираясь с мыслями, он на короткое время замолкает, сосредоточенно помаргивая глазами. Эллио понял, что перед ним незаурядный, весьма одаренный юноша. С этого момента между профессором и учеником возникла глубокая дружеская симпатия.


из книги А. Тяпкина, А. Шибанова "Пуанкаре"

Норберт Винер был своеобразным человеком и это обстоятельство ухудшалось его близорукостью. Однажды он гулял по одной улице в Германии в 1920-ых, осматривая окрестности. Он чуть ли не вбежал в одного мужчину, шедшего в противоположную сторону -- тому пришлось даже сойти с пешеходной дороги, чтобы не столкнуться с ним. Мужчина оказался гордым немецким офицером. Он протянул Винеру свою визитку и вызвал на дуэль, сообщив, что с ним в скором времени свяжется его секундант. Очень расстроенный, Винер проконсультировался со своим другом-немцем. Назначив себя секундантом, он пообещал Винеру урегулировать конфликт. Когда секундант офицера позвонил, друг Винера сообщил ему, что в силу того, что Винер -- ответчик в дуэли, то он имеет право выбора оружия, и выбирает оное в лучших традициях своей родной земли: судьба дуэли должна решаться броском топора или томагавка с расстояния трех шагов.
Вызов на дуэль был тихо отозван.


из книги «Mathematical Apocrypha», Steven Krantz

Пол Эрдеш, знаменитый математик прошлого века, был в восторге от идеи, что у Бога есть специальный том, содержащий идеальные доказательства каждого математического утверждения. "Это из Книги" — высшая похвала, которую мог дать Эрдеш особенно замечательному доказательству.
Эрдеш сомневался в существовании Бога, но говорил: "Вы можете не верить в Бога, но вам стоит верить в Книгу."


из статьи "In Search of God’s Perfect Proofs", Erica Klarreich

Однажды Уоррен Эмброуз, профессор MIT, зашел в аудиторию, и студенты обратили внимание, что на обуви одной его ноги шнурки завязаны, а на другой — нет. Когда один из них указал Эмброузу на незавязанный шнурок, тот сказал: "Боже. Я завязал левый, и решил что правый завяжется из соображений симметрии."


из книги «Mathematical Apocrypha», Steven Krantz