Первое, что приходит в голову, когда слушаешь/читаешь стихотворение Никиты Сунгатова, это, конечно же, карточки Льва Рубиштейна. Тем более, что автор вырос из поэтики постконцептуализма (что бы это ни значило), хотя звучит это не гордо, а, скорее, горько. Можно, кстати, при желании и тут услышать игру слов: карточки редуцируются и превращаются в арточки. Сначала - в поп-арточки, как цветные банки консервов кэмпбелл, а потом уже в арты, которые отсылают нас куда-то фэндомам и фанфикам (не случайно первый арт взят из вселенной "Аватара").
Только в стихотворении Сунгатова (в первой его части) фанфиком становится постсоветское сознание. Точнее, бессознательное. Если представить, что какой-то случайный ангел почему-то прожил свою жизнь в Прокопьевске, а потом вернулся на небеса, где господь делает ему МРТ - то вместо клацанья механизма, наверное, мы услышали бы эти строчки.
Если нужно выбрать одно слово, пусть будет: Виссарионыч.
В этом постконцептуальном ритуале перечисления Сунгатов выкладывает свое культурное бессознательное на стол, как колоду бесполезных карт, в которые можно играть по заданным языком правилам (а значит нельзя выиграть, о каком бы фарте ни пел тут Эдуард Лимонов).
Но вся эта игра в концептуализм является всего лишь экспозицией, прелюдией для последующего определения поэзии - ставку этого текста можно прочесть именно так.
Нет, совершенно не так.
Это - молитва (о) поэзии, которой нужна метамодернисткая рамка, как католикам - золотые одежды, но в храме молятся, конечно, не золоту (может быть, языку?) Поэзия возникает, когда возникает тело (христово?), поэзия звучит, когда открывается рот (причастие?)
Совершая свой поэтический ритуал, Сунгатов снимает слой за слоем интерпретации, оставляя сначала самые важные слова, затем только ритм, только голос, который их произносит, пока, наконец, не опрокидывает их в абсолютную невозможность. Краш-текст заканчивается "в Ленинграде, в 1942" - хронотоп гибели Хармса, столкновение с голой жизнью, которая отменяет поэзию, но и, парадоксальным образом, спасает ее. Это обещание будущего, которое остается с нами, как любовь, вопреки всему.
Первое, что приходит в голову, когда слушаешь/читаешь стихотворение Никиты Сунгатова, это, конечно же, карточки Льва Рубиштейна. Тем более, что автор вырос из поэтики постконцептуализма (что бы это ни значило), хотя звучит это не гордо, а, скорее, горько. Можно, кстати, при желании и тут услышать игру слов: карточки редуцируются и превращаются в арточки. Сначала - в поп-арточки, как цветные банки консервов кэмпбелл, а потом уже в арты, которые отсылают нас куда-то фэндомам и фанфикам (не случайно первый арт взят из вселенной "Аватара").
Только в стихотворении Сунгатова (в первой его части) фанфиком становится постсоветское сознание. Точнее, бессознательное. Если представить, что какой-то случайный ангел почему-то прожил свою жизнь в Прокопьевске, а потом вернулся на небеса, где господь делает ему МРТ - то вместо клацанья механизма, наверное, мы услышали бы эти строчки.
Если нужно выбрать одно слово, пусть будет: Виссарионыч.
В этом постконцептуальном ритуале перечисления Сунгатов выкладывает свое культурное бессознательное на стол, как колоду бесполезных карт, в которые можно играть по заданным языком правилам (а значит нельзя выиграть, о каком бы фарте ни пел тут Эдуард Лимонов).
Но вся эта игра в концептуализм является всего лишь экспозицией, прелюдией для последующего определения поэзии - ставку этого текста можно прочесть именно так.
Нет, совершенно не так.
Это - молитва (о) поэзии, которой нужна метамодернисткая рамка, как католикам - золотые одежды, но в храме молятся, конечно, не золоту (может быть, языку?) Поэзия возникает, когда возникает тело (христово?), поэзия звучит, когда открывается рот (причастие?)
Совершая свой поэтический ритуал, Сунгатов снимает слой за слоем интерпретации, оставляя сначала самые важные слова, затем только ритм, только голос, который их произносит, пока, наконец, не опрокидывает их в абсолютную невозможность. Краш-текст заканчивается "в Ленинграде, в 1942" - хронотоп гибели Хармса, столкновение с голой жизнью, которая отменяет поэзию, но и, парадоксальным образом, спасает ее. Это обещание будущего, которое остается с нами, как любовь, вопреки всему.
Public channels are public to the internet, regardless of whether or not they are subscribed. A public channel is displayed in search results and has a short address (link). The group also hosted discussions on committing arson, Judge Hui said, including setting roadblocks on fire, hurling petrol bombs at police stations and teaching people to make such weapons. The conversation linked to arson went on for two to three months, Hui said. 2How to set up a Telegram channel? (A step-by-step tutorial) Other crimes that the SUCK Channel incited under Ng’s watch included using corrosive chemicals to make explosives and causing grievous bodily harm with intent. The court also found Ng responsible for calling on people to assist protesters who clashed violently with police at several universities in November 2019. Your posting frequency depends on the topic of your channel. If you have a news channel, it’s OK to publish new content every day (or even every hour). For other industries, stick with 2-3 large posts a week.
from us
