Дидро о том, как он работает:

Днем и ночью я думаю: дома, в обществе, на улицах, во время прогулки; работа преследует меня.

На столе у меня большой лист бумаги, на который я набрасываю намеки мыслей беспорядочно, в куче так, как они приходят.

Когда голова моя таким образом опорожнена, я отдыхаю, даю время мыслям пустить ростки.

После этого я вновь берусь за свои беспорядочные и бессвязные заметки и привожу их в порядок, иногда нумируя их.

Когда я выполнил это, я говорю, что моя работа закончена.

Я сейчас же пишу; моя душа воспламеняется во время письма больше, чем нужно.

Если представляется какая-нибудь новая мысль, место для которой еще далеко, я записываю ее на отдельном листке. Я переправляю редко... поэтому остаются небрежности, все эти легкие погрешности вследствие быстроты.

Я читаю то, что другие думали по этому же предмету, только тогда, когда моя работа кончена.

Если чтение выводит меня из заблуждения, я разрываю написанное.

Если я нахожу у других что-либо, что соответствует моему мнению, я пользуюсь им.

Если это чтение внушает мне какую-нибудь новую мысль, я прибавляю ее на полях, ибо, ленясь
переписывать, я всегда оставляю большие поля.

Вот когда наступает время советоваться с друзьями, с равнодушными ко мне и даже с врагами

Знаете ли вы — спросили раз Кондорсе, — подробности ссоры Дидро с Руссо. — Нет, но Дидро был лучшим из людей, и если ссорились с ним, то всегда бывали неправы. — Но вы сами? — Я был неправ.

(Dyannyere, Notice sur la vie et les ouvrages de Condorcet)

Мравинский и Пришвин в итоге сдружились, вот, например, фрагмент из воспоминаний Пришвиной.

Приезжая в Москву, каждый раз Мравинский заходил к нам. Пришвин не бывал на концертах Мравинского, лишь когда болел.

«Евгений Александрович Мравинский объявился в Москве, позвонил, и вечером мы слушали в консерватории Брамса. Он как дирижер в своих приемах так из меняется, что я в нем себя узнаю: тоже ведь и я в своих писаниях живу и расту непрерывно... наверно, у нас с ним есть какой-то общий секрет в творчестве. Скорее всего этот секрет в полной и безраздельной отдаче жизни своей искусству».

Дней за десять до кончины Михаила Михайловича приезжал Мравинский. Михаил Михайлович полулежал в своем любимом кабинете на диване. Мы двое сидели возле него. У рояля стояла небольшая елочка. Мы зажгли свечи и смотрели на живые огни. Пахло хвоей. У Михаила Михайловича ничего не болело; только слабость и сильно похудел. Мы с Евгением Александровичем знали, что приближается конец. Он этого не знал или не хотел знать... Мы тихо переговаривались. Мравинский не дотронулся в тот раз до рояля. Слушали только что вышедшую пластинку с голосом Пришвина. Это было последнее их свидание

А вот фрагмент из дневнинков Мравинского:

Дома прочитал как по заказу попавшийся рассказ Пришвина! (в «Огоньке») «Осударева дорога». Прекрасно. Знакомые по прежним вещам имена, образы, но в новом качестве обобщений, и совершенство мастерства. «Пишу не спеша, потихоньку роман, которому прототипами...» — пишет он в аннотации к рассказу. Видимо, трудный путь старика венчается успехом и дошел он — до своего «большого искусства», которому все «досельное» было главным образом материалом — «нотатками» (правда, во многом вполне самостийными и очень ценными).

Любовь Мравинского к "Лесной капели" подвтерждается также и следующим обсуждением одного из центральных понятий этой книги в другой дневниковой записи — весны света:

День, какой бывает только в сентябре, — Осень света (по непонятной причине, непонятно почему не воспетой Пришвиным). Как и пришвинской весной, осенью бывает и «Осень воды», и «Осень неодетого леса». И может быть, если прелесть «Весны света» в нарастании света, то прелесть осени заключена в лучезарности света убывающего!

28 Декабря 1948. Звонил дирижер Мравинский и, совсем не знакомый мне, выражал свое признание как писателю, сказал даже, что «Лесная капель» – его подподушечная книга. Такие читатели являются моим золотым фондом и даже больше, золотым, без содержания лигатуры, и это ложится на душу, как сама правда природы… А между тем, каким счастьем для меня самого является не полное признание моего творчества (ни премии, ни большого ордена, ни даже полноценной статьи), а вот такое медленной стекание моих читателей куда-то в большую воду вечности, где наверно будет нам хорошо. Вот этот огонек радостной надежды на будущее воскрешает мертвых и приносит мне в душу каждый большой мой читатель, сокровище моего золотого фонда.
#ДневникПришвина
📸 На фото: Евгений Мравинский

А вот Мравинский с известной читателям Пришвина собакой Жалькой

Феноменологи и аналитические философы сознания часто не хотят говорить друг с другом. Я думаю, что зря, и зачастую у нас гораздо больше общего, чем кажется нам самим.

Изначально пост планировался вообще про современное представление о ментальном содержании и интенциональное содержание у Гуссерля, но вместо этого вышло про то, что много общего может быть у таких, казалось бы, непохожих проектов, как вычислительная теория сознания Фодора и трансцендентальная феноменология Гуссерля.

https://telegra.ph/Mogut-li-fenomenologi-i-analiticheskie-filosofy-govorit-na-odnom-yazyke-01-04

Хотя до сих пор выхожу на воздух мало, но не томлюсь скукой, деля день между чтением, счетами, бильярдом и пасьянсом. Кант продвигается микроскопически, прочел одну треть книги и много не разжевал, как бы хотел, хотя общий очерк его системы мне понятен. Но есть выводы демонстративные, до того тонкие, что надо особенное внимание при чтении. Недаром Шопенгауэр понял его только при 8 чтении. Но мое первое стоит пятого

А.А. Фет в письме Л.Н. Толстому от 20 марта 1878 года

Думаю, все знают знаменитую эпиграму А. Поупа:

Nature and nature's laws lay hid in night:
God said, Let Newton be! and all was light.

Сегодня узнал, что английский поэт Д.К. Сквайер уже в эпоху новой физики написал ответ на нее:

It did not last: the Devil howling "Ho!
Let Einstein be!" restored the status quo.

!!!!!!!!!

Аристотель не нуждается в представлении, а сильнейшее влияние его идей на всю историю философии очевидно, достаточно вспомнить хотя бы Фому Аквинского. Однако именно в ХХ в. аристотелевская философия расцвела сильнее прежнего, породив если и не школу, то точно важное и плодовитое философское направление – неоаристотелизм, к которому часто (с разной степенью справедливости) примешивают и современных томистов. Однако неоаристотелики и «неосхоласты» не просто появились и исчезли. Даже сейчас есть большое количество авторов, продолжающих из раза в раз возвращать нас к Стагириту и Аквинату, развивая и дополняя их учения, порождая живые (во всех смыслах) метафизические, этические и религиозно-философские дискуссии.

Для обсуждения этой многогранной и глубокой темы мы пригласили Васила, фронтмена проекта YALDABOGOV. Вместе мы обсудили истоки поворота к Аристотелю, разницу между неоаристотеликами и современными томистами, эссенциализм и другие прочие неоаристотелиснкой метафизики; поговорили про Питера Гича, Элизабет Энском и многих других философов, затронули этику добродетели, философию религии и множество прочих интересных тем!

https://youtu.be/1BJBYyUMz0c
https://band.link/pathwaysofaletheiatg

#Выпуски

When I wrote my Treatise about our System, I had an Eye upon such Principles as might work with considering Men, for the Belief of a Deity, and nothing can rejoice me more than to find it useful for that Purpose, But if I have done the Public any Service this way, it is due to nothing but Industry and patient Thought

(Newton, Four Letters from Sir Isaac Newton to Doctor Bentley. Containing some Arguments in Proof of a Deity)

Sir Isaac Newton, to one who complimented him upon the force of genius, which had made such improvements in mathematics and natural philosophy, is said to have made this reply, which was both modest and judicious, That, if he had made any improvements in those sciences, it was owing more to patient attention than to any other talent

(Reid, Essays on the Active Powers of the Human Mind)

Британская философия середины прошлого века подарила нам множество выдающихся мыслителей. Одним из таких стал Питер Стросон, оказавший значимое влияние на поворот «оксфордской» философии обратно к метафизике. Получив первоначально известность за счёт атаки на теорию референции Рассела, Стросон закрепился в истории мысли как автор проекта «дескриптивной метафизики», который до сих пор привлекает к себе большое внимание.

Для рассказа о столь значимой фигуре мы пригласили Максима Евстигнеева, аспиранта НИУ ВШЭ, стажера-исследователя Международной лаборатории логики, лингвистики и формальной философии, с которым мы обсудили биографию Стросона и контекст, в котором он творил, а также его отношения с философией языка. Поговорили про «дескриптивную» и «пересматривающую» метафизики, книгу «Индивиды», эмпиризм и скептицизм, связь Стросона с Кантом и множество других интересных вопросов!

https://youtu.be/qdf6P9XWgfc
https://band.link/pathwaysofaletheiatg

#Выпуски

Чудак, — протянул Семенов. — Вам, очевидно, нравится ход мысли, а не истина. Вы думаете образами и никогда не стараетесь оправдать их логикой. Что было бы, если бы Кант, например, решил свои отвлеченные мысли передать в форме романа? Редкая чепуха!

(Паустовский, Романтики)

Когда не отвечал месяц на письмо с темой СРОЧНО:

Что Вы думаете о моей неаккуратности в качестве корреспондента? Что думают об этом Ваш ментор гос­подин Мендельсон и профессор Ламберт? Эти почтен­ные люди, наверное, считают меня весьма неучтивым, поскольку я столь дурно отплатил им за усилия, за­ траченные на их письма ко мне. И в самом деле, я не мог бы быть в обиде на них, если бы впредь они решили не поддаваться соблазну и не тратить больше сил, отвечая на мои письма. Если бы, однако, те внут­ ренние препятствия, которые человек осознает сам, мог­ ли стать столь же очевидными для других, то они, как я надеюсь, сочли бы причиной моего молчания все что угодно, только не равнодушие или недостаток уважения к ним. Прошу Вас, убедите этих достойных людей в том, что подобное подозрение не соответству­ет истинному положению дел, или, если оно еще не возникло, предотвратите его заранее, ибо и теперь еще не устранено препятствие, служившее причиной моего долгого молчания. Если отвлечься от дурной привычки считать каждую следующую почту удобнее сегодняш­ ней, то таких причин, собственно говоря, две. Письма, подобные тем, которыми оказали мне честь эти два ученых мужа, всегда заставляют меня углубиться в длительные исследования. Вам ведь хорошо известно, что, знакомясь с разумными возражениями, я совсем не стремлюсь прежде всего опровергнуть их; напротив, я присоединяю их к своим суждениям и допускаю возможность того, что эти новые доводы заставят меня отказаться от всех прежних излюбленных мною идей. Я всегда надеюсь на то, что, беспристрастно рассмат­ривая свои суждения с позиций других мыслителей, я найду некое третье, лучшее, чем мое первоначальное, решение вопроса. К тому же, когда речь идет о людях такого ранга, то самый факт их неуверенности в пра­воте моих доводов всегда является для меня доказа­тельством того, что моей теории во всяком случае недостает ясности, отчетливости, а быть может, и бо­лее существенного. Между тем многолетний опыт нау­чил меня тому, что проникновение в изучаемую нами материю не может быть насильственным и ускорение его не достигается напряжением сил; этот процесс тре­бует довольно длительного времени, в течение которо­го, делая промежутки, мы рассматриваем одно и то же понятие во всевозможных соотношениях и в столь обширных, насколько это нам доступно, связях; делается это в значительной степени и для того, чтобы в ходе подобного рассмотрения пробудился дух скепсиса и про­верил бы, способно ли наше мыслительное построение противостоять самому глубокому сомнению.

Вторая причина моего молчания должна быть для Вас, как для врача, еще более убедительной; дело в том, что, поскольку мое здоровье заметно ухудшилось, я вынужден принимать меры, которые помогли бы улуч­шить мое физическое состояние, т.е. исключить на вре­мя всякое перенапряжение, использовать для работы только светлые минуты, остальное же время уделять покою и уюту повседневной жизни. Такой образ действий вместе с ежедневным приемом настойки хинной коры, начатым в октябре прошлого года, в значительной степени помог мне справиться с болезненным со­стоянием, что подтверждают и мои знакомые. Уверен, что Вы поймете неаккуратность, вызванную медицин­скими соображениями

Кант, Письмо Герцу от 7.06.1771