Самое удивительное в истории, когда сухая цифра, дата или период превращаются в ясный сердцу эквивалент. Когда вдруг понимаешь, чем они для кого-то были.

На днях внутри что-то щёлкнуло. Решил посчитать и попал.

Между вступлением России в Первую Мировую и Октябрьской революцией прошло 1194 дня.

Сегодня, 1 июня 2025 года, те же 1194 дня с начала СВО.

Сразу появляется иное ощущение времени. Сколько всего ужасного вместилось в этот срок, но, к счастью, ничего равного той катастрофе. Как-то держимся, стоим. Даже вот гнём.

И обязательно победим.

Бука Сука Димка.

Отрицательный.

Любовь к жизни.

Домашнее задание.

Твёрдо и чётко.

​​Победители «Лицея» 2025 на мой взгляд:

1. Светлана Павлова, «Сценаристка».
2. Варвара Заборцева, «Береги косу, Варварушка».
3. Анна Бабина, «Знаки безразличия».

Стоящих заявок в этом сезоне не было. Даже «лауреаты» представили просто нормальные средние тексты.

Зато разрослась группа отстающих: Ангелина Малюгина («Вася включил китайскую народную музыку»), Лев Кузьминский («Дневник невидимки»), Максим Симбирёв («Забытье»), Юлия Шляпникова («Наличники»). Это тексты, которые бы странно выглядели в победителях. При этом случай Симбирёва потенциально может ввести в заблуждение, но обманываться не нужно — подборка всё ещё ученическая, награждать рано.

Из середнячков наиболее невыразительными показались Алина Митрофанова («Когда я была женщиной»), а также Илья Подковенко («Вост-Сибирград»). При этом Подковенко написал, наверное, лучший текст сезона (рассказ «Чувство воли»), но всё-таки он не настолько хорош, чтобы в одиночестве бороть целые повести и романы. Тем не менее, это достаточная заявка на бронзу.

Почему Анна Баснер («Последний лист») осталась вне тройки? У неё красивый, профессионально сделанный текст, но настолько поражённый яйцекладом, что уже сейчас ясно кто из такой прозы вылупится. От Баснер нет ощущения, что она способна вырасти в оригинального автора и написать что-то кроме женско-исторических вспоминашек. А ведь в этом смысл «Лицея»: поощрять тех, кто готов развивать отечественную словесность. Выше всяких баллов стоит потребность награждать тех, кто способен преодолеть свой дебют.

Поэтому за третье место соревновались Илья Подковенко и Анна Бабина. Наверное, справедливо было бы наградить Бабину. Она пишет давно, умело и гораздо техничнее. «Знаки безразличия» подтверждают, что Бабина готова меняться и что-то искать (пусть и в сторону жанра). Но будь в подборке Подковенко хотя бы ещё один хороший рассказ, включать в тройку нужно было уже его.

По любым критериям Заборцева должна быть среди победителей. Наряду с «Чувством воли», она написала лучший текст сезона, повесть «Пинегу». Но остальная подборка… просто диафильм из бабушек и реки.

Первое место неожиданно для самого рецензента отходит Светлане Павловой. Да, это предсказуемая актуальная проза, но Павлова смогла сделать её увлекательной и не отталкивающей. Более того, она даже провела в ней коррекцию, выбрала жизнь, радость, свободу, а не кислую мину недовольной борцуньи. У Павловой талант рассказчицы, от неё интересно послушать даже про сущую ерунду. Но, главное, Павлова будто бы совершила небольшой перелом: вероятно, она первая писательница из прогрессивного кутка, которая обратилась к своему собственному интересу, удовольствиям, взглядам. Павлова отстаивает автономию своей героини от хищного передового дискурса. Здесь есть незаметная смелость. Это та динамика, которую и должна находить премия.

О сезоне ещё будет сказано отдельно.

А пока поздравляю всех финалистов! Вы многого достигли. Это я, хваливший и обижавший, опять ухожу. Вы же остаётесь на Красной площади как настоящие победители.

Спасибо!

И как это можно изменить.

Насобирал по округе два мешка алюминиевых банок. Сдал в приёмку, купил на вырученное пивка. Потягиваю, читаю книжку. Физически чувствую, как закрывается гештальт провинциального интеллигента.

Прочитайте, это очень смешно. Объёма пугаться не стоит, текст сразу затягивает. Дежурно напоминаю: не ходите на курсы, там вас высосут через хоботок и через него же потом надуют. Ищите наставника и круг единомышленников.

Большой ответ на самый заветный вопрос.

Кажется, XXI век будет намного страшнее ХХ. В прошлом столетии планете крупно повезло, что со второй попытки удалось загасить Германию. Трудно представить весь ужас, если бы расистская программа Рейха была бы подкреплена ядерными зарядами с передовыми средствами доставки. Проскочили на тоненького: при всех ошибках атомного проекта, в 1950-х бомбу Рейх обязательно бы осилил. Вторая удача в том, что последующая конфигурация была биполярна: двое — это очень устойчивая система, её так просто не сковырнуть. Если бы мир по итогам ВМВ был подобен концерту великих держав после Наполеоновских войн, планете, вероятно, очень бы поплохело. Ещё одна удача в том, что главной мировой силой стала наисложнейшая политическая система, в какой-то мере ограничивающая собственное могущество.

Сегодня принято считать, что США одряхлели, но это не они ослабли, а сильнее стали все остальные. Хотя США нужно очень быстро бежать, чтобы оставаться на месте, это всё ещё фантастически богатая страна, по сравнению с которой даже большая часть Европы сущие бедняки. Алабама, нищий по американским меркам край аллигаторов, в богатстве почти равен Великобритании (61,8 т. $ против 62,6 т. $ в ВВП по ППС). При этом от 50% мирового ВВП в 1945 году у США к 2025 осталось меньше 15% — таков экономический рывок остальной планеты. Мир без тотального доминирования США станет гораздо опаснее — в первую очередь из-за того, что сами США начнут по полной задействовать свои силовые возможности там, где раньше справлялись экономически.

Возможно, мы прямо сейчас живём в ситуации, которую будущие историки определят как начало чего-то титанического, подобно тому, как буквально «на днях» китайцы удлинили свою Восьмилетнюю войну до Четырнадцатилетней, с 1937 сразу до Мукденского инцидента. Украина, Израиль, Иран — мы будто наблюдаем процесс, который в прошлый раз пошёл с 1931 года, постепенное втягивание всех в неизбежную катастрофу, совершенно непредставимую из её начальной точки. С учётом ядерного оружия и замедления двухвекового экономического роста, с учётом того, что сильных теперь много — мир с большей, чем в ХХ веке вероятностью может окончиться чем-то непоправимым.

Задача России в том, чтобы выжить в имеющихся границах. Будучи угасающей депопулирующей державой, мы не имеем возможности тягаться с экономико-демографическими чудищами, но при этом обладаем всем необходимым для собственной автономии. В первую очередь чистым воздухом, землёй и водой, а также способностью их защитить. Если допустить, что XXI в. пойдёт по наиболее благоприятному для России сценарию, и мы избежим больших заварух и включения в чужой порядок, на нашу культуру наложится незнакомый ей с XVI-XVII вв. изоляционизм.

Интересно представить в чём он будет выражаться в литературе?

Если России удастся стать безопасным островом, господство антиутопий свергнут утопии, причём текущего времени, богоспасаемого сейчас. Героя-страдальца сменит герой-прагматик. Ещё больше сакрализуется география: глобус точно выкупят из комиссионки. Попаданцы исчезнут как класс. Появится мистика границы, а враг станет совсем безликим. Если советская литература при всей своей закрытости мечтала о преображении мира, изоляционистская реальность сделает из русской литературы дневник осады. Это будет добровольный отказ от глобального с неизбежной архаизацией и просадкой в качестве. Традиционалистская, во многом скучная литература.

В то же время хаос постоянных войн и непостоянных союзов может вернуть русской литературе её всечеловеческий настрой XIX столетия. Кому, как не постороннему зажигать в таком мире маяк? Быть одновременно маргиналом и центром, пророком и безнадёжной архаикой. Воображение рисует спасённую от бойни малочисленную северную страну, литература которой испускает гипнотические монологи в самое переплетение почти уже бездушных войн и вызверившихся культур.

Хорошая опечатка на вес золота. В слабом лицейском сборнике «Женщина в моей голове» героиня «дала обед молчания после похорон». Сейчас обнаружил в работе В.В. Тихонова «Историки, идеология, власть в России XX века» печальную судьбу историка Софьи Фейгиной, которая оказалась в «моховике проработок».

Подписан закон об ограничении использования англицизмов. Вывески, указатели, даже названия жилых домов с 1 марта 2026 должны быть сугубо кириллическими, на русском или языках республик.

Мера лишь узаконила свершившееся.

Латиница линяла с вывесок и без государственного ацетона, с каждым годом всё сильнее превращаясь в символ пошлости и старья. Barviha luhari viladzh — это уже не круто, это уже мем. Даже в сонном полустепном Омске почти все новостройки называются «Зелёная река», «Ломоносов», «Берёзка», «Родные пенаты». Рынок сам подстроился под русскоязычного потребителя, который всё чаще предпочитает одежду с русскими надписями, русский рэп, русские озвучки, русскую моду, русские сериалы. Это гораздо важнее национального чувства — это своё удобство, свой интерес, своя потребительская среда, которой мы были лишены весь ХХ век, где, если и продвигалось что-то партикулярное, так только режимно, под личную ответственность. СССР вообще породил кошмарное по страстям общество потребления, где любая иностранная надпись вызывала сладостную дрожь обладания. Когда в 2022 эти желанные буквы гурьбой покидали Россию, некоторые по старой привычке полагали, что с ними уходит цивилизация.

Поразительная инерция.

Со словами та же история. Язык подвижен, сыпуч, у него природа песчаной дюны. Директивно воздействовать на слова можно, но язык найдёт обходной путь. Семантика вообще не подвластна указу: при словосочетании «бизнес-ланч» представляется вульгарно отремонтированный кафетерий из нулевых, а ведь когда-то это было так же круто, как «фитнес-клуб». Великая культурная победа в том, что мы больше не стремаемся слов «качалка» или «столовка». И ведь всё произошло незаметно, вообще без помощи государства! Язык меняется под используемое и наличествующее, под настолько привычное «своё», что оно уже не требует перевода.

То есть для «очищения» языка нужно создавать не предписания, а события. Язык начинает работать через соприкосновение с жизнью. Слова как бы высвобождаются из бытия, приходят из познанного, выстраданного, сделанного.

Лётчик — потому что Российская империя шла наравне с мировым самолётостроением, спутник — потому что Советский Союз был впереди всех, оптарь — потому что Российская Федерация первой провела революцию внутри революции, в жужжащей военной науке.

Раньше «оптарь» был человеком на рынке, сейчас это оператор оптоволоконного беспилотника. Слово прекрасно вписалось в ряд древних ратных призваний, встало рядом с возрождёнными пушкарями. Такое нельзя искусственно зародить, только добыть из подлинного. Чем плотнее мы проживаем действительность, тем богаче и неожиданнее становится наша речь.

Реет над русской словесностью необъяснимый, но в то же время понятный всем хрюкостяг.

Сегодня в Омске отмечается День молодёжи. Город, из которого бегут люди до тридцати пяти, как всегда жаркий, сонный, немного пустынный. Ему всё равно, что он вот-вот перестанет быть миллионником. Наверное, это единственный значимый город в России, который равнодушен к былому величию. Прежняя столица Сибири весьма безразлично отнеслась к своей рокировке. Идеальное место для большого русского романа о безвременье и конце. Не отделяя себя от омской судьбы, тоже решил сделать что-нибудь бесполезное: прогулялся до музея Достоевского, рядом с которым повесил вот такой вот замок. Будете на месте — легко увидеть. Верую, что для этой пары развод всё же не предусмотрен.

Новое приобретение. Редкий шёпот об этой книге смягчал всё Цветаевой, но, поверьте, название можно прочесть и более прямолинейно. Личность автора располагает.

Разгадав нечестивые тайны,
Психологию масс и пиар,
Знай: «Посланник — всего лишь посланье»,
Так учил некромант Бодрийяр.

Впервые написал о поэзии.

Захару Прилепину пятьдесят.

К этому рубежу писателю пора заявить главное — не обязательно в готовом виде, но как идею, то, что он претворяет своим трудом. По весу этой идеи, по тому, как она выражается, в конечном счёте судят об авторе. И вот что: будучи самым значимым современным русским писателем, Захар Прилепин несоразмерно беден в своём посыле, поднимает и оглашает лишь то, что смыло селем.

Из его творчества не получится почерпнуть чего-то существенного: метафизика отсутствует, историософские построения незамысловаты, публицистика слишком обильна и потому слаба, литературоведение похоже на рассказ у костра, эстетическое манипулятивно, а в политическом слишком много моли и ржи. Наиболее важен Прилепин в герое, с ним у него отлично рифмовалась судьба, но герой в силу авторского самолюбования так и не превратился в типаж. Прилепин был в шаге от того, чтобы прописать профиль служивого русского человека, который оказался не нужен бросившей его Империи. В писателе даже нашлась лиричность, которой не хватало грохочущему Проханову. Увы, пройдя от «Патологий» до разрозненного донбасского цикла, искомый герой стал олицетворять не людей схожей судьбы, а самого Прилепина. Это интересно поклонникам, но не интересно литературе. А ведь благоволило всё: новейшая история России была повинным поворотом государства к служивому сословию, у которого так и не попросили прощения. Здесь есть мука воссоединения, здесь откликаются миллионы.

Но типажа нет. Не создан.

Зато есть сам Прилепин. Это талантливый, феноменально работоспособный и всё ещё молодой писатель. Как личность он не только привлекателен, но и поглотителен. Это хорошо видно по его свите. В литературе можно отказываться от многого, но никогда нельзя отрекаться от самостоятельности. Поэтому Прилепина надёжнее любить издалека — через дальнее знакомство или редкий разговор. Вблизи он вплавит в себя. Участи не избежал и литературный дар, который тоже стал прислуживать хозяину. Это масштабировало Прилепина, но ослабило его как прозаика: талант должен быть чуть-чуть непокорен владельцу, делать что-нибудь на особинку.

Вот почему свежий роман «Тума» так предсказуем. Подобно тому, как преданный служивый не стал через Прилепина типажом, писатель не смог выразить «единственное поэтическое лицо русской истории» (Пушкин). Степан Разин был создан для того, чтобы стать главным русским романтическим героем, неоднократно, ещё с Российской империи, причисляемым к благородным разбойникам, но почему-то оставшимся лишь мифологизированным историческим лицом. Смысл любого романа о Разине — дать трактовку национального предназначения, сложить канон, и то, что у нас до сих пор нет его, крайне точно передаёт излом отечественной истории. Прилепин в «Туме» ничего не выправил. Он продлил.

Всё та же сентиментальная жестокость, когда пыточный натурализм сменяется лирическим отступлением. Та же историософия о смешанных кровях и краях. На месте старая идея из «Обители»: грех ради правого дела уже сам в себе оправдан, потому что своей тяжестью он заставит заплатить грешащего. На примере XVII столетия столь чудовищным искажением христианства оправдывается лишь ратное служение Отчизне, но достаточно приложить концепт к политике некоторых стран ХХ века и ужаснуться тому, что получится. Откуда это, зачем? Ну такой вот у Захара исток. Один учёный предположил, что вся человеческая философия — это комментарий к Платону. Можно пошутить, что весь Прилепин — это комментарий к «Оправданию» Быкова.

Настойчиво сравнивая Прилепина с лучшими писателями XIX и XX веков, критика сталкивается с очевидным разрывом: масштаб личности не соответствует масштабу мысли. Это не покрыть другими достоинствами, мысль в принципе невосполнима: если ты к пятидесяти не пишешь своего «Идиота», рядом с Достоевским уже не встать. Просто не эквивалентен.

Подходящий возраст, чтобы это понять.

В толстом журнале «Знамя» опубликовали критическую статью, написанную нейросетью. Типичными для языковых моделей средствами статья рассказывает о поколении я/мы:

Главное в этих текстах — даже не 90-е, а способ смотреть на них изнутри. Не как на исторический период, а как на личный слом. Не как на фон, а как на почву, в которой выросла речь. Писатели 90-х не ностальгируют — они вспоминают, как вспоминают травму: не фактами, а напряжением в теле. И пишут не о том, что было, а о том, что осталось.

Труд алгоритмов присвоил некий «журналист, публицист, прозаик, поэт, PR-директор» Ярослав Андреевич Соколов (1990). Через запятую к его титулам можно добавить ещё много чего, но ситуация и без того смешная.

Один из главных толстяков страны накормили бессмысленным пюре. Не постеснялся «автор», не понял завотдела — после фальсификации «The Velvet Sundown» это всё мелочи, но говорят они о том же самом. В ближайшей перспективе нейронки не столько заменят, сколько подменят писателей: подскажут метафору, протянут сюжетные дуги, выдумают идею. Их главный вред в устранении усилия, с которым сопряжён творческий акт. Условный Соколов потеряет возможность опериться, взлететь над собой. При этом сложившегося автора нейронки всё ещё способны усиливать. С опытом из галлюцинаций машины можно выбирать крупицы полезного. Из-за чего нейронки наиболее опасны для молодых: на конкурсе другого журнала, «Новый мир», прямо сейчас играет эссе о Трифонове, тоже написанное нейросетью. Совсем юная конкурсантка пока ещё не поняла, как сильно себя обокрала. Кто не списывал в школе? Но в ней же учились заметать следы. Великолепное писательское упражнение — прятать плагиат. Настоящий детектив, охота. Как тать похищаешь чужой троп, закапываешь его и становишься богаче. Главное не проболтаться. Но бездушный текст куда наглядней живого показывает авторский уровень. По нейронке от Ярослава Соколова ясно, что он совсем никакой: критик не понимает, где удачное выражение, а где треск эфира, и смешивает всё в велеречивый нечитаемый шум:

Свобода в прозе поколения 90-х не является ценностью — это перегрузка системы, свобода без рамок, без адреса, без устойчивых координат. Это не право и не горизонт, а форма обнуления, пережитая как тревога: свобода от структуры, от опоры, от языка. Там, где старшие боролись за глоток воздуха, младшие захлебнулись отсутствием стен.

Дорогие авторы, не обкрадывайте себя! Иначе вас ждёт форма обнуления, пережитая как тревога.