Журнал «Юность» опубликовал короткий список премии им. Катаева. Большинство рассказов ожидаемо слабы, но «Юность» при этом ещё и нарушила положение собственной премии. Интересно было бы узнать почему.

В августе довелось прочитать дебютный роман «Благодетель» Ирины Маркиной. Рецензия была сопровождена призывом издать эту необычную рукопись. К моему удивлению, откликнулось немало уважаемых в литературном мире людей, за что им большое спасибо. И вот сегодня Вадим Левенталь сообщил, что роман Маркиной будет издан в его серии. Здорово, серия у Левенталя замечательная! Рад за всех: за Маркину, за отзывчивость издателей, за будущих читателей. Литературная среда не так уж завистлива и жестока, как об этом любят рассказывать.

Её самое страшное, самое непереносимое для писателей содержание мне видится вот в чём.

Если ваш текст хотя бы минимально талантлив, то, при должном усилии, он обязательно будет издан. Буквально в ста процентах случаев. Пусть не в центровых издательствах, но на бумаге уж точно. И эту благую весть не все могут вынести. Легко жить с ощущением, что тебя зажимают, не дают, заворачивают. Осознавать, что дело в таланте — тяжко.

Это часто ломает писателей. Точнее, они сами ломают себя. Подумать только: если вы талантливы и настойчивы, то рано или поздно будете изданы.

Это страшно, оказывается.

Писатель Ислам Ханипаев представил свою иерархию мировой литературы. Это не могло остаться без внимания. Автор коллажа писательница Ольга Краплак.

И раз уж подвернулся случай: о «Протагонисте» Аси Володиной уже писал. Почему у писательницы вместо агона получился пуэрилизм? Текст был номинирован на «Неистового Виссариона».

А завершим вечер воспоминаний о «Протагонисте» старым добрым мемом с Асей Володиной. Фоном к словам Шаргунова звучит хор, который на греческом повторяет «Кирие элейсон», то есть «Господи, помилуй!»

Новость про смертельное заболевание создателя «Флибусты» тяжела ещё из-за личной, неблагодарной причастности. Заходил ведь на эту крупнейшую библиотеку чуть ли не каждый день, как к себе домой заходил, и не знал, что за всем этим стоит человек с большой бедой.

Если «Флибуста» падёт, с ней пропадут и некоторые телеграм-трекеры, так как они часто используют её библиотеку. Лучшим трекером для поиска и скачивания книг кажется «Freedomist Books». Обычно книжные трекеры требуют подписаться на глупые литературные сообщества, которые доканывают постами с книгами и стаканчиком кофе, но этот бот ничего не просит. Даже рекламы нет.

Для особых ценителей можно залпом скачать библиотеки «Либрусека» и «Флибусты». Торренты пока обновляются, в настоящее время там 500 000+ и 600 000+ книг соответственно. Навигатор по ним приложен.

Для совсем уж ценителей есть сайт «Цокольный этаж» . Нужен ТОР или ВПН, да и рыщет «Этаж» среди сетевой самиздатной литературы. Настоящая её гроза.

А вот на этом зеркале «Флибусты» по ощущениям выкладываются самые свежие новинки. Ветка с современной российской и зарубежной прозой. Но тоже необходим ТОР или ВПН.

Этично ли быть пиратом? Вся критика авторского права держится на том, что присвоение объекта в данном случае ничего не уменьшает. Увести корову, взять жизнь, умыкнуть рубль — это уменьшить, создать невосполнимый дефицит, тогда как копирование текста ничего не похищает у автора. Он остаётся его создателем и владельцем. В свою очередь, защитники авторского права заявляют, что оно является стимулом для создания нового продукта и получения с него прибыли. Берёшь текст — похищаешь будущее. На спорщиков когда-то с интересом взглянул Мишель Фуко:

Дискурс в нашей культуре (и, несомненно, во многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он был по преимуществу актом — актом, который размещался в биполярном поле священного и профанного, законного и незаконного, благоговейного и богохульного. исторически, прежде чем стать имуществом, включенным в кругооборот собственности, дискурс был жестом, сопряженным с риском. И когда для текстов был установлен режим собственности, когда были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях между автором и издателем, о правах перепечатывания и т.д., то есть к концу XVIII — началу XIX века, — именно в этот момент возможность преступания, которая прежде принадлежала акту писания, стала все больше принимать вид императива, свойственного литературе. Как если бы автор, с того момента, как он был помещен в систему собственности, характерной для нашего общества, компенсировал получаемый таким образом статус тем, что вновь обретал прежнее биполярное поле дискурса, систематически практикуя преступание, восстанавливая опасность письма, которому с другой стороны были гарантированы выгоды, присущие собственности.

Пиратство — это возвращение риска. Возвращение преступания. В условиях пиратства письмо всё ещё остаётся необыденным, а то и священным, так как может восприниматься как запрет или сокровище. За которое не грех отсыпать монет, если книга и правда понравилась. О том, что авторское право может быть не единственным инструментом отношений между писателем, публикой и творчеством стоит написать большую статью.

К слову, любой текст с этого канала можно свободно использовать по своему усмотрению, даже без авторства или ссылки.

О романе Ксении Буржской «Пути сообщения» (2023). Ещё одна антиутопия о мрачном российском будущем. Но в романе от него не отстаёт и прошлое.

А самое странное в Ксении Буржской то, что писательница работает неким «контент-евангелистом». Так сказано в многочисленных аннотациях. Контент-евангелист… это что-то непредставимое, апокалиптическое, сполна выражающее тщету современного дня. Пришлось даже дорисовать картину Якоба Йорданса.

О романе Ильи Техликиди «Антонов коллайдер». Чрезвычайно слабо.

Из Бодлера о вечной претензии к творчеству:

Все буржуазные дураки, без конца твердящие: «безнравственный, безнравственность, нравственность в искусстве» и прочие глупости, — напоминают мне Луизу Вильдье, пятифранковую шлюху, которая, пойдя со мной однажды в Лувр, где никогда не была, вдруг принялась краснеть, прикрывать лицо, дергать меня поминутно за рукав и спрашивать перед бессмертными статуями и картинами, как можно было прилюдно выставить эдакое неприличие.

Выложили нового Пелевина.

О новом романе Пелевина.

Занятный апокриф о Лимонове:

Я однажды встретился с Бернар-Анри Леви в гримёрке CNN, где спросил, знал ли он Эдуарда Лимонова во время его эмиграции во Франции. Леви стал очень серьёзным, посмотрел на меня со страхом и сказал, что встречался с ним и что Лимонов угрожал убить его.

Краткий прогон о том, почему из прозы молодых ушли истории и что с этим делать.

Издатель и пушкиновед Пётр Бартенев (1829-1912) показывает, что такое старая школа:

Нелюбовь дедушки к иностранным словам доходила порой до чудачества. Однажды в соседнем с дедушкиным домом владении произошел пожар, и, когда он был потушен, к деду разлетелся брандмайор и, желая блеснуть образованием, лихо начал: «Я явился, ваше превосходительство, констатировать факт пожара по соседству с вашим владением и о мерах ликвидации оного». Дед рассвирепел: «Что, что? Какие мерзости вы пришли мне тут рассказывать?» Родным стоило немалого труда успокоить его и потушить его гнев.

Из воспоминаний княгини Натальи Яшвиль.

Военный историк Евгений Норин любезно поделился некоторыми текстами с «Мохолита». Война и литература давние спутники. В современной русской словесности сложилось четыре типа отрицания войны России за независимость. Это эмигрантский роман. Это автономный автофикшн. Это антиутопия/постапокалипсис. И это аллегория. Радикальные тексты от памфлетов до верлибров в пятый тип не выделены, так как в них практически отсутствует вымысел и дистанция, то есть это не художественная литература.

Типы эти пересекаются. Эмигрантский роман «Ничто, кроме сердца» Гриши Пророкова (1990) чистый автофик, но рассказывает об исходе из конкретной исторической ситуации, тогда как автономный, «домашний» автофик уходит в семью, в пол, в родное место, где создаёт пространство, свободное от истории. Это желание пересидеть, не участвовать, а эмигрантский текст — всегда выбор. В свою очередь, антиутопия/постапокалипсис («Кадавры» Алексея Поляринова) тоже аллегорична, но отличается от сказочной околицы Аси Демишкевич («Раз мальчишка, два мальчишка»), где лиса — это хитрость, заяц — трусость, а война — потеря памяти.

Что свидетельствует о важном дискурсивном повороте.

Вот сидит в Швейцарии писатель Михаил Шишкин (1961). Сидит в образе властителя дум, который вколачивает молотком моральные императивы. Это всё ещё модель советской и постсоветской интеллигенции, в силу ряда причин сложившая моральные кланы. В дефицитной системе твой статус определяется либо приближенностью к потокам распределения, либо моральными заслугами. Из-за чего поздняя советская интеллигенция в качестве капитала использовала собственный авторитет. Когда в марте 2022 семнадцать известных российских писателей выпустили открытое письмо с антивоенным призывом, их средний возраст составил около пятидесяти лет. Без флуктуации трёх «молодых» авторов — шестьдесят. Старое поколение, старые методы.

Молодые писатели отрицают иначе. Тоже, конечно, морально, от имени ценностей или цивилизации, но уже не так союзно, из разных обоснований, в том числе от себя. «Сегодня мы, писатели, обращаемся ко всем, кто говорит на русском языке», — сказано в обращении семнадцати. «Я — лесбиянка, поэтому заканчивайте воевать», — говорится в очередном автофике. Это новая, приближенная реальность, пересечение идентичностей, личного и той мелкой моторики, которую с успехом выдают за большой ум.

Как ни парадоксально, это более здоровая ситуация. В ней есть зерно частного интереса, а не только распоряжение звёздным небом над нами и законом внутри нас.

Возвращаясь к фигуре Норина. Это типаж публичного интеллектуала. В ответственном государстве такой человек по воскресеньям объясняет стране историю. До недавнего времени историю у нас объяснял товарищ Сванидзе, на минуточку, дальний родственник первой жены Сталина. Утрировано это выглядело так: на экране появлялся Николай Сванидзе и говорил, что Сталин злодей, поэтому надо давить русских. Ему оппонировал Максим Шевченко: Сталин — святой, поэтому надо давить русских. Затем они дрались, а русские голосовали за того, кто им больше понравился. По счастью, моральные кланы в условиях конкуренции ослабли, так как интеллектуальный спрос теперь могут удовлетворять свободные люди вроде Евгения Норина. Ну или Егора Яковлева, если с левого фланга.

В литературе такой смены пока ещё не произошло. Особенно среди издателей, критиков, всей сопутствующей инфраструктуры. Причины называются разные, от административных до рыночных, равно как и рецепты спасения предлагаются от аптечных до государственных. Но важным кажется то, что телегу не стоит ставить впереди лошади. По старой привычке большую литературу у нас хотят создать из имени или книг, хотя она создаётся только и исключительно из большого смысла. Сейчас он связан с войной, и большая литература появится, когда происходящее будет выявлено во всей его возможной полноте. Не только отрицающей, не только патриотической. Всей.

Так что читайте Норина. У него уже многое собрано.

Что можно увидеть на этом снимке из 2002 года помимо огромного белого унитаза с книгами Сорокина? Всё ещё бедно одетых людей, фронтон Большого театра, рядового, а может сержанта милиции в той серой невнятной форме, из-за которой их всегда, при любых обстоятельствах, было немножечко жалко, и не в образе данную, а как бы разлитую, чувствующуюся в каждом игру: инспирированные книги, которые рвёт такое же инспирированное движение, неискренние, по плану пришедшие люди, отсутствие задора и страсти, с какими уничтожают всерьёз нелюбимые вещи. Лето, солнце. Москва впервые за век начинает распухать от действительно больших денег. И кажется — ну это же правда не по-настоящему, сожжём и пойдём богатеть. На всё это смотрит тоненький лейтенант в голубой беззащитной рубашке.

Критик Анна Жучкова написала программно-популярную статью о метамодернизме в русской литературе. Данный текст не столько ответ работе Жучковой или сомнение в метамодернизме, сколько размышление о том, как именно литературная критика вводит в заблуждение себя и читателей. Полагаю, важный текст.

Короткий прогон о том, что в литературе и около вполне можно судить по обложке.