Привет!

Это читатель Антон Осанов. Решил завести телеграм-канал.

Мохолит созвучен мху, малахиту, литературе и какому-то советскому писательскому сокращению. Вообще мохол — это болотистая кочка, но для меня мохолит — это камень, поросший мхом. Твёрдость и красота, лежащие в стороне.

Канал посвящён литературе, которая осталась вдали от хоженых троп. Речь пойдёт о русской словесности, хотя затронута будет и мировая. От дневников Пришвина к богоборчеству Лотреамона. Заметки, цитаты, большие эссе. Не забудем и про современное состояние нашей культуры. Чего на канале точно не будет — потока новостюшек, личного, жалоб и суеты. Мохолит — это ещё и период покоя.

На снимке мох из леса в пойме Томи (Западная Сибирь). В тот день он был мягким и солнечным.

Присядем на дорожку.

Первым современным промышленным товаром стала книга. Таким же массовым, как стекло, и таким же повторимым, как кирпич. Историк Бенедикт Андерсон приводил следующие данные: если за вторую половину XV века в Европе было напечатано более 20 миллионов книг, то за XVI век — уже более 150 миллионов. При этом у книги было одно принципиальное отличие: при всей масштабируемости она оставалась самодостаточной вещью. Кирпич можно присовокупить к кирпичу, стекло — к стеклу, но книга стала первым воспроизводимым товаром, который не измерялся в категориях числа или веса. Никто не будет покупать пять штук книг или сразу пуд, но — пять экземпляров или собрание сочинений. Поразительным образом стандарт массового производства вместил в себя предельную индивидуальность. Появление книги стало одной из главных революций в истории человечества — религиозные войны, затем частная сфера, после национализм, даже умственные привычки человека взяли и перестроились. Например, исчезло чтение вслух — а ведь вслух читали тысячелетиями — текст стал более доступен, его можно было читать одному, но, главное, благодаря печатным буквам он стал различим. Появились правила пунктуации, устоялся ритм и темп. Со временем читатель догнал авторскую мысль и замолчал, увлечённый ею. Так что странно, когда мир книг противопоставляют бездушному миру унифицированных товаров. Любая печатная библиотека — это прежде всего собрание предметов массового производства. Что гораздо удивительнее, нежели те книжные апологии, которые рьяно защищают уникальность формата. Современная литература возникла именно как потребительский стандарт. Им она остаётся и с ним же пытается бороться. Что во многом и создаёт то волшебное притяжение, которым до сих пор обладает книга.

В молодёжной литературе часто присутствует тема психических расстройств, в том числе шизофрении. Объяснения многочисленны — от моды до проговаривания изъяна. Но существует и более радикальное толкование. Такой известный мыслитель как Маршалл Маклюэн считал, что шизофрения следствие распространения письменности, точнее — фонетического алфавита. Когда знак сепарируется от значения и становится наглядным — тогда дебютирует шизофрения. То есть психическое расстройство порождает литература, сам текст. Что аргументировалось через греков и устную культуру вообще. Ты пишешь — значит, шизофреник.

В 2000 году столь маргинальное виденье получило развитие. Британский психиатр Тим Кроу опубликовал итоговую статью «Шизофрения как цена, которую Homo sapiens платит за язык». В ней исследователь напомнил об известном парадоксе: несмотря на то, что шизофреники сравнительно редко продолжают свой род, их диагностируемая популяция со временем не уменьшается, а остаётся примерно на том же уровне. Причём во всех человеческих обществах, в том числе тех, чьи генетические пути разошлись тысячи лет назад. Если Маклюэн винил в шизе подлый фонетический алфавит, Кроу объявил, что источник шизофрении в природе человеческого языка, который наделён почти безграничной способностью к произвольной, но при этом считываемой ассоциативной связи между словами. Психиатр даже нашёл эффектное определение: шизофрения — это язык на пределе своих возможностей. Если уйти от сложных анатомических подробностей и генетики, Кроу сказал вот что: шизофрения — налог на то, что мы мыслим. До 1% годовых.

Применительно к современной литературе теория Кроу не только создаёт важную рекурсию (мы пытаемся «победить» болезнь с помощью её источника), но и помышляет действительно интересные сюжеты. Сходящий с ума писатель пытается излечиться, уничтожая свои рукописи; некто осознаёт, что язык — это опасный паразит, который захватил наш мозг; и главное: что если Церебральный Банк поднимет ключевую ставку?

Не зря с темой языка работает самая необычная западная литература вроде Теда Чана или Яцека Дукая. Актуальная же проза мутит осточертевшие детективные ходы с раздвоением личности и выдаёт птичьи скороговорки без запятых. Даже надоевшая тема безумного гения смотрится совсем иначе: не болезнь предшествует дару, а дар пробуждает болезнь. Чем сильнее ты способен использовать мощь языка — тем с большей вероятностью сойдёшь с ума.

Очень традиционный сюжет на самом деле.

Вот так биокосмисты в 1923 году издевались над критиками. Товарищи анархисты мечтали выломаться из био и гео ограничений, дабы странствовать по Вселенной бессмертным поэтическим сгустком. Сборник у них получился вполне в духе времени. В нём предлагалось отправиться на «штурм поднебесной пекарни», чтобы отобрать у Бога-Саваофа ситный хлеб «с рассыпчатым звёздным изюмом». Также требовалось влить «пламя в лунный пуп» и «расплавить Млечный путь». Храмы должны были обратиться уборными, а критики («ассенизаторы быта») попросту сдохнуть. Под конец биокосмисты задали очень хороший, актуальный и по сей день вопрос: «Ужель восторженным кретинам — Вселенную не заблевать?». Горделивое стихотворение так и называлось: «Блевок». Закончился праздник непослушания вполне типично: в 1930-х актив биокосмистов репрессировали, расстреляв главного зачинщика — поэта Александра Ярославского.

Культура — это наработка компоста. В него закладывается разное знание, которое ворошат провидцы с вилами. Прежде необходимо напреть массу, а уже потом концептуализировать её во что-то великое.

Пример из сборника биокосмистов:

«Пусть сдыхают
Ассенизаторы быта —
Ими ли тронется
Будней серсо!?»

В 2001 г. «серсо» обессмертил филолог Фёдор Двинятин. В эфире «Что? Где? Когда?» на вопрос, что находится в чёрном ящике, он ответил: «Там — игра в серсо!». На это указывали просо, мясо и колесо. Но крупье объявил, что ящик пуст, ведь в русском языке нет четвёртого слова, которое бы оканчивалось на «со». Началась филологическая перепалка с оттенком шовинизма. Позже в журнале «Новая литература» вышла статья с разбором. Там же нашлось исконное русское «плёсо». Вспомни его Двинятин, и не было бы культуры! «Серсо», в которое так вцепился филолог, обладает нужной степенью шизанутости, его выкрикивают с безумными глазами и даже немного им потрясают.

Серсо!.. и в нашем компосте прибыло.

На днях Гоголю исполнилось 215 лет. Очень ночной был писатель, тёмный почти. Так никто ещё не смеялся — в смех Гоголя закралась метафизика, а ведь это смех ребёнка, открытый, простой смех. И в нём — такое. Брр.

К дате на «Снобе» вышел примечательный материал. Издание попросило высказаться о Гоголе современных писателей: Евгения Водолазкина, Леонида Юзефовича, Марину Степнову, Алексея Сальникова, Майю Кучерскую и… Веру Богданову.

Водолазкин написал замечательно и умно. Сразу видно — филолог. По Водолазкину Гоголь «наткнулся на какое-то доселе не известное месторождение слов», употребив их ради нездешнего дела. Какого — непонятно. Водолазкин тоже говорит про метафизику и незаметно длит давний гоголевский разлом по Розанову-Достоевскому, поддерживая второго. Причём вообще без имён, одним только подразумеванием. Классно. Всем бы так мочь.

У Юзефовича тоже всё хорошо. Он подметил неординарные вещи, но всё-таки решил оттолкнуться от личного — и это правильно, когда только что высказался специалист. Юзефович напомнил о сцене из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». До Юзефовича не замечаешь её жути, как-то вот не задумываешься, а после… да. Пронимает. Писатель — это тот, кто видит привычное под неявным углом.

А вот Марина Степнова будто бы для LiveLib писала — «это какая-то магия!», «великий текст о по-настоящему великой любви»! Ну то есть опять раскрутилось губительное веретено, с которого слетела волшебная пряжа слов, опутавшая читателя незримыми нитями смысла!.. Рядом стоит Майя Кучерская, которая пересказала составные Гоголя, будто отвечала на уроке по анатомии. Паштет из образов и цитат может состряпать любой опытный литератор. Мазать такой — нехорошо.

Алексей Сальников тоже оттолкнулся от личного, но, если Юзефович великолепно представил один-единственный образ, Сальников начал долго и неинтересно перечислять, как важный гость за столом. Ему принадлежит самый долгий и скучный ответ. Окончания которого обычно ждут с тоской в глазах. Не исключение.

Вера Богданова зачем-то решила сдать ЕГЭ по литературе. Иначе лютые вики-пассажи не объяснить: «Мастер меткой сатиры: он высмеивал болезни общества и бюрократической системы, и его описания противоречий российской действительности того времени актуальны до сих пор». Словно переживая из-за банальностей, Богданова попыталась интеллектуализировать их суждениями барона Розена. Ну конечно, третьестепенный литератор Розен — первый, кто приходит на ум, когда тебя спрашивают о Гоголе! Это ж сколько пришлось гуглить, чтобы вообще о нём вспомнить!? И зачем? В рубрике спрашивали что понял ты сам, на силе воображения или ума. Зато Богдановой по традиции удались плотные синонимические ряды: «абсурд происходящего подчеркнут неопределенными словесными конструкциями, ничто не определено и не ясно».

Наличие среди гоголеведов Веры Богдановой навевает смутные воспоминания… Парты, манная каша… Ага! Это же задачка из детского сада или младшей школы: персик, мандарин, яблочко и… томат, и нужно на лишнее указать. Так вот, Богданова — это такой томат, который исключается из обзора простым логическим помыслом. Все остальные писатели — хороши они или нет — объективно находятся в первом эшелоне российской литературы, прославились, завоевали большие премии, имеют вес, соответствие, а Богданова — нет. У неё нет значимых литературных заслуг. Она ещё ничего не добилась и выглядит в списке лишней.

Вот что заставило обратить внимание на материал. Уж больно он характерный. Есть ломовые, взламывающие наст — Водолазкин, Юзефович; есть свадебный генерал — Сальников, позванный для внушительности стола; есть плескательницы словес — Кучерская и Степнова, которые в таком духе могли налить целый роман; ну и «молодой» «перспективный» «талант», должный олицетворять плюрализм и преемственность. Этакий «студент». Смешно? Не очень-то. Именно из таких студентов на кафедре потом берутся важные люди.

Всё ещё ждём Гоголя, который смог бы это тёмненько просмеять.

Задачка для писателя.

На первых страницах романа Захара Прилепина «Патологии» есть сцена, где малыш уплетает мороженое:

«Он раскрывает рот, чтобы сцапать последние, сладко размякшие, выдавленные из вафельного стаканчика сгустки мороженого».

Один непризнанный «гений» насчитал в предложении шесть ошибок. Четыре есть точно. А сколько ошибок насчитаете вы?

Философ-воровка без обеих стоп готовит побег мужа-поэта из лагеря — по вводной понятно, что речь о послереволюционной России. Опять у нас всё было раньше, но, если Жан Жене мог безбоязненно шалить в буржуазной Франции, советская власть не была настроена на игру. Перед расстрелом Евгения Ярославская-Маркон оставила автобиографические записки.

На момент казни Маркон не было и тридцати, а она успела лишиться ног, окончить философский факультет, посидеть и поворовать, выпустить подпольный тюремный листок «Урканская правда», побыть биокосмистом, выучить древнееврейский и заняться медиевистикой. Политически Маркон была левее левых эсеров, в том тёмном анархизме, который, по её словам, мог протянуть тонущему чекисту «руку для спасения», но и «пристрелить как собаку… когда он находится при исполнении служебных обязанностей». Маркон исповедовала идею «всеобщей безгрешности», которая была обыкновенным моральным релятивизмом и позволяла от души воровать. Так же легко Маркон нашла извечный революционный класс — бандитов, уркаганов, шпану — который потому прав, что никогда не может оказаться у власти. Воровская диалектика позволяла гнуть реальность как угодно. При лютом анархизме Маркон оправдывала рискующих жизнью барыг: «Спекулянт эпохи военного коммунизма это совсем не то, что какой-нибудь измельчавший потомок Ротшильда, жиреющий на готовом…». И тут же, сравнивая платные советские ночлежки с бесплатными ночлежками Ротшильдов: «Барон Ротшильд — вашу руку! — я вас не знаю, но право же вы порядочнее лицемерной сволочи из Моссовета! — вы гораздо порядочнее!».

Интересно сличить эти автобиографические установки с установками современного женского авто-письма.

Маркон начинает рассказ с обещания откровенно «”заснять” свою жизнь на бумаге», но пишет о себе как о персонаже, на отдалении не только сильных художественных средств, но и неизбежных констант эпохи. Чего только стоит: «мне пришлось ампутировать ступни обоих ног, — событие настолько для меня ничтожное, что я чуть было не забыла о нем упомянуть в своей автобиографии». Эксцентрика движет прозу Маркон. Когда горячая новость помогает распродать газеты, героиня восклицает: «Честь и слава хулиганам насилующим восьмидесятитрехлетних старух!..». Правда, знакомая провокативность? Маркон легко переходит от стихов к политическим и философским эссе; её бессюжетное странствие скреплено возвратными образами; героиня постоянно собирает себя из осколков воспоминаний и опыта; в я-рассказе не представляется возможным отделить подлинную Маркон от выдуманного персонажа. Будто бы вчера написанное, очень знакомое, недостоверное письмо.

Но Маркон прежде всего политический радикал, который готов заплатить жизнью за свои убеждения. Это осознанный маргинал, девиант. Она обрушивается на тех, кто только прикасается к волнующим их явлениям. Маркон называет это переодеванием, после которого принимают ванну. Что не позволяет провести линию к современному автописьму — оно всё о касаниях. Ему потому и не веришь, что где-то на подкорке осознаётся — как бы ни были черны дни, у автора всегда оставалась возможность омыться. Он мог всё легко отстирать. А верится только тем, кто ванну принять не мог.

Своя жизнь интересует Маркон куда меньше, чем эпоха. Она увлечена историей и, как бы ни отрицала, — метафизикой. Еврейку Маркон не волнует этничность. Не волнует женское и половое. Собственно, в автофикшне это и есть история (женское) и метафизика (половое). Неудивительно: интерес к телесности появляется в европейской литературе только после остановки больших нарративов. По Маркон как раз проходит этот разрыв — она не чужда быту и даже мещанству, но вынуждена выбрать гибель в силу колоссальных жёстких детерминант. Революция! Как же её ослушаться? Будь предсмертная записка длиннее, это была бы важная системная трещина — выбор общего вместо частного. Тогда как современное авто-письмо пытается утвердить частное в качестве общего.

Такой вот «мягкий и вкусный санный путь». Пройти по нему опасно, ознакомиться — в самый раз.

Разбор «Кто-то плачет всю ночь за стеною» Александра Ермолаева. Редкий пример злой и скучной литературы. К тому же вписывающийся в коварный план нового российского издательства.

Проза Дмитрия Быкова напоминает лекцию, где автор поясняет о чём же на самом деле его творение. Быков присутствует в своих текстах в качестве ментора, который не рассказывает историю, а как бы читает её. Может быть, даже отчитывает. Дельно, с вызовом, но без искры. Так часто пишут учителя гимназии или филологи.

Давным-давно это помогло Быкову написать великолепный рассказ.

«Можарово» вышел в сборнике «ЖД-рассказы» (2007). Быков ещё оставался не только плохишом-консерватором, но и представителем той столичной литературы, которая много думала о России. От эпохи большого экономического делания выиграли города-миллионники, и многим казалось, что вовне их бродят псоглавцы со сбережённым дедовым топором. Столичная литература того времени была пропитана опасением и стыдом, играла в какой-то вечный 1907, где барин должен был обязательно интересоваться народом. Вот и «Можарово» рассказывает, как столица снаряжает в глубинку гуманитарный поезд. В нём едет журналист Васильев, которому строго-настрого запрещают как-либо взаимодействовать с теми, кто подойдёт к обрешеченному вагону на станции Можарово.

Быков умело располагает статичные картины: «тихий косарь, в одиночку выкашивавший овраг»; «угрюмый ельник, над которым клубилась лиловая туча» — напряжение крепнет с каждым кадром, но вместо чудовищ к окну поезда стекаются обычные люди. И это непонятно, это странно и... страшно. Быков поглотил столько литературы, что, как чревовещатель, может достать любой тон и любого персонажа. Обычно его проза от этого сильно проигрывала. Пожалуй, лишь в раннем «Оправдании» было необходимо говорить животом. Но то, что Быков только похож на писателя, в хорроре неожиданно совпало с таким явлением как эффект «зловещей долины».

Нас пугают подобия. Манекены, антропоморфные роботы, куклы. И особенно нас пугает, когда кто-то неотличимый от человека на самом деле им не является. Когда в «Можарово» Быков начинает доставать из багажа русской классики образы маленьких человечков, это умножает суть: пытающийся быть похожим на писателя автор изображает существ, пытающихся быть похожими на людей. И кажется, что Быков сам из этих. Что с ним тоже что-то не так. Будто он — другой.

Рассказ часто вызывает читательское затруднение. В нём видят что-то либеральное, хотя текст критикует все стереотипы разом. Прекраснодушный Васильев не понимает Можарово, и хочет распахнуть двери, чтобы как в 1917 или 1991. Ему противостоят «единственные европейцы» — силовики РЖД и Минсельхоза, то есть государство, которое объясняет: не надо, дурик, — сожрут. В моменте даже цитируется Урсула Ле Гуин. Угомонись типа, мы здесь ум. Но и охранители не придумали ничего умнее, чем возить народу гуманитарку. Это уже после устыдившийся Быков чего-то там наплёл про ведущую тему жалости, а в 2007 ему нравилось фрондёрствовать против всех. «Можарово» — это рассказ об этической западне, о неприятном моральном заложничестве: отворять дверь нельзя, но и не отворять — тоже. Выхода нет: «Уйдут солдаты, придут немцы, никто не спасет». Но если ничего не делать и опустить на окна шторы — так в комментах «логически» пытались бороть Можарово — ослепший поезд однажды просто сойдёт с рельс.

Как в таких случаях говорят мудрые люди: рассказ заставляет задуматься.

Разбор «Руки женщин моей семьи были не для письма» Еганы Джаббаровой. Смесь из ислама, крови и прогрессивности, которая так и не была разогрета.

Писатель Леонид Юзефович ненавязчиво показывает собеседнику, что такое стиль.

Свежие книги о войне Дмитрия Артиса и Даниила Туленкова и вправду такая гонзо-журналистика. Чего-то иного на столь малой дистанции всё равно не напишешь. Причём у обоих авторов почти нет баталий. Ими и так забиты все сети. Гораздо важнее стал быт, мелочи, разговоры. Если война на экранах разрослась, стала совсем невозможной, война в книгах утихла, стала почти родной. Быть может, грядущая военная проза как раз и будет о той окопной алхимии, которую никогда не выцелит камера. И написать такую прозу смогут лишь те, кто был томим в этом тигле. А не как Садулаев, например. О контурах будущих книг не так давно высказался молодой интеллектуал, кавалер двух орденов Мужества, Станислав Гетманец: «Лицо войны — это женщина с голубыми глазами. И каждый, кто ходил в бой, на штурмы — не самолетики запускал, а именно ходил на войну — он видел эту женщину, он знает, что она существует». Пафос юности? Возможно. Но в ХХ веке всё то же самое увидел ветеран многих войн, польский художник Адам Бунш. Картина «Винтовочная пуля».

В день рождения Ленина интересно вспомнить о его взглядах на художественную литературу. Только надо кое-что уточнить. Ленин внёс вклад в гносеологию, где к познанию как к форме объективного отражения действительности добавил теорию, как именно эта действительность отражается в человеке. И обязал проверять отражённые образы вещей практикой.

Поэтому Ленин ценил ту художественную литературу, которая не только достоверно описывала мир, но и предлагала практический рецепт по его изменению. А так как Ленин жил в самый разгар эпохи, где царил полный «Дыр бул щил», то регулярно входил в диссонанс с авангардным искусством. В 1921 перед студентами ВХУТЕМАСа Ленин удивлённо защищал Пушкина от пароходных футуристов. Ленина обескуражил даже «Наш марш» Маяковского, чего уж говорить о попытке прочесть хотя бы Мариенгофа. Ознакомившись с поэмой «Магдалина», Ленин якобы заметил, что Мариенгоф «больной мальчик». Чего-то иного на «сосцы луны» и «страданьями огаженные тротуары» Ленин изречь не мог.

Самым любимым романом Ленина оставалось «Что делать?», то есть замаскированный социалистический памфлет. Но не стоит видеть в Ленине скучного прагматика. Крупская описала супружеский круг чтения, куда помимо Герцена и Писарева входили Некрасов, Чехов, Толстой. Из иностранной литературы Шекспир, Гёте и Гейне. Хотя Ленин всё равно тяготел к «объективному отображению действительности»:

«В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Гергардта «Bei Mama» («У мамы») и «Buttnerbauer» («Крестьянин») Поленца».

Всё предельно понятно. Поленц был из тех писателей, о которых в справках пишут: «автор дал правдивую картину тяжёлой народной жизни». Очень понравилось.

Нравилась Ленину и сатира. Он любил Салтыкова-Щедрина, а в Париже был поклонником шансонье Монтегюса, который пел по кабакам обличительные уличные песни. Можно лишь догадываться о степени отвращения Ленина, когда до него доносились дадаистские завывания из цюрихского кафе «Кабаре Вольтер», неподалёку от которого он жил в 1916 г. Что не помешало мифологизировать Ленина как отца дадаизма. Третья жена Лимонова, писательница Наталия Медведева, густо пела о Ленине: «Да-да! Да-да! Да-да! Ураа!».

Книжный вкус Владимира Ленина — это вкус обывателя. Ленин умудрялся сочетать невероятный социальный радикализм и консервативные художественные пристрастия. Упокоиться после такого в чуть ли не супрематистском граните — та ещё насмешка. На дух не переносящий авангард Ленин стал отправной точкой радикального левого искусства ХХ века, ведь оно так или иначе испытало влияние Октябрьской революции.

Но Ленин не всегда обожал условного Чернышевского. Критик Лев Данилкин в биографии с чудесным названием «Пантократор солнечных пылинок» приводит вот какое воспоминание о юном вожде:

«Сестре… ребенок запомнился декламирующим «Где гнутся над омутом лозы» А. К. Толстого: про мальчика, у которого заснула на берегу водоема мать и которого вот-вот увлекут на дно обещающие блаженство полета стрекозы с бирюзовыми спинками. Эта романтическая — или даже буддистская — баллада как нельзя лучше описывает ту нарушаемую лишь согласным гуденьем насекомых нирвану, в которой можно пренебречь всеми намеками на смерть, старость, болезнь, насилие и страдание — и оставаться под материнской опекой».

Не лучше бы увлекли?

Имя для писателя — первая вещь. Многие подыскивают себе аллитеративные, уменьшительно-ласкательные имена. Условная Туся Тараканова — это вот прям по моде. Куда сложнее настроить неочевидное внутреннее звучание, как сделал Прилепин сменив Евгения на Захара, или вообще пойти наперекор, сломив семантическое неблагозвучие силой таланта. В таком имени уже не только писатель, но и то, что он сумел выразить. Очень трудный путь. А пока в современной русской литературе присутствует писательница с самым невероятным именем. Повесть «Черёмуховой торт с новокаином» входила в длинный список «Дебюта», а «Химио-терра» — в короткий «Лицея». Творит писательница в жанрах «мистического реализма, постмодерна и нелинейной литературы». Сейчас пишет о психотерапии. Зовут её Дейногалериан Вера-Фелиция Александровна. Что в имени особенно хорошо? Почему оно существенно? Основательно? Потому что Александровна, разумеется.

На днях в «Новой газете» вышла статья Дмитрия Быкова, где он сравнил «Союз 24 февраля» с РАПП. В ответной статье поговорим о том, почему Быков так уповает на дефицит в русской литературе.