Владимир Казаков

* * *
вечер — это не время, а слово:
оттого оно так светло.
воздух будущей полночью сломан,
под прямым дождевым углом.
 
и в воздушно-прозрачном увечьи
загорается небо-окно:
время — это не слово, а вечер,
оттого оно и темно

Один человек рассказал мне в автобусе, что у него были панические атаки, он задыхался, готовился умереть. Когда признался себе, что не спасется — стало легче, спасся. По форме это понятный механизм напряжения-расслабления, но это не он.

Когда я в детстве на Камчатке зимой упал в сугроб глубоко и начал задыхаться (там был очень кислый воздух, недостаточный), я успел подумать, что всё, моей собственной отчаянности не хватало, чтобы вылезти. Какая-то женщина подняла из сугроба.

Поэтому на границе этого признания «‎я не спасусь», у меня часто возникает: вот-вот и спасусь, и эти "вот-вот" и "не" ходят уныло друг за другом с разной интенсивностью.

Что-то, конечно, меняется, но где-то в другой части жизни, что-то спасается, но когда сейчас смотришь в эту синеву детского сугроба — ни на что не надеешься.

William M. Chase, Hide and Seek, 1888.

Как я люблю грязевитые тона в конце 19-го века. Это вроде как индустриализация настолько разрослась, что забрызгала собой даже внутренности квартир.

Но девочки, которые прячутся и ищутся друг за другом, еще во многом белы. Они точно разыскивают не черный и коричневый, они пытаются силой своего сходства и наблюдения удержать светлость.

Как гласит легенда, Чейз рисовал картину с натуры в двух комнатах: выглядывая из-за темной шторы и видя дальнюю девочку — но изображая ближнюю и наоборот. Он создавал головокружение пряток, пытаясь скрыть истинный ракурс.

Читаю статью Джеймса Скотта «Искусство безгосударственной жизни: устная традиция, письменность и тексты», где он рассказывает про жизнь народов азиатского региона Зомия, которые сопротивляются государственности. Начинает Скотт с наблюдения о том, что те народы, которые сохранили письменность, те и огосударствились, онасилились: потому что если закон написан — нужно его исполнять и наказывать за него. Но больше меня удивило, как народы описывают пропажу письменности — через питание или торговлю (обмен-обман). Это буквально «первое слово съела корова»!

«Акха утверждают, что в давние времена выращивали рис, жили в долинах и были подданными государств. Вынужденные бежать, как утверждает большинство легенд, под давлением тайского военного превосходства, акха рассеялись в нескольких направлениях. Продвигаясь по маршрутам бегства, «будучи голодны, акха съели свои книги, сделанные из шкур буйволов, и, таким образом утратили систему письменности» [20. P. 35]. Лаху, горные соседи акха по Бирме и тай — по китайской границе, рассказывают, что потеряли свои системы письменности, когда съели пироги, на которых их божество Гуй-ша написал буквы алфавита [35. P. 568].
У народа ва есть схожая история: ва утверждают, что когда-то давно имели систему письменности, зафиксированную на воловьей шкуре. Когда они голодали и им было нечего есть, то употребили в пищу эту шкуру и утратили свою систему письма. Другая история ва повествует, что в древности среди их народа жил великий обманщик Глиех Нех, который отправил всех мужчин на войну, а сам остался и занимался любовью с их женщинами. Будучи пойман и приговорен к смерти, Глиех Нех попросил, чтобы его утопили в гробу вместе с музыкальными инструментами. Брошенный на произвол судьбы, он играл так волшебно, что жившие в низовьях реки существа помогли ему освободиться. В благодарность он обучил жителей равнин всем своим искусствам, включая письмо, а народ ва остался безграмотным. Поэтому письменность ассоциируется у ва с мошенничеством; мир письма для них схож с миром торговли и наполнен обманом и жульничеством [6. P. 105—106].

Валерий Дьяченко

В моем компосте
Гниют английские слова,
Объедки тела моего,
Ногти, мои частицы,
Мысли всякие мои гниют,
И чужие тоже,
Окурки,
Плевки мои дорогие.
И вырастают грибы
И тоже гниют.

1996

​В «Аноре» Шон Бейкер пытается проскочить на скорости монтажа и своего мастерства диалогов и маленьких ситуаций мимо политических вопросов к своей хорошо проработанной социальной проблематике. Но увы, в случае с потомками выходцев из стран бывшего СНГ, русскими олигархами, их детьми, перемещениями через континент и довольно дубовыми типажами, это не очень работает. Особенно в 2024 году.

Так, Ваня (играет Эйдельштейн), типаж Ивана-дурака и романтического поверхностного фата дополняется типажом Игоря (играет Борисов), брутального и доброго, переходящего от заботы к насилию и обратно, выступающего за справедливость.

По-моему, Игорь и многое около него — это какая-то новейшая перелицовка балабановского «Брата 2», именно второй части. Я говорю и о Брайтон-Бич (даже секс-работница Анора живет невдалеке от места, где Багров повстречал Дашу и решил ее увезти), и о самолете, где Игорь становится тем самым «водочки нам принеси», предлагая в самолете выпить Аноре.

Ваня — такой устаревший русский, а Игорь сохраняет в себе флёр загадочнойрусскойдуши, о которой в «Аноре» не писал только ленивый. Только этот флёр оказывается закономерно сложен из лакомого баланса между насилием и нежностью, загадочностью и туповатостью, прямотой и немногословием, которые выточил в Багрове Балабанов. И это вызывает гадковатое ощущение того, что этот жуткий образ наконец просочился на Запад.

Если Балабанов привозил в Россию начала 2000-х русифицированную Америку, то Бейкер привозит в США американизированную Россию. Увы, оторванную от современности — что вполне вписывается в тренд уклонения от болезненных тем вроде войн, санкций и т. п. Не уверен, что это очень хорошо. Но эмблематично.

P. S.

Зато в фильме есть шедевральное звуковое решение — это несколько мгновений в красном клубе англоязычной версии «Я сошла с ума» Тату от группы, единственной запрыгнувшей в западный мейнстрим музыки двадцать лет назад.

Крис Берден для перформанса «Тихо сквозь ночь» (1973) полз со связанными руками в трусах по битому стеклу в Лос-Анджелесе. Потом он купил 9-секундные рекламные блоки и транслировал свое ползание по кабельному телевидению ночью.

Это особая греза. Протискивающееся, медленное, неудобное тело ползет внутри экрана, но всё время новорит из. Только 9-секундность, только конечность рекламного блока не позволяет вылезти, показаться окончательно. Вот телевидение галлюцинирует в образах — образ Бёрдена непережевываемый. Как трудно кивнуть и купить то, что он продает. Уязвимость, неуместность, ночность, неумолимость.

В каком-то смысле это настоящий ангел телевизионного возмездия. Нынче таких не хватает.

Николай Гумилёв

* * *
На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья.

Всюду вольные звонкие воды,
Реки, гейзеры, водопады
Распевают в полдень песнь свободы,
Ночью пламенеют, как лампады.

На Венере, ах, на Венере
Нету слов обидных или властных,
Говорят ангелы на Венере
Языком из одних только гласных.

Если скажут еа и аи,
Это радостное обещанье,
Уо, ао — о древнем рае
Золотое воспоминанье.

На Венере, ах, на Венере
Нету смерти терпкой и душной,
Если умирают на Венере,
Превращаются в пар воздушный.

И блуждают золотые дымы
В синих, синих вечерних кущах
Иль, как радостные пилигримы,
Навещают еще живущих.

Июль 21 г.

​Письмо Кэтрин Мэнсфилд художнице Энн Эстель Райс в канун Рождества 1921 года

Сегодня днем, когда я думала о тебе, перед моим внутренним взором внезапно промелькнул прекрасный мак, которым мы любовались, стоя в саду отеля в Лу. Ты помнишь этот изумительный черный блеск у основания лепестка и большую пурпурную сердцевину? Затем воображение вернуло меня в наше импровизированное кафе — тот самый столик с бутылкой на нем и мы сами, вне пространства и времени... на мгновение! И с этого момента я начала думать о твоих совершенно голубых глазах, которые я так люблю, и о твоей шее, и о гребне, который ты носила в волосах, когда обедала с нами в последний раз, и о розовой повязке для передника, которая была на тебе, когда мы впервые увиделись в твоей парижской студии. В этих мелочах — не вся моя Энн, но это ее приметы, и за неимением тысячи других, чего бы я только не отдала в этот момент, чтобы обнять ее и слегка прижать к себе.
Я надеюсь, что буду в Париже с мая этого года. Ты, случайно, не будешь там же? Я почти сразу же отправлюсь на предварительный осмотр к специалисту из России, чтобы удалить несколько зубов и вставить снова. Потом я вернусь сюда, чтобы сэкономить немного денег на свой перелет в мае. Я верю, что этому русскому помогают лечить мои жалобы. У него замечательный голос.
Я так давно не слышала ни о ком из старой компании. Где они? Новые друзья уже не те — и никогда не смогут походить на прежних. Похоже, все мои друзья — люди, которых я знаю только как писателей, а не как обычных садоводов. Я понятия не имею, нравится ли им запах мандаринов или нет. Я не могу по-настоящему заботиться о людях, которым отрезали голову. Мне нравится, что они живут, пока их сердца тоже живы. Никогда не приезжай в Швейцарию, Энн. Там нет ничего, кроме пейзажей. Во время поездки по горной железной дороге можно получить то же самое за 6 франков, да еще и получится сойти после последнего толчка поезда. Но швейцарцы!! Они постоянно рубят деревья, и когда дерево падает, хозяйка выбегает из кухни, чтобы посмотреть, размахивая ножом для разделки мяса и радостно восклицая «ура!» Я верю, что они полны добродетели, но добродетель — плохой пример для подражания.

*Энн Эстель Райс, Портрет Кэтрин Мэнсфилд, 1918

В последнем сне я снова в поисках. Приезжаю на Камчатку, ищу квартиру, где мы жили с бабушкой. Я помню направление, но не помню сам адрес. Помню также, что бабушка умерла, но понимаю, что это размытое понятие. Она уже и в телеграме есть, и в чате (пустом) подписано «‎была не очень давно». Я думаю, несмотря на возможную смерть, ей написать, чтобы спросить адрес — это же хороший повод.

Я очень уважаю сны за то, что в них восприятие гораздо смелее относится к разным понятиям, к тому, что наяву выглядит действительным. Во сне границу можно продавить.

Таких фраз и задач Тальский сейчас помнил немного, но этого было более чем достаточно, чтобы вызывать тихую, отвратительную тошноту и подергивание конечностей. Вот эти образцы, первые ступени знания:
1. Проезжая через эту реку, мы увидели молодую послушную девушку, а также прекрасных куриц.
2. Я тебя спрашиваю: почему ты не лепетал о счастье страдания?
3. Сама ты, мразь, надломленная!
4. Дедушка воспрянул духом и потерял браслет.
5. Археологическая комиссия постепенно приближается к зайцу.
6. Моя мама в пуху.
7. Стало доподлинно известно, что разъяренный лев проглотил семейство моего двоюродного брата, равно как и соломенную шляпку моей заботливой матери.
8. Тетя Лиза не может прекратить землетрясения.
9. Очевидно, что брату, изредка подталкиваемому слабым северо-восточным ветром, было приказано наблюдать за мышами.
10. Молодая, безупречная девочка стоит над кровоподтеком.
11. Когда брат доказывал свое царское происхождение, он смотрел на ту собаку, около которой стоял дом.
12. Опытный фармацевт мажет красной краской длинный хвост нездешнего кота.
13. Человек несет медведя в лес, и т. д., и т. д., и т. д.
Да, много было умных, красивых фраз. Разве все запомнишь?

Артур Хоминский. Из романа «Уют Дженкини», 1914.

*Местами Хоминский продолжает завораживать. Напишу о нем как-нибудь отдельный пост. Возможно, он и планировал сделать свой текст нелепой пародией на символистов, но пародия вышла из-под контроля, и получилось нечто пограничное — действительно, это попытки нащупать какое-то новое знание из новых образцов, значение его гадательно, прагматизм очевиден, но не применим просто так.

Времена памяти тоже существуют у меня вспышками. Вспоминаемое не менее яркое, чем то, что может быть. Нужно просто протянуть шатко, но верно и мгновенно нить от текущего вдаль развития событий. Тогда что-то вспыхнет в будущем. Видимо, такое возникло после просмотра «Набережной туманов» (давно). Там в унылом баре один, вроде художник, говорит, что ему видится во время плавания пловца его утопленничество, во время рисования — протыкание холста. И речь не о негативных вариантах, а об этом продвижении по собственному (или около) возможному времени.

Анна Таршис, фрагмент письма 1966 года:

«...Ты не понимаешь моего безумия, мама, того, что в моем мозгу целый зверинец больших и страшных животных, которые даже днем появляются и не охотятся, а стоят. Они стоят всюду со мной, в моих руках маленькие животные странной формы, их форму только я <пощупаю>. Я рада им единственным, их одних мне жалко, из них ни одного я бы не подарила. Они иногда злятся на меня и скалят зубы, оранжевые, но я их боюсь меньше, чем тебя».

Фото: Анна Таршис, 1962?

прощальный аудионосорог в другой прощальный день

Наш подкаст «Облако речи» возвращается после перерыва. В новом (и последнем в текущем году) выпуске — аудиодайджест 19-го номера «Носорога». Авторы и переводчики читают отрывки или полные тексты в соответствии с расположением материалов в бумажном варианте. Дайджест увеличивает длительность прощания, читающие машут друг другу с разных сторон звука, их разделяют шорохи и шумы музыки, навеянной венецианскими мотивами Нино Роты.

Звучат голоса: Андрея Мурашко, Марии Степановой, Софьи Сурковой, Игоря Гулина, Екатерины Хасиной, Кати Морозовой, Инги Шепелевой, Александра Малинина, Кристины Константиновой.

Идея выпуска — Руслана Комадея, а музыка и звуковое оформление — Яна Выговского.

Кстати, теперь подкаст можно слушать прямо в тут, в тг.

Василий Бородин, из сборника «Хочется только спать»:

Выросли из земли прекрасные цветы разных пород, влюблённые друг в друга настолько же, насколько влюблены сами в себя, и стали не говорить друг другу, а петь: «Мы прекрасны! Но зачем наши руки-корни касаются этой мокрой, бесцветно-чёрной земли? Что́ она нам, если не оскорбление красоты и обуза ясности?».
Из земли вышло войско слепой немытой картошки и стало лететь, как слепые камни бегут сами от себя, падать в лужи и гнить, иногда вслепую задевая прекрасные лепестки всех цветов.
Цветы светят, а войско воет.