Читаю Философию Энди Уорхола. Как этако у него устроена физиологичность — подробная поверхность, но непонятно, остается ли лоск, который он так любит в визуальном, или все-таки в словах он готов сползти. Впрочем, когда он предъявлял автомобильные катастрофы, там был обратный лоск.

Я мог бы сказать ей, что если что-то меня разочаровывает, я знаю, что это — не ничто, потому что ничто не разочаровывает.
«Когда спиртовой лосьон высыхает, — говорю я, — я готов воспользоваться мазью телесного цвета от угрей и прыщей, ее цвет непохож ни на одно человеческое тело, которое я когда-либо видел, хотя подходит к моей коже».
«Я в таких случаях пользуюсь ватной палочкой „Кью-тип", — сказала Б. — Знаешь, я здорово завожусь, когда засовываю „Кью-тип" в ухо. Я обожаю чистить уши. Меня действительно возбуждает комочек серы».
«Ну ладно тебе, Б. Так вот, прыщ прикрыт. Но прикрыт ли я? Мне приходится выискивать дальнейшую информацию в зеркале. Ничего не пропущено. Все на месте. Бесстрастный взгляд. Дифрагирующая грация...»
«Что?»
«Унылая томность, изможденная бледность...»
«Что-что?»
«Шикарная ублюдочность, глубоко пассивное удивление, завораживающее тайное знание...»
«ЧТО?»
«Ситцевая радость, разоблачающие тропизмы, меловая маска злого эльфа, слегка славянский
вид...»
«Слегка...»
«Детская, с жвачкой во рту, наивность; великолепие, коренящееся в отчаянии; самовлюбленная беспечность; доведенная до совершенства непохожесть на других; худосочие; мрачная, несколько зловещая аура полового извращенца; неяркая приглушенная магическая импозантность; кожа и кости...»
«Постой, подожди минутку, мне надо пописать».
«Меловая кожа альбиноса. Похожая на пергамент. На кожу рептилии. Почти голубая...»
«Прекрати! Мне нужно пописать!!»
«Узловатые колени. Географическая карта шрамов. Длинные костистые руки, такие белые, будто их отбеливали. Бросающиеся в глаза кисти рук. Глаза с булавочную головку. Уши-бананы...»
«Уши-бананы? О, А!!!»
«Серые губы. Мягкие, растрепанные серебристо-белые волосы, с металлическим отливом.
Шейные сухожилия, выпирающие вокруг большого „адамова яблока". Все на месте. Ничего не пропущено. Я — это все то, что перечислено в газетных вырезках моего альбома».

Поможем фильму! Из-за ожидания съемок я не стриг волосы уже больше полгода (иллюзионисту нужны кудри). Помогите стать лысым к лету!

Владимир Казаков, из Незаживающего рая.

Еду из суда. Грише Батрынче дали 6,6 лет строгого режима. Будут ещё, конечно, поданы апелляции, но в общем и целом итог такой.

Хочется, чтобы за то время, которое у него отняли, про него не забыли, чтобы он не выпал из литературного процесса и после освобождения мог вернуться к нормальной жизни, к полноценному творчеству. Даже сейчас, спустя 10 месяцев в СИЗО, он улыбается, не теряет надежды. Давайте, пожалуйста, поможем ему её сохранить. Не забывайте про Гришу, пишите ему хотя бы иногда, публикуйте его стихи. Это всё очень важно.

Хочу в ближайшее время собрать вечер в поддержку Гриши, сообщу отдельно.

​​Валерий Дьяченко, Ленин (1969?)

В домашнем архиве среди бумаг нашлась эта работа, ранее известная только по письму Сигова Гузу: «Дьяченко приезжал недавно, у него волосы уже совсем длинные, лицо худое и ему 30 лет. А в день его рождения даже мы про него забыли. Это самый интересный из беседников, которых я слышал. Рассказывал о своей картине новой — “Ленин”. Я ее представил себе, как крышку палехской шкатулки, где вместо сцены какой-либо — надпись: Ленин — на гребне волны синенькой на черном фоне — желтая с красной каемкой».

В этой работе Ленин представлен только как эмблематический знак, как маркер причастности к огромному дискурсу. Зачем изображать самого Ленина, если о нём и так все знают? Фамилия вождя, выведенная ярко-красной краской с эффектными завитками, расположена внутри фона, действительно напоминающего палехскую роспись. Сама по себе традиция палехской росписи была уже апроприирована советской властью, которая заменила религиозные сюжеты революционными. Дьяченко апроприирует ее еще раз, заменяя советскую сакральную фигуру текстом. Он вспоминает, что поводом для создания работы была вышедшая в 1968 году книга Н. Зиновьева «Искусство Палеха». В ней автор описывает следующий эпизод: «Как-то зашли ко мне уполномоченные из Шуи, не помню xopoшо, как будто по продразверстке. Я в то время был членом комитета бедноты. Увидели меня за работой и вроде удивились: “Никак здесь художник живет”. — “Да , говорю, вот был иконописцем, а теперь портрет Ленина пишу”. Дьяченко намекает на иконописность образа Ленина, но сам облик скрывает, тем самым возвращая ему религиозные коннотации.

Стихотворение со строкой Семы Комлева

на поздняках и ранних электричках
спокойствие промчалось впопыхах,
и я сказал, отринув скользкий дух,
«как хорошо, когда на свете свищут
друзья, дела и потроха животных»

но и тогда в спокойствии вагона,
в изнаночности мелких остановок
я подарю тебе растительную фразу,
слепую фразу, данную себе:

как хорошо когда на свете светит
одно либидо быть любимым
другое либидо быть любимым
третье либидо быть любимым
второе либидо быть любимым
еще либидо быть любимым
последнее либидо быть любимым
и предпоследнее

Когда перемещение между городами совпадает с переходом на новый уровень усталости, места становятся прозрачную матрешками. Сквозь скукоженную усталость уральского слоя ты видишь чуть более широкую московскую. Можно даже представить между ними дружбу или любовь, и тогда весь дискурс усталости покажется нежностью.

Особенно это работает перед сном в долгой кровати, во время утреннего сна в самолете — нет.

***
Р.К.

Написал комментарий к артефакту свердловского художника и поэта Евгения Малахина — артбуку «П.А.Е.М=а» (1980), написанному поверх ранних стихов Алексея Парщикова (а еще Саша Шабатовская и Дмитрий Сабиров написали). Удивительная вещь, никогда не видел такой пылкой попытки проницать чужой текст.

Когда Малахин принимается за Парщикова, он испещряет его статное дистанцирование, нивелирует. Он оставляет на текстах Парщикова и около них столько знаков, сколько может. Тексты проклеивают друг друга, просвечивают, чернила застят взгляды противопложных букв. Небольшое количество ранних текстов Парщикова из машинописи превращается в буйство визуальных и вербальных рецепций. Малахин вынуждает парщиковские тексты отступить обратно в языковое — в сорастворение с исходным — с бумагой, с языком как континуумом.

Написал пятнистый текст, с жижей и мазутом, как я люблю, но с какой целью – помню слабо.