Вчера снился сон, под утро — когда меняется температура комнаты. По типу — это страшный сон, но страх вел себя в нем непоследовательно, местами воздушно.

Частый сюжет про ожидание и потерю. Я на зеленом каменном переходе у рельсов жду вагона поездка, конкретного. В нём разные опции — и встретить кого-то, и уехать в нём же, и поприветствовать.

Я стою с цветами — это красные крупные пластиковые ромашки, их можно воткнуть на столбы у камней. Поезд проходит, вагон, сходный с ожидаемым, тоже, потери не чувствую, цветы прислоняю к столбу.

*
на торги выставили долги

это не слишком дорого
это многое

и годы тоже подорожали
только без торжества

В Доме культуры «ГЭС-2» стартовал Фестиваль единственных фильмов. Фильм-открытия «Хорошенькая» уже был показан на «Санденсе» и на «Двухнедельнике режиссеров» в Каннах. В России он выйдет в прокат зимой. По форме и тихости интонации это и правда очень сандэнсовское кино. Драма и напряжение даны приглушенно. Чтобы их различить, следует вслушиваться в оговорки, вглядываться в скованные жесты рук.

17-летняя Сэм с отцом и его другом идут в поход, надеясь отвлечься от семейных тягот, раствориться в лесном пространстве. Но лес сам по себе и в нём, наоборот, городские недомолвки, неясные намеки становятся только заметнее. Взрослость мужчин оказывается жалкой уязвимостью и неустроенностью, юность Сэм — чуткостью и прислушиванием к своим внутренним импульсам. Их жизни уже запятнаны уродливыми ошибками, а у Сэм есть все шансы сохранить чистоту бытия, честность к себе и людям.

В начале похода мужчины обсуждают, если бы было можно выбрать другую жизнь, то какую. А для Сэм ясно, что ее жизнь, только начинающаяся, и так одновременно единственная и другая. В оригинальном названии фильма Good one — эта единственность тоже есть. Жаль, она не сохранилась при переводе.

#рутинныезаметки #русланкомадей #гэс2

Написал несколько эзотерическую статью про Романа Тягунова.

В ней я пытаюсь прогнать все жизненные и творческие практики Тягунова через фильтр его любви к комбинированию и вытащить оттуда довольно мрачное метафизическое:

Социальное пространство Тягунова дополнительно динамизировалось отсутствием денег и наличием долгов. В один из случаев, когда одолжившие пришли выбивать из него отсутствующее, он продемонстрировал, как на самом деле функционирует система долга:

«Денег у Ромы точно так же категорически не было, поэтому он взял нож, располосовал руку и, забрызгав кровью посетителей, сообщил им, что это все, что они могут с него получить. В рассказе дополнительно содержался посыл и в адрес лично моих финансовых претензий. Я проникся и исчез из его жизни примерно на год. А появившись после, застал Рому после очередной пертурбации. На сей раз его лицо и руки были усеяны множеством порезов и царапин. „Гранату, — говорит, — в меня кинули, осколками от стекол припаркованной рядом машины посекло“».
Владимир А. Кузьмин (Red) Интервал. С. 73

Здесь нематериальность денежного уравновешивается жидкой материальностью крови. Сами же долги — особо неестественная разновидность экономических отношений. Это нечто ницшеанское, непрерывно требующее возвращения. И когда они возвращаются туда, откуда вернулись, то оказываются уже несколько измененными. Так получается некоторое упоение в повторении, удвоении, усилении долгов, особенно если они сопряжены с острыми процентами и насильственными обстоятельствами. Тягунов понимал их мистическую силу.

Позавчера снился голодомор. Просто средни будничной сероватой зелени, где улочка идет вниз, лежали грязные и рыхлые трупы детей и подростков у забора. Видимо, там санаторий или детдом. Я понимал, что нужно перейти по дороге-дуге, что ужас можно отключить на время.

Умерла Лена Сунцова. Десять лет назад мы вместе хоронили нашего друга и учителя Евгения Туренко. В последний раз списывались с ней восемь лет назад.

По памяти я думал, что перестали общаться из-за нелепой недомолвки в переписке — а посмотрел почту — общались и после немного.

Так странно, что можно просто прекратить разговаривать и почти забыть о человеке, с которым так много важного.

Лена была чуткой к людям, коммуникациям, подаркам, приветствиям, со-интересам, встречам. В ней была легкость в жесте к созданию и внимательность в процессе его.

Она сделала мою третью книжку, что совпало с наконецтым освобождением от уральского ученичества. Все её редакторские решения были взвешенными, без передавливания под концепт, с частым принятием моих случайных вычурных решений.

Мы сходились на интересе к эмигрантам, в том числе к редким, воздушным, вроде Бориса Заковича. Лена подарила мне второй том эмигрантского собрсоча Поплавского, а я выпросил и замылил у нее 2-томник Вадима Андреева, увы.

Её стихи десятых были очень близкими. Она добилась из всех нас, условных тагильцев, наибольшей пластики-легкости, неразличения воздушности и тягости жизни, как будто стихотворение пытается отскользнуть и убежать вперед, а ты, читатель, и не догоняешь.

И оглядываясь на интернет, видно, каким уже далеким айсбергом видится ленин «Айлурос», 68 чудесных книг, как будто их и не было почти — хотя вот мы, люди этих книг, еще живые. Как происходят эти расщепления?

Видимо, благодарность — слишком тяжелое бремя, а вот подзабыть — легко и приятно. По ссылке файл с любимыми стихами Лены из разных книг.

P. S. если кто помнит милейшую ленину переделку про «гроздья рябины — я напилась» — умоляю, пришлите.

​Смотрел спектакль Кристиана Люпы «Калькверк» по Бернхарду и забыл об этом — хотя спектакль весь про бездну гиперфиксации и остервенелой усталости.

Он в том месте, где усталость дошла такой степени величия, что не сжигает мысли обычным «я устал», а принимает облик любой мысли, иссушает её паразитом: оболочка остается. Главный герой Конрад одержим нежеланиемневозможностью написать монографию про слух/слухи. Как же ее можно написать, когда в голове она как на ладони, когда она так близка, вожделенна, ясна, структурирована. И границу перейти никак; только боковыми действиями — убийством например, самоничтожением, прочим.

Перед тем как усталость пожрет внутренности мыслей хочу на границе пожрания ощутить то мистическое сияние, когда мысль написанная тупа, примитивна, вторична, но тебе она так сияет, так близка, что, кажется, приблизилась к религиозному откровению.

А это всего лишь описание тёрок в среде Свердловского андеграунда и пережевывание одной цитаты другой цитатой.

Впрочем, как написал свердловский Д'Я «поэзия, как и проза, состоит в перекладывании с места на место слов». Так что в одном месте мысль сияет, в другом паразитирует, во втором гниёт, в третьем возносится.

К вопросу о неизбывности закапываний вспомнилась двойная акция «Мухоморов» РАСКОПКИ/СОКРОВИЩЕ (1979):

«В жаркий летний день на подмосковном пустыре многочисленная группа зрителей более часа рыла яму под звуки мегафонов..., пока, наконец, не был обнаружен земляной погреб, в котором уже задыхался Свен. Зарытый еще утром, он вел подземный дневник в темноте и тишине... Исповедь задыхающегося обрывалась полупонятными каракулями. Это была смесь буффонады с максимализмом и в какой-то степени жертвенностью, свойственной юношескому возрасту».
...
«Раскопки проходили с привлечением зрителей.
Было выкопано 2 ямы.
В одной ничего не нашли.
В другой на глубине 50 см был обнаружен ящик.
Когда его вскрыли, там оказался С. Гундлах, который попросил закурить, а потом бросился бежать, за ним С. Мироненко и К. Звездочетов.
В. Мироненко достал из ящика, где 2,5 часа сидел С. Гундлах, бумаги, на которых он записывал свои переживания, и зачитал.
Были собраны подписи».

* * *
Дремлет сад, вдали трамвай шумит
И как прежде руку наклоняет
Серая Диана, и в глаза ей
Голубь пролетающий глядит.

Чувствуется вечность... Слава Богу
Размело весеннюю тревогу,
Унесло... И темные дома

Нас зовут к негромким разговорам,
К чаепитьям перед смертью скорой...
Мчатся листья, близится зима.

Борис Закович (1907-1995), ближайший друг Поплавского, от него мало текстов можно найти. Но этот текст, с голубем, ко мне постоянно возвращается, особенно, когда взгляд устаёт и возникает это блеклое тягучее желание быть Дианой, отвечать на взгляд голубя перед зимой, хотя и кажется, что его глаза — крупинки.

*
мой покорный друг — точный поэт,
написал несколько:

«Глаза моего дня…»;
«А был ли знак на сегодня?»;
Последние преследования;
«В райском саду нет разниц…»;
«Слова не сто́ят одного…»;
Дыхания и разночтения;
«Мельчайшие капельки не знают, куда себя деть»;
«…»

мы спустились в метро,
большое,
обсудить сказанное:

я ответил: «пора на покой…»;
он спросил: «ну как…»

Работа Анны Таршис из 35-го «Номера».

‌‎Особенно радует, как тут в себе заплетаются объёмы, как возникает новая функциональность у такого удобного переносного объекта и реклама для тех, кто живет в иных стесненных условиях.