…

Где-то прочитал или видел комикс, что коллекционеры книг проходят три стадии: неуправляемо собирают, раздают, выборочно собирают заново. Двадцатый год был моей серединой — я распродал большую часть библиотеки, но с некоторыми книгами остался в стадии unfinished sympathy, не прочитав их, но запомнив случайные отрывки.

Май 2025, год возвращения. Вытаскиваю из тугого посылочного пакета полуторакилограммовую книгу Харольда Бродки “Runaway Soul”, и с аддиктивным облегчением ставлю ее на полку. Проходит пара дней и супруга берет с полки книгу для съемок — из страниц выпадает письмо. Имя отправителя — Эллен Бродки, жена Харольда. 94 год.

В нем она благодарит получателя за письмо и объясняет свой ответ тем, что у мужа нет сил, но он тронут и потому рад подписать книги. Харольд умирает от СПИДа. И через два года он умрет.

Наверное, это единственная точка в жизни Бродки, где можно уверенно опереться на факт. Все остальные истории о нем — дорожка между дымом и зеркалами, где вымысел въелся в правду и, кажется, сам выдумщик принял правила и зажил по ним. По принятой версии, Бродки недолго пожив встретил смерть матери, после чего перешел в семью родственников, где его растлевал приемный отец, чью фамилию он по итогу взял. Можно посчитать, что с подросткового возраста, мига осознания своего Я и утверждения себя как независимой единицы, разошлись тропы его существования в реальности и в письме. Возможно, не нужно даже говорить о его первом сборнике рассказов из пятидесятых, когда Бродки назвали американским Прустом, говорили о его романе с Монро и дружно засекали бумагу календарей, ожидая дебютный роман.

Засечка за засечкой, календари перерабатывались в новые календари, редакторы сменяли редакторов, но никто за тридцать лет не смог совладать с конгломератами из плавильни Бродки. Тридцать лет. Какие амбиции должна преследовать такая книга, какую космическую истину должна вывернуть наизнанку? Как оказалось — рассказать альтернативную жизнь человека, которому осталось всего 5 ступенек до двери на тот свет.

Гордон Лиш говорил, что прочитал тысячу с лишним страниц “Runaway Soul” за ночь, без передышки, не зная утром, что делать и как править то, чем утрамбовывался сосуд не опыта, но хроники состояний сознания. Кажется, он же говорил, что в Америке того периода не было писателей так же точно фиксирующих ментальное состояние, как Джозеф Макэлрой и Харольд Бродки. Сковав из окружающей похвалы доспехи, Бродки не стеснялся цитировать ее, называя себя лучшим американским писателем — никто не мог ему перечить или аргументировать обратное, потому что никто другой так не полз под кожей, взрослея сначала через детские глаза и уши, обдумывая детским мозгом услышанное, а затем через познание собственной похоти:

Папа однажды сказал, глядя на открытый огонь, что огонь — это блядь. Он имел в виду, что у огня есть естественная распущенность, пренебрежение к семейным значениям и личным привязанностям. Если бы я выдумывал историю, я мог бы намекнуть в ней холодно и лживо, что я всегда жил так, как понимал. Я мог бы сказать, что я всегда понимал, что мать не была шлюхой…

Он препарирует свои половые акты (так в его самом знаменитом рассказе “Невинность” герой 50 страниц мыслит во время оральных утех с подругой), обрывает диалоги и очерчивает свою личность по отраженному силуэту в глазах возлюбленных, пока внезапно не разрушает четвертую стену, сдавая себя читателю:

Я не могу написать обычную книгу с моралью.

Слишком тонко и слишком смело — положить жизнь на создание вымышленной жизни и удержаться от ее полировки, оставив сырой, кровоточащей.

Но слушая тихий, очень молодой, голос Бродки, поначалу немного тревожного, но позже умиротворенного при разговорах о “Беглой душе”, смотря на его усталое спокойствие, смиренно принимающее скорую смерть как долгожданное очертание искомого дома, инертно возникает мысль, что, может, покой — и вправду конечное слияние с Тенью?

И путь существует только для того, чтобы его пройти. И рассказав все тишине комнат замолчать в чужой памяти, как герой "Беглой души".

Думаю и не надумаюсь о домашнем задании с переводом отрывка из Гилберта Соррентино. Автора я раньше не читал, хотя продавал и много слышал - и ничего стыдного: жизнь слишком коротка, чтобы жрецом искусства строить ее по кирпичам дедов в твидовых пиджаках с духами из микса табака и пота.

Проще следовать правилу великого Джастина Бибера - what is meant for me will never miss me and what misses me was never meant for me.

Соррентино настиг меня именно так, по трасирующим следам судьбы. О его карьерном пути как-нибудь потом, а сейчас просто разберем форму его флоу - не помню, чтобы видел что-то подобное: мысли героев повествования вшиваются в текст, запутывая читателя, интуитивно принимающего их за слова рассказчика. Например, посмотрите в этом отрывке из "Strange Commonplace", как нарастает злость в герое и под конец он сдерживает себя, натягивая офисную пассивно-агрессивную улыбку:

Он был старшим кредитным аналитиком в «Текстайл Бэнкинг», мужчиной, к которому приходили за советом мужчины помладше. У него имелась своя кабинка и общий секретарь. Несмотря на свою относительную молодость, он чувствовал, что в праве носить оксфордский серый костюм и хомбург. Она смеялась над ним, когда он впервые купил эту шляпу и ее отбитые летние друзья с пляжей и баров Кони Айленда и Рокэвэйс тоже угорали, хотя его не знали, даже имени не знали. Знали они только то, что этот скучный офисный раб обуздал Эстель. Какой же сочной она была. Они поняли, что он раньше был женат, потому что Эстель периодически говорила о какой-то ноющей сучке и ее щенке, который хотел больше денег, больше денег, всегда больше денег. И тут он наконец получил прибавку, хвала Господу. Он вышел из-под купола на крыши и там они, пятеро загорелых молодых отморозков, сидят под натянутым навесом из одеял и простыней, привязанных и накинутых на бельевые веревки и шесты.
Эстель подняла взгляд и отодвинулась, на чуточку, от какого-то рыжего быдла, положившего руку на ее плечи, но только на чуточку. Она подозвала его подойти и выпить холодного пива в тенечке. «Тебе даже шляпа не понадобится!» - крикнула она, пизда эта. Она радостно засмеялась и гондоны с ней засмеялись еще радостнее. Они пили его пиво, они ели его еду, они тратили его деньги, они, возможно, нет – точно, ебали его жену. Его жену. Иисус Христос всемогущий, чтож за чмырь он такой. Он стоял под жестоким солнцем, потея в своем оксфордском сером костюме, сером хомбурге и в черноносых туфлях; в черных шелковых носках, черных подтяжках и белой рубашке; в темно-синем галстуке и с золотой запонкой. Он весело улыбнулся и помахал веселой толпе беззаботной молодежи. Он с нетерпением хотел присоединиться к веселью! Его хомбург слетел, как только он пошел к ним. Было бы проще сбросить ее с крыши, но не сегодня. Не сегодня.

Тут, будто бы, сам герой говорит о себе, накручивая и наговаривая в пределах доступного ему лексикона, одновременно на секунды уступая место всевидящему безразличному оку, фиксирующему картину, чтобы обратно переключить регистр чувств на голос и слух, циркулируюущие внутри одной бедной и несчастной головы.

Вот еще один микроотрывок из интервью Джозефа Макэлроя 1978 года и можно говорить Харольду - всё:

Какие из ныне работающих писателей вам близки или кем вы восхищаетесь?

...Харольд Бродки в своих поисках абсолютно правильного и естественного языка. Кормак Маккарти, опубликовавший в 1965 году книгу под названием «Хранитель сада», которую я считал очень мощным произведением об американском пейзаже, угрозах и любви. Он писатель, от которого я все еще жду великих вещей.

Нужно чем-то занять себя, пока пачка Гэддисов едет в Душанбе для формирования большой красоты. Например, откопать нетривиальный отрывок из его малочисленных интервью:

И: Что вы думаете о признанных писателях, таких как Кормак Маккарти, Джон Апдайк или Дон Делилло, которые не пишут мусорную литературу, но стали популярными?
Гэддис: Я никогда не понимал, почему Маккарти сейчас так успешен. Он фантастический, намного выше остальных. Может быть, его успех связан с его темой американского вестерна. То же самое и с Ларри Макмертри, чьи книги, так сказать, все еще расширяют границы.

И: А Апдайк?
Гэддис: Это совсем другая история. Он очень умен. Когда я говорю, что меня интересует Америка, конечно, это касается и его. Но его и моя Америка совершенно разные. Он пишет об Америке Джона Чивера, о которой я и сам достаточно хорошо знаю. Я жил в Вестчестере, ездил в Нью-Йорк и обратно, любил выпить, когда был моложе, и никогда не пропускал вечеринок. Но Апдайк, например, восхищается Набоковым. А я совсем нет. Я не могу простить Набокову то, что он принижал Достоевского. Конечно, Набоков тоже умен, очень умен, и порой единственное, чего он хочет - показать, насколько он умнее тебя и меня, показать, что он умнее всех нас.

Фотография же взята с оборота британского, редчайшего, издания JR.

Три дня как у книжных кротов праздник: на фестивале документального кино San Franciso DocFest [небесплатно] показывают онлайн документальный фильм "No Bad Takes" (т.е. "Без плохих дублей") о Уильяме Т. Воллманне - мифической и уникальной литературной фигуре, которая, как кажется, вошла в тоннель с одной стороны планеты и вышла с другой, прохавав жизнь с самых низов, как выражалась гр. Многоточие. Фильм я просмотрел в два присеста и для себя решил зафиксировать детали, лучше всего характеризующие Воллманна, но не цельным эссе, а скомпонованными заметками.

Из рассказов о жизни Воллманна можно составлять сборники городских мифов, но видеть как материя мифа просвечивает изнутри как тонированное стекло и в конечном счете становится окном в чужую реальность — что-то экзистенциальное и сюрреалистичное. Жир земли. Бродяги, живущие как суслики в поле, что сразу после рассказа раскуривают трубку с крэком, или пожилой мужчина, живущий на реке как постаревший Саттри, скрывающийся от налоговиков. Бывшие агенты ЦРУ с тиграми, путаны, уличные музыканты, беглецы, обживатели резерваций.

Воллманн пишет и печатает неглядя - в блокнот, в старый макбук; в его фокусе - рыхлые постройки в дельте рек, пустоши межгородских дорог, где никогда наверняка не скажешь - живет ли кто, но это - картина крошащейся Америки, и нынче он - ее единственный летописец, выуживающий истории за потную купюру как безмолвное соглашение.

Неказистый, неловкий как типичный бродяга со склонностью к стимуляторам, поддерживающий разговор как аутист, выучивший нужные связки слов - вот как выглядит обнаженный миф американской литературы: не благородный и подтянутый капитан Блад из детских програм о героях, а мятый разбитый мужчина, чье присутствие в центральных кафе города отразится мыслью быстрее уйти в головах молодых мам и воркующих пар. И этот, раскрывающийся за 85 минут, образ размягчает восхищение пронырливостью писателя, находя свое логичное и естественное место.

- Пока другие дети играли на улице, я сидел дома и читал книги. Мое одиночество становилось хуже, потому что я был практически заперт в книгах. Тогда я понял, что если я не могу выбраться из книг, то попробую пригласить других ко мне.

К концу фильма звучит важная мысль - Воллманн рассказывает о том, как его проблема с глазами тяжело повлияла на его жизнь еще с детства и только литература, безразличная к читателю, дала ему кров. Отсюда можно заключить, что стиль жизни Воллманна продиктован безысходностью, безвариативностью его путей - как с удобным креслом и хорошей работой нельзя дауншифтнуться без причин, перевешивающих все: заботу о родных, желание социального статуса.

Каким должно быть стечение обстоятельств, чтобы стать Воллманном? Ты зашуганный ребенок с косоглазием, в чью болезнь не верят родители, отчего интуитиво ты ощущаешь себя изгоем. Стандартная литература с передних полок не утешает тебя, пока не находятся ее экстремальные проявления - Де Сад, Селин, Шульц, Жене - и следуя за ними, ты выходишь на самую важную развилку - самому стать таким же или зачахнуть среди растущих гор из бумаги. А ведь вместо Селина мог попасться Толкин и Воллманн ходил бы с посохом на сходках коссплееров!

Между делом он рассказывает о своем огромном новом романе "A Table for Fortune" (“Алтарь для Фортуны”) - 3400 страничной книге о поколенческой преемственности на фоне политических игр и конспирации, своеобразном колесе Сансары и его разрыве. Для нее он раскрывает в деталях свой метод: распрашивает продавцов о знакомых, попадает в опасные ситуации с индейцами, быстро сходится с бездомными, но остается глубоко одиноким, понимая, что все хотят раскусить его миф, им интересно всё о нем, но не он сам.

Может, такова и есть жертва для Фортуны за дар бесстрашного писательства, своеобразная показательная проказа, ноша первопроходца, чья львиная доля каталога рискованна для издания до уровня тем, рассуждать вслух о которых не хватит смелости у большинства людей, ответственных за кого-то, кроме себя.

У товарища и коллеги Radial Matrix сегодня пост о сравнении пунктуации в “Кровавом меридиане” и “Авессаломе, Авессаломе!” — у Кормака, естественно, знаков поменьше, но то не выпендреж, а туго составленные предложения. Хотел написать побольше об этом, но сегодня получил в личную коллекцию “Джо” Ларри Брауна — первый его роман, написанный после полноценного ухода с работы ради писательской карьеры. И вот, оцените его пунктуацию при абсолютно нескупой прозе — каждое предложение как полноценная строфа, прочтите их вслух; проза, которую стоит ставить в пример определения слова “мелодия”.

Еще было вот такое проклятое - какое-то время в интернете продавался совместный сценарий адаптации "On The Road" Керуака от Копполы и Майкла Герра. Стоил он 95 000 USD, а фильм планировали выпустить в 2007 году, почти утвердившись в финальном варианте, поскольку в прошлые разы писать сценарий предлагали Харри Крюзу и Расселу Бэнксу. В итоге фильм вышел в 2012 году без Герра, с уставшим Копполой в продюссерском кресле, а от изначальной задумки осталось только присутствие Кристен Стюарт.

Целый пост не говорил о Маккарти, но я же не на диете!
Пишут, что семья Кормака разрешила исследовать его библиотеку и перенести содержимое онлайн. На доброе дело собирают деньги, но у вас нет международной визы - считайте, я заплатил. Смотря на количество коробок, верится, что получится не только узнать что-то новое о влияниях на жизнь КМ (включая дружбу с Уильямом Гэддисом, туманную не только для гэдиссоведов, но и для следопытов Кормака), но и открыть для себя очень много крутой литературы. Вот, смотрите.

Автор «Дороги» и ее со-автор, 2023.
Напоминание для всех бродяг, планирующих обзавестись детьми к 50 годам.

Читаю мемуары Кристофера Соррентино “То маяк, то море” о его родителях и вообще браке глазами ребенка. Больно как будто я герой песни “Мотылек” Макса Коржа. Кристофер — сын Гилберта Соррентино, некогда одного из центральных новаторов американской прозы, чуть больше о них обоих я писал в лавке, так что понятно — сын не подвел батяню, а вот к батяне у сына вопросов больше, как чаще всего и бывает.
Мемуары же рассказывают о том, как тяжело жить творческому и нетворческому человеку, как несовпадают их ауры, что даже, для, казалось бы, понимающего сына, вытекает в “мать мыла посуду и стирала одежду, страдала от работы по дому” и читать это как-то слишком болезненно — в книгах больших людей мы не видим их жизнь изнутри, возможно это даже не нужно — пусть суровый усач останется собой за обложкой, но на ней будет литературным супергероем, а не безучастным однобоким мечтателем, который отвоевывет безэмоциональную женщину у двух других ухажеров. Сын чаще остается с матерью и детским глазом смотрит и запоминает то, что в будущем обретет смысл — ее дискомфорт от общества мужа, любовников на одну ночь, излишне нежно обнимающих ее при случайной встрече, и т.д., что с бесстрашным препарированием Кристофера читается еще болезненнее. Если же убрать из уравнения семью Соррентино, то сама история важна и поучительна, хоть с первых строк погружает читателя в глубинный мрак, озираясь в котором видишь только море и никакого маяка. А какие они красивые.

В последний раз я разговаривал с мамой 27 мая 2017 года. Где-то в течение следующих нескольких дней она умерла. Я нашел ее 15 июня. Вид разлагающегося трупа ужасает, но также очаровывает. Тело моей матери лежало на спине на кровати, одна нога согнута в колене, прямо как у меня, когда я засыпаю. Одна маленькая, почерневшая рука лежала на животе. Лицо выглядело кошмарным, хотя ее волосы все еще блестели, труп носил их так, как моя мать не носила их годами. Они обрамляли ее череп на подушке. Тело казалось одновременно разбитым и раздутым. Личинки занимались своей работой. Ее дорогой матрас был испорчен. Машина кислорода работала неустанно. Запах невыносим; я чувствовал, что заслужил его. Но внезапно, оставив мысли, я прекратил свое обследование. Я закрыл за ней дверь спальни; Я закрыл его, словно пытаясь отгородиться от чего-то, что грозило поглотить меня. Это был последний раз, когда я ее видел.

Я видел обоих своих родителей мертвыми, но не видел, как они умирали. Одиннадцать лет назад, когда умер мой отец, это зрелище было для меня утешением. Первое, что я сказал, когда мама позвонила, чтобы сообщить мне эту новость, было: «Не позволяй им забрать его». Вот он, молчаливый, истощенный, лежащий на спине в больничной палате, наполненной утренним светом прекрасного весеннего дня. Это был конец испытания. В случае моей матери ее труп принял форму упрека. Последнее послание моей матери мне показалось таким — ты плохой сын. Моя халатность убила ее. Ничто не могло бы подчеркнуть ее одиночество, скуку, немощь, разочарование больше, чем ее жалкие останки, она, наконец, стала одной из тех брошенных старух, о которых соседи вспоминают только когда они завоняют.

Но даже соседи подвели ее. Никто ничего не заподозрил, когда газеты начали скапливаться у двери ее квартиры, дюжина или больше экземпляров Таймс, каждый в блестящем синем пластиковом пакете. Никто из носильщиков или другого персонала красивого здания, в котором она жила, не задавался вопросом, насколько вероятно, что пожилая вдова, которая давала им щедрые чаевые, которая болтала с ними, как будто они были людьми, которая никуда не ходила, которая никогда не оставляла ничего не на месте, могла уехать, не упомянув об этом или не отписавшись от свей почты, которая накопилась до такой степени, что почтальон связал ее резинками и отдал швейцару, чтобы тот подержал ее до возвращения хозяйки. Так что я не избежал ужасного открытия. Но очевидно, что я был виноват, очевидно, что я ответственен за нее, поэтому я также был ответственен за ее последний путь по свежеоклеенным обоями и ковровым покрытиям коридоров ее красивого дома, за ее прибытие в морг в плачевном состоянии, в котором я ее нашел. В течение следующих часов и недель я ожидал, что все, с кем я говорил в связи с ее смертью — диспетчер 911, сотрудники скорой помощи, которые приехали,полиция, которая следовала за ними, персонал из бюро судмедэкспертизы, который следовал за полицией, директор похоронного бюро, ее врачи, ее швейцары, мои родственники, ее бухгалтер, управляющий ее кооперативным зданием, адвокат, которого я нанял для оформления ее наследства, — чтобы спросить: «Где ты был? Почему ты не звонил чаще? Какой ты сын?»

Кристофер Соррентино, “То маяк, то море”.

Гилберт Соррентино в шоке смотрит с того света на публичное смакование мемуаров своего сына.

Сегодня наконец купили права на “Депеши” и “Кубрика” Майкла Герра. Параллельно с этим, у меня появилось стойкое ощущение, что Кубрика в моей (?) жизни становится все больше — то в озоне всплывут утки Tubbz с коллекцией по Кубрику, а теперь
главная
красота
этого
дня.

Наслаждайтесь.

https://kubrick.life/