Уильям Гэддис — Как мыслит государство. Намеренный отказ от неверия. Часть 1.

Мы, усердные творцы фикций разного рода, должны относиться к государству с благоговением, поскольку само государство может оказаться величайшей фикцией, когда-либо придуманной человеком — единственной и неповторимой.

Точка столкновения, на которой мы, писатели, часто пересекаемся с этим Левиафаном, находится в попытках государства сохранить и защитить свою собственную воображаемую версию себя, столкнувшуюся с писательской версией государства — то есть такой жизни в государстве, которая может и должна быть или, как минимум, быть не должна.

Таким образом, большая часть нашей художественной литературы, насчитывающей более века, все больше подпитывается возмущением или, по крайней мере, негодованием. Любопытно, что это часто сочетается и даже вытекает из вечно наивного представления писателя о том, что посредством привлечения внимания к несправедливости и злоупотреблениям, лицемерию и мошенничеству, самообманчивым отношениям и саморазрушительной политике, они будут быстро исправлены благодарной общественностью; но государство — это общественная фикция, и благодарность — не самый выдающийся ее атрибут.

В нашей работе мы все знакомы, хорошо знакомы, с этим предписанием относительно намеренного отказа от неверия со стороны читателя, и здесь возникает великая ирония: чем изобретательнее, чем человечнее и даже комичнее, особенно в преувеличении сатиры, мы пытаемся охватить реальность — скорее даже истину, — тем энергичнее государство пытается убежать от реальности в фикции такого масштаба и дерзости, что мы тонем в восхищении и ужасе.

Самый всеобъемлющий подвиг человеческого воображения, затмевающий даже само государство, где государство исторически ищет убежища и, по сути, могло родиться, — это невидимое царство откровенной мудрости, откровенных истин, божественных откровений. Выраженное в крайностях, варьирующихся от пассивного сопротивления до беспорядочного убийства, это явление подавляет нас сегодня во всех видах национальных регалий, говоря на языках всех регистров под общим названием Фундаментализм. К нему часто взывают в помпезных определениях религиозного пробуждения. Он часто, отсылая к своим кровавым предшественникам в позднем Средневековье, позиционирует себя как крестовый поход.

Нет конца его разнообразию, нет конца его лицам и их цветам, нет конца его злодеяниям среди арабов и иудеев, индуистов и мусульман, мусульман и христиан и всех их потомков: протестантов, католиков, суннитов, шиитов, ашкенази и сефардов, сикхов, маронитов, мелькитов, коптов... каждый со своим собственным, божественно вдохновленным убеждением в том, каким может и, ценой своей жизни, должно быть государство.

В вооруженных конфликтах, которые увядают перед перспективой вызываемой ими ядерной войны, эти голоса поднимаются из всепроникающего страха неопределенности в первобытном позыве к верховной власти, позыве к порядку и сообществу, к тому, что они оказались на земле для какой-то цели, для какого-то жизненно важного места в каком-то великом замысле. И в зависимости от количества таких позывов, их безотлагательность превращается в вопрос - будет ли это смятение питать воображение государства, а значит и само государство, или просто поглотит его.

Уильям Гэддис — Как мыслит государство. Намеренный отказ от неверия. Часть 2.

Когда дело доходит до бойни, сторона с более слабым воображением терпит крах, как в Иране, когда государство пало со своим утомительным набором тайной полиции, камер пыток, сверкающим оружием и тупой помощью нашей собственной великой христианской нации. Другими словами, необузданное воображение истинно верующего возобладало в его отчаянной потребности в абсолютах, которые, как уже было отмечено в другом месте, следовало бы пристрелить в колыбели.

Например, в России сегодня живы многие, кто тоскует по временам Сталина.

Николай Гоголь был буквально поглощен своей святой миссией спасения России. Толстой провел за этим долгую и напряженную жизнь, а усилия Достоевского едва не довели его до смерти. Но именно Ленин воспользовался возможностью, когда она появилась в последний раз, чтобы сформировать воображение Левиафана, о котором мы размышляем сегодня, где во время недавнего посещения его мавзолея в Кремле один путешественник наблюдает очередь «серую, упрямую, бормочущую… Но когда она поворачивается лицом к гробнице, низкому зиккурату из красного мрамора, она замолкает. Люди снимают шляпы, приглаживают волосы. Запах святости внезапно становится интенсивным и гнетущим. Это Гроб Господень атеизма... Культ Ленина, кажется, шагнул в какую-то глубокую атавистическую брешь, оставленную отступающим христианством. Он взывает к тому же духу, в котором люди плакали в панике и топтали женщин и детей насмерть на похоронах царей и самого Сталина. Это часть охоты за Богом».

Мы в Америке, конечно, нашли его; и более того, как вы можете понять из нашей нынешней администрации, находим ему хорошее применение. Почти половина нашего населения верит, что он создал человека в его нынешнем виде около десяти тысяч лет назад. Трое из четырех верят, что Иисус живет на небесах, а две трети — что его нужно принять, чтобы обрести вечную жизнь, хотя едва ли больше половины могут назвать все четыре Евангелия, а чуть меньше другой половины не могут назвать ни одного. Вооруженный этими символами веры, наш вице-президент, поклявшийся поддерживать конституционное разделение церкви и государства, с завязанным взглядом на президентских выборах своей партии через два года, направляется к собранию, популярный лидер которого заявляет: «Идея о том, что религия и политика несовместимы, была придумана Дьяволом, чтобы помешать христианам управлять своей собственной страной».

Между тем наш президент, которому Священное Писание предписывает обуздывать агрессивные инстинкты империи зла, оправдывает наше масштабное наращивание военной мощи словами Иисуса из Евангелия от Святого Луки, освобождая его от писаний более недавней истории и ответственности за историю, которую еще предстоит совершить, и заслуживая доверие 67 процентов нашего населения.

Как авторы художественной литературы, мы считали, что иметь дело с намеренным отказом от неверия — наша собственная особая область; но мы обнаруживаем, что это сама основа воображения государства в освобождении его большинства от бремени ответственности за их собственные индивидуальные судьбы. Это как если бы наше единственное настоящее оружие было узурпировано; но у нас нет выбора, кроме как продолжать это делать, цепляться за наши собственные произведения, за наши собственные версии государства, за то, какой разум и жизнь в государстве могут и должны быть.

Уильям Гэддис:
Я слышал, что наборщик шрифта для книги, правоверный католик, настолько встревожился ее темами, которые он считал святотатством и непристойностью, что решил посоветоваться со своим священником и тот сказал ему отказаться от набора. Печатники уведомили об этом Харкорт, но там, в Харкорте, работал хороший парень по имени Джерри, не помню его фамилию — он сказал им набрать текст, иначе это будет последняя работа, которую они получат от HB, и они в итоге выполнили свою работу. Трудно все это представить, но помню, что это были времена, когда книги запрещали в Бостоне (чего я, честно говоря, и ожидал, чтобы стимулировать продажи в других местах).

Эта книга не предоставляет видения, потому что писатель не видит выхода из навязчиво описываемой им порочной среды. Нагромождение фактов может хранить ключ к разгадке, но он остается ненайденным. Книге не хватает перспективы как в социальном, так и в психологическом плане. И в конце концов, именно это, я думаю, объясняет неловкость стиля большей части ее прозы и ее неумеренную длину. Поскольку писатель находится в ловушке, он вряд ли ощущает существование читателя; в отличие от прозы Джеймса Джойса, его проза неестественная, тяжелая, молчаливая; в отличие от великого, но многословного писателя, типа Томаса Манна, он не подводит к пониманию за счет аккумулирования; и в итоге, после почти 1000 страниц, оказываешься именно там, откуда начал. Возможно, именно по этой причине я начал со слов, что почувствовал необходимость перечитать эту книгу еще раз.