Уильям Гэддис — Как мыслит государство. Намеренный отказ от неверия. Часть 2.

Когда дело доходит до бойни, сторона с более слабым воображением терпит крах, как в Иране, когда государство пало со своим утомительным набором тайной полиции, камер пыток, сверкающим оружием и тупой помощью нашей собственной великой христианской нации. Другими словами, необузданное воображение истинно верующего возобладало в его отчаянной потребности в абсолютах, которые, как уже было отмечено в другом месте, следовало бы пристрелить в колыбели.

Например, в России сегодня живы многие, кто тоскует по временам Сталина.

Николай Гоголь был буквально поглощен своей святой миссией спасения России. Толстой провел за этим долгую и напряженную жизнь, а усилия Достоевского едва не довели его до смерти. Но именно Ленин воспользовался возможностью, когда она появилась в последний раз, чтобы сформировать воображение Левиафана, о котором мы размышляем сегодня, где во время недавнего посещения его мавзолея в Кремле один путешественник наблюдает очередь «серую, упрямую, бормочущую… Но когда она поворачивается лицом к гробнице, низкому зиккурату из красного мрамора, она замолкает. Люди снимают шляпы, приглаживают волосы. Запах святости внезапно становится интенсивным и гнетущим. Это Гроб Господень атеизма... Культ Ленина, кажется, шагнул в какую-то глубокую атавистическую брешь, оставленную отступающим христианством. Он взывает к тому же духу, в котором люди плакали в панике и топтали женщин и детей насмерть на похоронах царей и самого Сталина. Это часть охоты за Богом».

Мы в Америке, конечно, нашли его; и более того, как вы можете понять из нашей нынешней администрации, находим ему хорошее применение. Почти половина нашего населения верит, что он создал человека в его нынешнем виде около десяти тысяч лет назад. Трое из четырех верят, что Иисус живет на небесах, а две трети — что его нужно принять, чтобы обрести вечную жизнь, хотя едва ли больше половины могут назвать все четыре Евангелия, а чуть меньше другой половины не могут назвать ни одного. Вооруженный этими символами веры, наш вице-президент, поклявшийся поддерживать конституционное разделение церкви и государства, с завязанным взглядом на президентских выборах своей партии через два года, направляется к собранию, популярный лидер которого заявляет: «Идея о том, что религия и политика несовместимы, была придумана Дьяволом, чтобы помешать христианам управлять своей собственной страной».

Между тем наш президент, которому Священное Писание предписывает обуздывать агрессивные инстинкты империи зла, оправдывает наше масштабное наращивание военной мощи словами Иисуса из Евангелия от Святого Луки, освобождая его от писаний более недавней истории и ответственности за историю, которую еще предстоит совершить, и заслуживая доверие 67 процентов нашего населения.

Как авторы художественной литературы, мы считали, что иметь дело с намеренным отказом от неверия — наша собственная особая область; но мы обнаруживаем, что это сама основа воображения государства в освобождении его большинства от бремени ответственности за их собственные индивидуальные судьбы. Это как если бы наше единственное настоящее оружие было узурпировано; но у нас нет выбора, кроме как продолжать это делать, цепляться за наши собственные произведения, за наши собственные версии государства, за то, какой разум и жизнь в государстве могут и должны быть.

Уильям Гэддис:
Я слышал, что наборщик шрифта для книги, правоверный католик, настолько встревожился ее темами, которые он считал святотатством и непристойностью, что решил посоветоваться со своим священником и тот сказал ему отказаться от набора. Печатники уведомили об этом Харкорт, но там, в Харкорте, работал хороший парень по имени Джерри, не помню его фамилию — он сказал им набрать текст, иначе это будет последняя работа, которую они получат от HB, и они в итоге выполнили свою работу. Трудно все это представить, но помню, что это были времена, когда книги запрещали в Бостоне (чего я, честно говоря, и ожидал, чтобы стимулировать продажи в других местах).

Эта книга не предоставляет видения, потому что писатель не видит выхода из навязчиво описываемой им порочной среды. Нагромождение фактов может хранить ключ к разгадке, но он остается ненайденным. Книге не хватает перспективы как в социальном, так и в психологическом плане. И в конце концов, именно это, я думаю, объясняет неловкость стиля большей части ее прозы и ее неумеренную длину. Поскольку писатель находится в ловушке, он вряд ли ощущает существование читателя; в отличие от прозы Джеймса Джойса, его проза неестественная, тяжелая, молчаливая; в отличие от великого, но многословного писателя, типа Томаса Манна, он не подводит к пониманию за счет аккумулирования; и в итоге, после почти 1000 страниц, оказываешься именно там, откуда начал. Возможно, именно по этой причине я начал со слов, что почувствовал необходимость перечитать эту книгу еще раз.