Катастрофу почти невозможно воспринимать в моменте, онлайн.

Когда происходит нечто, что просто не помещается в голову, в саму реальность, единственное, чего хочется — оказаться где угодно, но не здесь. Унестись куда-то прочь. «Все это не со мной». С этим связана концепция диссоциации как механизма защиты: иногда субъект сталкивается с таким насилием, что пережить — в самой короткой перспективе — его можно лишь за счет разделения.

Но, думается, есть и менее экстремальный, куда более распространенный вариант реакции. Катастрофа вписывается в реальность, но либо как что-то будущее, чего еще можно избежать, либо как прошлое, что уже случилось, и вроде как даже уже начало проходить.

И мы видим себя то в мире, где все еще не просрано, то в мире, где все уже давно просрано, но никогда не между ними. Потому что это невыносимо — обнаружить себя в моменте этой пересборки. Где слишком видно, что реальность, воспринимающаяся нами как нечто незыблемое, даже объективное — чудовищно хрупкая штука, со всех сторон объятая вязкой черной пустотой. Где только ахуй, тот несимволизируемый крик из сорокинской «Нормы».

И неважно, о какой катастрофе идет речь — личной или социальной.

#Entwurf

Кстати, о «Скифах»

Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!…

… Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?

Все это знаменитое стихотворение, которое последние года особенно часто вспоминают, построено на противопоставлении истины амбивалентного Единого, открывшейся России-Сфинксу, нормативной гендерной сексуальности Запада. Блок играет с образом андрогина, очень популярным в то время в символистской тусовке. Андрогин свободен от каких-либо разрывов, а потому его любовь абсолютна. Извне эта любовь, конечно, воспринимается как нечто поглощающее и угрожающее. Как минимум, уничтожающее норму. Но такая любовь имеет право на эту тоталитарность: её разрушительные издержки как бы заранее оправданы её глубиной.

В действительности все эти красивые конструкции о подлинной, а потому внеконвенциональной любви чаще всего являются банальным оправданием насилия. Я по-настоящему люблю тебя, поэтому я знаю, как тебе лучше. Потом ты поймешь, что я прав — обычный абьюз, за которым скрываются неспособность принять сам факт чужой субъектности и катастрофическая неуверенность в собственной.

И с Блоком можно согласиться: вся русская /только политическая?/ культура действительно может быть рассмотрена как традиция делегирования права на абьюз. Не просто на насилие, что структурно нормально для любого государства, а именно на абьюз: все ради вашего же блага, ради нашей великой любви, как вы смеете сопротивляться?

#Блок
#Entwurf

Шизоидный субъект защищается от интенсивности, которая воспринимается им как слишком пугающая, расщепляясь и отклоняясь. Через рассеяние на мириады частиц, собирающихся в кластеры, существующих в разных плоскостях и даже разных временах. Эта способность к расщеплению дает множество преимуществ: ты одновременно и тут, и там, и с этими, и с теми, и один, и нигде. Но оборотной стороной того, что тебя не поймать, является то, что ты везде чужой.

Шизоидный мир конструируется вокруг поддержания машинерии расщепления. Это мир расстояний и убежищ, признаний и недомолвок, измен и отчаянной любви, пылкой веры и вязкого скептицизма. Настроения там сменяют друг друга быстро и внешне почти необъяснимо, острота сочетается с ригидностью, благодарность — с утилизацией. Холод сменяется предельной нежностью, а вязкая страсть — асексуальностью. Любая психическая организация является ответом на разрыв, лежащий в основании человеческой субъектности, но для шизоидов он, пожалуй, особенно отчетлив.

В этом мире целого всегда недостаточно, часто оно подменено тоской по целому. Многие шизоидные люди настолько расщеплены, что, даже интенсивно переживая эту тоску, они не в состоянии опознать её. Другие живут надеждой, что когда-нибудь случится нечто — встреча, чудо, — что качественно изменит их, сделает целыми и даст покой. Но само это ожидание структурно является ни чем иным, как проявлением воспроизводящегося расщепления. Люди в их жизнях сменяются, отношения возникают и отмирают, но расщепление остается, прошивая собой все.

Гамаюны, сирины и алконосты ассоциируются у меня с шизоидностью. Странный, не укладывающийся в один порядок образ, шизоидно-параноидное сочетание, которое никак не может стать соединением, превратиться в целый амбивалентный объект депрессивной позиции. Женщина и птица, одновременно добрая и злая, жестокая и ласковая, феминная и маскулинная, угрожающая и обнадеживающая. Как фаллическая мать, ужасающая своей произвольностью, но совершенно необходимая.

Последние полтора года на моем рабочем столе стоит диптих: два сирина, темный и светлый. Смотря на них, я пытаюсь раз за разом вспоминать, что стать более целым можно лишь через усилие, сопротивляясь инерции расщепления. Что искренности нужно учиться, что точное слово всегда сопряжено с болью. Что проебать можно все, даже чудо, если у тебя не хватит мужества удержать себя перед ним и в нем.

#Fetzen

Трилогия Гора Вербински «Пираты Карибского моря» примечательна тем, что глобальная корпорация, Ост-Индская торговая компания, в этих фильмах представлена куда большим злом, чем коварные пираты или жестокие языческие боги. Ведь в отличие от них она лишена какой-либо человечности.

Второй и третий фильм демонстрируют, что структурирование мира неизбежно связано с монополизацией. Инстанция, стоящая за этим процессом, всегда является инстанцией власти. В результате пространство оказывается ну просто слишком упорядоченным, чтобы в нем могли выживать мелкие акторы, для существования которых критически необходимы области зыбкого и неизвестного. Пираты по всему миру массово гибнут от того, что им больше негде скрываться: Ост-Индская торговая компания банально обладает достаточным ресурсом для того, чтобы постоянно создавать все более полные карты.

Расстрелянный из пушек кракен, разлагающийся на отмели — красивый образ угрозы корпорации, претендующей на тотальное упорядочивание как материального, так и имматериального. В конце концов, лорд Катлер Беккет, командующий силами Ост-Индской компании, стремится поставить во главе ее флота именно «Летучий голландец» — корабль, который во вселенной фильма должен перевозить души умерших на тот свет.

#Filmkunst
#Fetzen

Для истосковавшихся по культурологии — прекрасный канал «Лаборатория культур».

На нем вы найдете с любовью написанные лонгриды на очевидные и неочевидные темы, связанные с историей искусства, антропологией и религиоведением.

Библейские аллюзии в саге о Гарри Поттере, почему монахи-джайны заниматся самобичеванием, зачем молятся дыркам в стене, какие женщины считаются в исламе святыми — и это только верхушка айсберга.

Если психоаналитическая традиция чему и учит, так это тому, что всякий дом должен быть оставлен, всякий родитель — похоронен, а всякий ребенок — отпущен.

Впрочем, она же очень наглядно показывает, что в полной или хотя бы достаточной степени это не удается практически никому.

#Fetzen

Есть вещи, к которым просто нельзя быть полностью или хотя бы достаточно готовым. О них можно фантазировать, можно даже ждать их, но невозможно заранее знать, как именно ты будешь их переживать, сколько это продлится, хватит ли тебе на это сил. Кем ты из этого выйдешь.

Нельзя быть готовым к смерти родителей. К уходу любимого. К рождению ребенка. К тяжелой болезни. К войне. К чуду. Такие события настолько многомерны, что создают новые точки отсчета, переводят реальность в качественно иные конфигурации. Напоминают об обступающей нас неизвестности (о Реальном) и заставляют ощущать собственную хрупкость слишком отчетливо.

В моем представлении, если и есть какая-то характеристика взрослости, то это способность субъекта помнить о том, что многое в этом мире невозможно контролировать. Что неизбежно есть то, что происходит помимо и вопреки его представлениям. Другими словами, способность субъекта быть гибким в принятии собственной беззащитности. Как это ни парадоксально, подобная позиция на практике приводит к куда большей адаптивности, чем ригидная убежденность в своей исключительной прочности.

#Fetzen

Глаза — не для того, чтобы видеть, уши — не для того, чтобы слышать, язык — не для того, чтобы понимать друг друга. Даже самый стабильный, сакральный язык неизбежно прошит разрывом.

Освоение символического аппарата дает психике возможность примиряться с потерей, означивать, а, значит, почти подчинять отсутствие, расщеплять объект и отделять его от аффекта. Он стабилизирует. Но за приобщение к символу приходиться платить отчуждением, и от Другого, и от себя.

«Символ с самого заявляет о себе убийством вещи, и смертью этой увековечивается в субъекте его желание» — замечает Лакан в «Функции и поле…». Получая именование, феномен теряет свою уникальность, превращается в объект, становится частью контекста и тиража. Это позволяет более эффективно рассеивать тревогу, структурно присущую психике. Боль перестает быть тотальной и угрожающей распадом, она дифференцируется на множество разных состояний, которые соотносятся друг с другом, получая хронологическое измерение. /опыт Mentalization-Based Therapy (MBT) демонстрирует, что только этого эффекта в некоторых случаях уже достаточно для существенного терапевтического прогресса/

Но за эту роскошь приходиться платить тем, что любое обращение субъекта к самому себе оказывается опосредовано третьим элементом — дискурсом. Дискурсом, который не находится ни в полной, ни в достаточной власти субъекта. Это одна из основных мыслей структуралистского периода творчества Лакана.

Часто, чтобы даже не сойтись, а просто сблизиться с собой, субъекту приходиться буквально насиловать язык, бунтовать против него. В этом смысле любой язык, даже впитанный с молоком матери, является чужим, иностранным:

Я на концерте иностранной речи
Мне больно
Моя голова набита канцелярскими скрепками латинских литер

#Лакан
#Entwurf

Здесь — электрический свет.
Там — пустота морей,
И скована льдами злая вода.

Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда.

И снежные брызги влача за собой,
Мы летим в миллионы бездн...
Ты смотришь всё той же пленной душой
В купол всё тот же — звездный.

1907

Центральный мотив сборника «Снежная маска» — то, что можно было бы назвать, пользуясь формулировкой Виктора Мазина, «инцестуозным желанием небытия, чистым желанием смерти». В этих стихах смерть, представленная как зима, не просто наделяется отдельными материнскими чертами — Блок буквально использует ее для конструирования образа сверхценного инцестуозного объекта, пытается приручить. Обращение к Зиме, Абсолютной Госпоже, противопоставляются поэтом корявой возне обычных объектных отношений.

Не в силах оторвать глаз от Нее, лирический герой обнаруживает, что уже без остатка принадлежит ей. Все в нем решилось без него, все желанное, что для него осталось – ее белые руки, несущие холод, распад, смерть, покой. Меж ее пальцев звездный свет, и все тонет, уже утонуло в нем.

#Блок
#Fetzen

Новости уже больше десяти лет, — в наших реалиях другая эра — а она все также пробирает. Беспросветнейшая глупость, абсурдная забота и глухая тоска.

История о чем-то слишком человеческом. Оно вообще в наиболее чистом виде выговаривается в речах пропойцев, безумцев и юродивых.

#Fetzen